Все проблемы современности, все сложнейшие явления жизни часто объясняются цитатами из Маркса и Ленина. Но ведь живи они сейчас, они развивали бы свое учение на основе фактов и данных новой эпохи. Как же иначе можно разобраться во всех изменениях, происшедших в мире, вскрыть новые объективные закономерности?..
— О да, вы, безусловно, правы! — согласился Гюнтер Вестергофф и, переложив из одной руки в другую румяное яблоко, добавил:— Ну что ж, давайте наверстывать упущенное!..
Пробатов вдруг вскинул руки, касаясь легкими движениями пальцев седых волос.
— А теперь, если наши гости не возражают, мы можем окунуть их в настоящую жизнь. Это будет полезно и партийным деятелям, и чистым теоретикам. Как это там у писателя сказано — теория, друг мой, мертва, но вечно зелено древо жизни!— И, пока переводчик переводил его слова, а немцы слушали, он шепнул наклонившемуся к нему Инверову: — Предупредите, пожалуйста, Коробина, что мы выезжаем к нему...
В Приреченске гостям тоже устроили торжественную встречу, хотя выгляде- ло эт0 несколько проще и беднее. Здесь никого специально не приглашали, но люди, прослышав о приезде иностранцев, сами сбежались на площадь перед райкомом; дежурный милиционер не в силах был справиться с любопытствующими горожанами, и в помощь ему выделили Анохина — он расхаживал в толпе с красной повязкой на рукаве и наводил порядок. Вместо пионеров привели дошколят из детского сада — пухленьких, розовощеких мальчиков и девочек с гигантскими, похожими на бабочек бантами в
волосах. Дети испуганно таращили глаза на важного милиционера в парадной форме, который прикладывал руку к козырьку, брал за шиворот какого-нибудь пронырливого мальчишку и водворял его на место. Немцы, приняв букеты, подхватили девочек на руки, но одна из них вдруг заплакала. Девочку успокоили, опустив на землю и сунув в руки конфету, а гости, чуть смущенные, стали раздавать обступившим их ребятишкам значки и открытки.
Делегацию приветствовал Коробин. Он стоял в окружении работников райкома на широком крыльце, будто весь отутюженный, не расставаясь с напряженной, стягивавшей все его лицо улыбкой, каждому пожимал руку, чуть опускал в поклоне лобастую голову с колючим ежиком волос.
Проводив гостей в свой кабинет, где был для них накрыт стол — несколько бутылок вина и минеральной воды, ломтики хлеба и сыра,'— Коробин извинился, что вынужден на несколько минут их оставить, и, сделав знак Про-батову, вышел из кабинета.
Он молча вел секретаря обкома в дальний конец коридора, заглядывая чуть не во все комнаты, и, найдя пустую комнату, плотно прикрыл дверь.
— Мне передали, Иван Фомич, что вы собираетесь везти гостей в Черемшанку.— Голос Коробина был сдавлен и глух.— К сожалению, этот вариант отпадает. Там у нас ЧП.
— Что еще за ЧП? — недовольно спросил Пробатов.
— Вчера колхозники продали своих коров колхозу, а сегодня утром... растащили их обратно по дворам!
Пробатов присел на первый попавшийся стул. Он слушал Коробина, глядя в окно на нерасходившуюся толпу, нервно поглаживая острое колено и испытывая снова, как утром, когда он читал письмо Мажарова, тошнотный приступ гнева. Чем больше подробностей сообщал Коробин, тем труднее ему было сдерживать себя.
— Я считаю, что это дело рук Мажарова,— торопливо докладывал Коробин.— Я его предупреждал, что он будет нести персональную ответственность, если это дело провалится. Но, как видите, не подействовало!.. И конечно, подбивал всех небезызвестный Дымшаков. Кстати, с него все и началось, он первый забрал свою корову.
— А где в это время были вы? — Пробатов остановил тяжелый взгляд на вздрагивающих руках Коробина, потом перевел его на тупой сизоватый после бритья подбородок, скользнул по забегавшим глазам, точно заглянул в
окна нежилого дома.—Я спрашиваю вас: где вы сами были в это время?
— Я?.. Иван Фомич! Там все было подготовлено! — Коробин почти осип от волнения.— Мы послали туда инструктора Яранцеву, и, кроме того, я был уверен... Я полагал, что товарищ Мажаров вполне политически зрелый...
— Ничего вы не полагали! И ни о чем не думали! — зло оборвал его Пробатов.— И сейчас вы ищете виновников этой позорной истории, готовы выставить в качестве стрелочника инструктора Яранцеву и не понимаете, что главный виновник всего — вы сами! Вы, и никто больше! В такой ответственный момент, когда решалась судьба важнейшего начинания, вы отсиживались в райкоме! И вот результат — положили, может быть, несмываемое пятно на область!.. Может быть, ославили на всю страну!..
Пробатов рывком поднялся и заходил по узкой комнатенке от окна до двери, не глядя на подавленного Коробина.
— Я виноват... Я признаю свою грубую политическую ошибку, Иван Фомич! — Коробин пытался поймать его взгляд.— Это мне урок на всю жизнь, заверяю вас!.. Поверьте, я больше не допущу подобной оплошности...
Пробатову еще никогда не приходилось наблюдать, что люди так боятся его, и, хотя сознание собственной власти над судьбой человека было непривычно и чем-то неприятно ему, откровенный испуг Коробина не остановил его, не охладил, а скорее, наоборот, еще сильнее распалил и ожесточил. И чем более жалким и приниженным выглядел секретарь райкома, Сем меньше он вызывал сочувствия, а рождал еще больший взрыв озлобления.
— К стыду своему, я еще не все сообщил вам, Иван Фомич. Разрешите сесть? — Коробин опустился на стул, словно не в силах был уже держаться на ногах; над верхней губой его выступил обильный пот, и это вызвало у Пробатова чувство брезгливости.— Сегодня утром, как тоько разобрали коров, Мажаров срочно созвал партийное бюро, и они исключили Лузгина из партии! При одном, правда, воздержавшемся... На завтра они собирают всех коммунистов!
— Час от часу не легче!
Несмотря на то что вина секретаря райкома теперь представлялась еще чудовищней, чем раньше, он уже не выглядел в глазах Пробатова таким виноватым, как несколько минут тому назад,— размеры несчастья как бы
снимали с него долю ответственности, превращали его в обыкновенного человека, бессильного повлиять заранее на все события. И сейчас нужно было как-то остановить то, что грозило выйти из-под контроля и могло привести к провалу важного начинания.
— Ну вот что...— Пробатов перестал наконец кружить по комнатенке и строго посмотрел на Коробина.— Куда мы повезем гостей? К Любушкиной?
— Больше некуда, Иван Фомич! — Коробин немного воспрянул духом, довольный тем, что Пробатов снова обращается к нему.— Но вся беда в том, что этот колхоз не числится теперь у нас в передовиках. И все из-за упрямства Прасковьи Васильевны!
— Что за вздор!
— Как мы ни жали на нее, она больше двух планов не взяла!.. Конечно, люди у нее живут лучше, чем где-либо, колхоз богатый, что там говорить! Но все же хочу, чтоб вы знали, что это не наш маяк... Я ей звонил недавно, она готова нас принять...
«Значит, там, где был маяк, огонь уже никому не светит — ни нам, ни людям,— с горечью подумал Иван Фомич.— А гостей мы вынуждены везти к Любушкиной, которая не поддержала нашу затею и, выходит, ничего не потеряла ни в наших глазах, ни в глазах колхозников. Вот тебе и нехитрый ребус, а попробуй разгадай его до конца!»
Поостыв от гнева, Пробатов уже жалел, что так вспылил, но ему не было стыдно, что он кричал на Коробина, а только неприятно, что, не сдержав себя, обнаружил перед секретарем райкома свою уязвимость. Он вдруг словно прозрел и иными глазами смотрел теперь на Коробина^ понимая, что бессмысленно ждать и требовать от этого ограниченного и недалекого человека того, что тот не в силах был совершить. Перед ним был человек, умевший только передавать то, что ему приказали самому, он лишен был самостоятельного взгляда на все, что происходило вокруг, и поэтому вел себя так беспомощно и бестолково...
— Ну что ж, пойдем к гостям.— Пробатов пропустил Коробина вперед, но, когда тот был уже на пороге, неожиданно остановил его: — Я прошу вас, Сергей Яковлевич... не придавать особого значения тому, что случилось в Че-ремшанке. До тех пор пока обком не разберется, пресекайте всякие кривотолки, а то найдутся охотники сделать из мухи слона. Вся беда ваша в том, что вы не сумели как
следует расставить кадры... А это сейчас главное, когда мы взяли на себя такую огромную ношу...
Они вернулись к гостям, и Иван Фомич попросил переводчика передать, что маршрут делегации несколько меняется. Он хотел показать им Черемшаику, а товарищи из райкома настаивают на том, чтобы познакомить уважаемых гостей с колхозом «Майское утро», которым руководит очень интересная женщина Прасковья Васильевна Любушкина.
— Иван Фомич из-за своей обычной скромности забыл добавить, что он родился и провел детство в этом селе! -сказал повеселевший Коробин.— Там и по сей день живет и работает его родная мать!
Гости встретили его слова дружными аплодисментами. О, они отлично разобрались во всех душевных тонкостях, которые руководили секретарем обкома, когда он не же-лал выставлять напоказ село, где родился сам, и шумно благодарили Коробина, сумевшего повлиять на Пробатова.
— Разве можно было скрывать от нас такой факт? — уже сидя в машине, укоризненно спрашивал Гюнтер Вес-тергофф.— Вы прошли сложный и большой путь от деревенского мальчика до партийного деятеля крупного масштаба, ваша мать осталась в селе, несмотря на то что обеспечена и могла бы жить с вами. Значит, существует нечто более важное для человека, чем материальное благо! Это ростки новой морали и нравственности! Еще Шопенгауэр говорил, что легко проповедовать нравственность, но трудно ее обосновать!..
«Хорош деятель, нечего сказать! — думал Пробатов.— Разъезжает с делегациями и замазывает щели, из которых дует весьма опасный сквозняк».
Машины шли на большом расстоянии друг от друга, за каждой тянулся рыжий хвост пыли, и нужно было повременить, пока его относило ветром в сторону. Было заметно, что недавно дорогу скребли бульдозеры, срезали застывшие гребни грязи, сровняли разбитые колеи; по обе стороны ее расстилались чистые, ровные всходы пшеницы, по ней наискосок бежала легкая волнистая зыбь, и, словно спеша обогнать ее, скользили по полям тени облаков, то обласкивая их светом, то окуная в зеленоватую мглу.
Любушкина встретила гостей у въезда в село, под тенистыми тополями. Она властным взмахом руки остановила машины и, когда немцы высыпали на лужайку, поднесла Гюнтеру Вестергоффу на рушнике пышный, румя-
ный каравай хлеба. Философ молча и благоговейно опустился на одно колено, приложился губами к караваю, поцеловал руку женщины, и Пробатов снова увидел, как увлажнились его глаза.
— Мы новым людям завсегда рады,— низко, в пояс, кланяясь, певуче выговаривала Прасковья Васильевна.— Не обессудьте, если что не по нраву придется. Наперед не знаешь, где оступишься... Да и, по правде сказать, нос-то задирать нечего — глаза запорошишь...
Немцы улыбались, восхищенно смотрели на нее, просили повторить отдельные слова, и переводчик, мучительно краснея, подыскивал подходящие выражения, чтобы передать ее речь.
Любушкина держалась просто, с естественной свободой человека, которому незачем подделываться под чьи-то вкусы и настроения, и на лице ее, загорелом на степном солнце, отражалось все, чем она в эту минуту жила. Ей было лестно, что она, деревенская баба, как хозяйка встречает заграничных гостей, она гордилась и не скрывала этого ни от самих гостей, ни от пришедших вместе с нею односельчан. Она никого особо не выделяла для встречи, просто пригласила тех, кто был в эти часы свободен,-— двух бригадиров, агронома, трех доярок, телятницу, конюха, тракториста. Она надела любимое свое платье, шелковое, с розоватым отливом, в котором обычно гуляла в праздники, бросила на плечи воздушную косынку, тоже в цветочках и разводах, надела хромовые полусапожки, в ушах ее посверкивали зелеными изумрудами серьги.
— Люба! Клаша! Давайте запевайте, чтоб гостям весело было по деревне ходить! — крикнула она и, не дожидаясь, затянула высоким и сильным голосом:
За окно-ом чере-о-муха-а колы-ы-шет-ся-а...
Девчата отозвались на ее голос, подхватили:
Осы-па-я-а лепестки свои-и..,
Гости ни на шаг не отставали от председательницы, каждый из них норовил взять ее под руку, и она, охотно принимая их ухаживания, подмигивала Пробатову, и он удивлялся, впервые видя ее такой.
— Тут нам краснеть не придется, Иван Фомич,— шептал, наклоняясь к нему, Коробин.
Гости искренне радовались всему, что видели, интересовались любой мелочью, все записывали в свои блокноты.
Пробатов ходил вместе с ними, осматривая просторные, полные света фермы, доильный зал, где шла электродойка, большой двухэтажный клуб с библиотекой, комнатами для игр, кинозалом, лесопилку с двумя пилорамами, механизированную кузницу, мастерские, добротные амбары для зерна, и испытывал что-то похожее на чувство стеснения, когда заговаривал с односельчанами. Никогда прежде не возникала в нем такая странная душевная раздвоенность. Если бы не гости, он, возможно, и не почувствовал бы с такой силой, что уже не находит общих слов с теми, с кем начинал свой жизненный путь и еще совсем недавно легко находил общий язык. Ему хотелось, чтобы они забыли, что он начальник, чтобы отнеслись к нему с прежним доверием и простотой, но сам не мог отрешиться от того, что каждое слово его должно быть ответственным и значимым, и поэтому уже не было прежней искренности и непосредственности, как будто и он вместе со всеми был здесь только гостем.
Пауль Беккер чаще других пробивался к Любушкиной и все допытывался:
— Но в чем все же, если не секрет, причина ваших успехов?
— Вот чудной! — Прасковья Васильевна смеялась.— Люди у нас верят в свой колхоз, вот и все!
Обедали в доме Евдокии Павловны, матери Ивана Фомича. Она поначалу растерялась перед неожиданным наплывом гостей, но Любушкина прислала ей на помощь двух девчат, и они живо принялись стряпать, печь и жарить. Тащили от соседей стулья, тарелки и чашки, дожи и вилки, составили в один ряд три стола, вынесли фикусы на кухню, и в горнице посветлело. Включили на полную силу радиоприемник, и сквозь распахнутые окна хлынула на улицу громкая музыка...
Евдокия Павловна хлопотала у печки, вся малиновая от пышущего в лицо жара, и, когда Пробатов вошел в дом, мать показалась ему помолодевшей и счастливой.
— Здравствуй, мать! — воскликнул он и обнял ее, целуя в горячий лоб.— Извини, что я к тебе с целой делегацией. Но ничего не поделаешь, такая наша с тобой судьба...
— Чтоб тебя повидать, я согласна хоть три дня поить и кормить разные делегации! — Евдокия Павловна обмахнула кончиком передника лицо и испуганно ахнула.— Гости на крыльце, а я хожу еще как неряха!
Но переодеться она не успела — загудели в сенях люди, и с этой минуты дверь уже не закрывалась, гости по очереди подходили к ней, кто пожимал руку, кто тянулся поцеловать ей руку, но мать стыдливо отдергивала ее, и тогда немцы дружно и одобрительно смеялись. Здороваясь, она внимательно смотрела каждому в глаза, словно старалась узнать или запомнить надолго. Но как ни занимали ее гости, она все время искала взгляд сына.
— Ванюша, подсоби мне самовар принести!
Он легко разгадал ее нехитрую уловку увести его от гостей и поднялся. Она взяла сына за руку, и Пробатов следом за нею вышел на кухню, спустился во двор, скрипнул калиткой в огород.
Мать завела Пробатова за угол сарая, и прохладная тень от высокой вишни накрыла их. Здесь было тихо и солнечно, пахло мятой и молодой зеленью, устилавшей грядки.
Он смотрел на сухие, смуглые руки матери с вспухшими прожилками, на сутулую ширококостную спину, родное, иссеченное морщинками лицо и испытывал полузабытое, возвращенное из детства желание — коснуться щекою теплого материнского плеча, положить голову на ее колени, но с тех пор, как Пробатов повзрослел, он стыдился этого душевного порыва...
— Ну вот, тут нам никто не помешает,— озираясь, шепотком заговорила Евдокия Павловна.— Об чем хотела спросить тебя, Ванюша. Ты слышал, что в Черемшанке, у наших соседей, делается? Или, может, от тебя скрывают?
— Мало у тебя своих забот? — Пробатов вздохнул.— Ты сама надумала спросить или просил кто?
— Не привыкла я, Ваня, по чужой подсказке жить.— Мать отпустила его руку, посмотрела куда-то в глубину огорода.— За тебя я болею... Да и мне жить потяжелыне стало, вроде и я в чем-то перед людьми виноватая...
— Это ты напрасно! Нечего за них душой болеть, они просто провели это дело по-глупому. Небось ваша Прасковья Васильевна не допустила бы, чтоб вначале люди продали коров, а потом растащили? Ведь это прямо стыд и позор нам всем, а мне в первую голову...
— Нашу ты с ихним обормотом не равняй — Прасковья не для себя живет! — Мать смотрела на него открытыми, как на иконе, глазами.— Коров у нас мало кто держит, вон уж сколь лет молоко на трудодни получаем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45