Ситуации складываются так, что только и мечтающие о покое, мире, о работе на земле казаки вновь и вновь бывают вынуждены браться за оружие. Разворачивающаяся борьба все глубже засасывает всех. Но среди персонажей — большевиков для Шолохова нет однозначно отрицательных, таких, как Митька Коршунов у белых. Илья Бунчук служит комендантом трибунала, расстреливает, заявляя о том, что приносит пользу, и приходя в смятение лишь во время расстрела человека с руками, целиком покрытыми мозолями. Но он заболевает от такой работы, становится «бессилен» с возлюбленной и наконец уходит на фронт. Бунчук честен, самоотвержен, его любовь к Анне Погудко — единственная в романе параллель к страстной любви Григория и Аксиньи, к верной любви Натальи. После гибели Анны Бунчуком (как и рядом других персонажей, многое переживших или оказавшихся в безвыходном положении) овладевает равнодушие, прострация, к смерти он готовится как к отдыху, и писатель жалеет о нем, жалеет и о Подтелкове — смерть его страшна и отвратительна, но умирает он с исключительным достоинством. Описание же могилы Валета и окружающей природы в самом конце второй книги — одно из поэтичнейших во всем произведении несмотря на то, что Валет первым в романе говорит о Григории: «…убил бы…» — и Кошевой думает: «А ить убил бы, хорек!» (кн. 2, ч. 5, гл. XXII). Предельную объективность и общечеловеческий гуманизм автора «Тихого Дона» трудно подвергнуть сомнению.
Роман — эпопея начинается с упоминания мелеховского куреня, около него же заканчивается действие, обрываясь на встрече Григория с сыном, с тем, «что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром».
Герои связаны с миром, с природой всеми своими чувствами, зрительными, слуховыми, вкусовыми, обонятельными, осязательными ощущениями: «…резко пахло печеным хлебом, сеном, конским потом… Григорий, еле шевеля языком, облизал спекшиеся губы, почувствовал, как в рот ему льется густая, со знакомым пресным вкусом, холодная жидкость». «Григорий услышал издавна знакомый, согласный, ритмический перезвяк подогнанного казачьего снаряжения…» Очнулся «в теплой комнате, — не раскрывая глаз, всем телом ощутил приятную свежесть чистого постельного белья, в ноздри ему ударил терпкий запах каких — то лекарств» (кн. 4, ч. 8, гл. XXVII, XXVIII). Подобных описаний в романе множество. Особенно много естественных для «природного» человека запахов, зачастую не самых «эстетичных». Так, сладковатый трупный запах трижды в отношении Мелеховых назван весьма определенно васильковым: в переносном смысле, когда с фронта пришла весть о мнимой гибели Григория, и в прямом, когда говорится об убитом Петре и об утопившейся его вдове Дарье.
Широта и глубина «Тихого Дона», художественное совершенство романа — эпопеи, несмотря на приклеенную тенденцию авторских деклараций и ряд других недостатков, беспрецедентны в советской литературе и не имеют в ней аналогов. В произведении гармонично, естественно переплелись черты эпопеи, посвященной событиям, важным для всего народа, и черты социально — психологического романа, повествующего о судьбе человека.
То, что работа над «Тихим Доном», так стремительно начатая, затянулась в 30–е годы, объясняется крайней неблагоприятностью наступившей эпохи для творчества. Шолохов не показал в своем классическом произведении никакой светлой жизни, ради которой якобы стоило приносить такие жертвы. Надежда же на такую жизнь была искренней и горячей. Достаточно скоро она превратилась в самообман и весьма ограниченную правду в творчестве. В 1930 г., сразу по завершении первого варианта третьей книги «Тихого Дона», Шолохов начал писать и в 1932 г. опубликовал первую книгу «Поднятой целины». В основу сюжета был положен конфликт явно архаичный, но объективно предваряющий будущие повсеместные поиски «врагов народа», — противостояние заговорщиков и строителей новой жизни. Первая книга начинается приездом в Гремячий Лог Половцева и Давыдова (по хронологии событий раньше приехал двадцатипятитысячник, но показан первым приезд врага), а заканчивается появлением бежавшего из ссылки Тимофея Рваного и новым приездом к Островнову Половцева с Лятьевским, что заставляет даже ненавистника советской власти Якова Лукича схватиться за голову: «Старое начиналось сызнова».
В период «перестройки» и после наряду с безоговорочным порицанием «Поднятой целины» были попытки ее оправдания с позиций «реальной критики». Так, И. Коновалова обратила внимание на то, что направленный в хутор питерский рабочий, в гражданскую потерявший зуб по пьяному делу, сам никакого добра на заводе не нажил и хлебопашцев поучает, ничего не умея, что председателя сельсовета, праздношатающегося сорокалетнего «Андрюшку» Разметнова никто в хуторе не уважает, что покрытую им крышу должен перекрывать дед Щукарь, «хуля перед хозяйкой никудышную работу Андрея», что припадочный Нагульнов готов «для революции» «порезать» из пулемета «тысячи… дедов, детишков, баб», что лучший в хуторе наемный работник Любишкин, не умея хозяйствовать и все время попадая в зависимость от людей более хозяйственных, надеется только на силу власти и имущество кулака: «Отдайте нам его машины, его быков, силу его отдайте, тогда будет наше равенство!» — и т. д. Опасность «реального» прочтения «Поднятой целины» видели в начале 30–х партийные функционеры и официозные критики. В «Новом мире» автору предлагали сократить сцены раскулачивания — Шолохов отстоял их перед Сталиным. По внушению партийного куратора Союза писателей А.С. Щербакова и чиновного «философа» П.Ф. Юдина «содержание романа подверстывалось под политические формулы… автору предъявлялись политические претензии в «слабом» показе «просветляющего» воздействия на крестьянское сознание статьи Сталина «Головокружение от успехов», политические обвинения в неверном изображении Островнова и Андрея Разметнова, «правого оппортуниста»…» На закрытых обсуждениях романа «некоторые критики пытались понять и сказать о творческой правде романа, отразившего «жестокость» власти «по отношению к большинству крестьянства». Некоторые — собственные? — острые суждения Шолохов выразил «высказываниями Половцева или Щукаря: чего, мол, спрашивать с врага или с шута». Кто — то из хуторян в разговоре со своими высказывается так: «Зараз появились у Советской власти два крыла: правая и левая. Когда же она сымется и полетит от нас к ядрене фене?»
Конечно, в первой книге колхозного романа немало крамольного для тех лет материала. Но довольно скоро «Поднятая целина» была объявлена произведением образцовым для всей советской литературы. Сталина устраивали смелость и острота в пределах дозволенного, а высокое художественное качество книги как бы доказывало плодотворность коммунистической идеологии в искусстве. Шолохов, несмотря ни на что, все — таки безусловно на стороне своих героев — коммунистов. Образы их рельефны, легко запоминаются со многими деталями, живут, подобно героям «Тихого Дона», в читательском сознании, как реальные люди. Очевидна авторская установка на сопереживание именно им. Утопическое, нормативное осмысление глобальных социально — исторических обстоятельств парадоксально сочетается с реализмом характеров и поступков персонажей.
Вместе с тем в роман не вошли известные Шолохову и отраженные в его переписке, в частности со Сталиным, страшные факты, предшествовавшие коллективизации и сопровождавшие ее. Нет даже упоминания о запрете казакам служить в Красной Армии, снятого лишь в середине 30–х годов не без ходатайства Шолохова.
Уже 14 ноября 1932 г. Михаил Александрович писал в автобиографии: «Сейчас закончил третью (предпоследнюю) книгу «Тихого Дона» и, вчерне, вторую (последнюю) — «Поднятой целины“». Но, несмотря на ряд объявлений, вторая книга в 30–е годы напечатана не была, и рукопись ее погибла во время Великой Отечественной войны. После голода 1932–1933 годов, унесшего миллионы жизней, описывать достижения колхозного строительства — а от него ждали, разумеется, этого — Шолохов не мог. Во время репрессий 30–х годов он не раз заступался за арестованных (в том числе за прототипа Давыдова А.А. Плоткина), выручал их и в 1938 г. чуть не был арестован сам, но исполнитель провокации против него раскрыл замысел врагов Шолохова на очной ставке с ним в политбюро ЦК ВКП (б). В 1939 г. в речи на XVIII съезде партии Шолохов (с этого года академик) говорил о «глубочайшей человеческой скромности» товарища Сталина и о том, что все же «придется ему терпеть излияния нашей любви и преданности ему», клял уничтоженных писателей — «врагов народа». Но Шолохову хватило мужества выпустить в 1940 г. последнюю часть «Тихого Дона» в основном такой, какой она, вероятно, и была задумана.
Во время Великой Отечественной войны полковой комиссар, затем полковник М.А. Шолохов — военный корреспондент, автор злободневных публицистических очерков и статей. К годовщине начала войны, 22 июня 1942 г., «Правда» публикует его рассказ «Наука ненависти». Художественный уровень произведения ниже уровня средних из числа «Донских рассказов». Герой, лейтенант Герасимов, механик из Сибири, во время двух встреч с автором повествует о том, как он пришел к своей жгучей ненависти к фашистам, приводя примеры их зверств на оккупированных территориях и особенно с пленными, среди которых он после двух ранений оказался, по счастью сохранив до самого побега партбилет. Устная речь героя, включающая наставления его родственников и секретаря парткома перед отбытием Виктора на фронт, — и не книжная, и не разговорная, зачастую совершенно неестественная, особенно в самых патетических местах: «Я должен был вернуться в строй бойцов за Родину, и я вернулся, чтобы мстить врагам до конца!» — и т. п. Но от массовой советской литературы рассказ все же отличался. Литература эта давно избегала неэстетичных натуралистических описаний, а тут — и трупная вонь, и изрубленное человеческое мясо, и изнасилованная и убитая пятиклассница. Это было смело, но оправдывалось идеей благородной ненависти, приводящей к хорошим результатам: счет убитых Герасимовым немцев приближается к сотне (это вполне в духе советской пропаганды 1942 г. — даже когда отступали по Украине, много погибло земляков героя, «а фашистов мы положили там еще больше»). Рассказ был все — таки о побывавшем в плену, хотя и бежавшем. Отдельные сюжетные детали потом перешли в «Судьбу человека»: герой выживает в плену благодаря исконно крепкому здоровью, он, раненый, встает при приближении немцев, чтобы его не убили лежачего, немцы расстреливают евреев и похожих на них, есть эпизод с пленным врачом, но мало на что способным: ужасы плена в 1942 г. показаны с большим нажимом, чем в 1956.
Сталин одобрил «Науку ненависти» и пожелал Шолохову в день именин здоровья и «нового талантливого, всеохватного романа, в котором бы правдиво и ярко, как в «Тихом Доне», были изображены и герои — солдаты, и гениальные полководцы, участники нынешней страшной войны». Шолохов принял заказ без энтузиазма. В 1943–1944 годах появляются «главы» (разделенные только пробелами) из романа «Они сражались за родину» — с героями — солдатами, но «полководцами» не выше полковника, два более или менее заметных персонажа — офицера — лейтенант и капитан. Действия в этом произведении, несмотря на предельно острую ситуацию — отступление советских войск в 1942 г. с кровопролитными боями к Дону, — значительно меньше, чем разговоров, причем самый разговорчивый герой, Лопахин, проповедует ту же науку ненависти, что и Герасимов, объясняя отступление тем, что ненависти накопилось еще недостаточно.
Главы перенасыщены балагурством и юмором, чувства меры у Шолохова здесь несравненно меньше, чем у Твардовского в поэме о балагуре Теркине. Комические инвективы всегда серьезного Звягинцева, солдата из комбайнеров, против «баб» мало чем отличаются от антифеминистских речей Прохора Зыкова и Нагульнова в «Тихом Доне» и «Поднятой целине», самоповторения Шолохова становятся совершенно очевидны; неосознанно Шолохов повторяет не только себя: звягинцевская «фразеология — от героев рассказов Зощенко» несмотря на положительность этого персонажа (он разговорчив и на операционном столе, но чувство невыносимой боли писатель передает убедительно, здесь «утепляющий» комизм, как на лучших шолоховских страницах, способствует усилению драматизма). Речи, в том числе непрерываемые монологи, вообще длинны — и юмористические, и патетические, нередко почти так же неправдоподобны, как монолог лейтенанта Герасимова, хотя в целом главы романа заметно художественнее «Науки ненависти», удачен ряд батальных эпизодов. Всегдашняя серьезность и солидность тугодума Звягинцева хорошо мотивирует его народное уважение к солдату из агрономов Николаю Стрельцову: раз тот, в отличие от «пустозвона» Лопахина (лучше всех воюющего), над ним не трунил, значит, Микола его «невыносимо уважал» (речевой комизм здесь — от потуг выражаться «учено»). Не в духе официальной пуританской советской литературы обилие фривольностей, впрочем, преимущественно опять — таки в речах, а не в событиях: советская женщина ведет себя нравственно, тут Шолохов от основной линии отойти не может.
При всех слабостях нового шолоховского произведения оно по праву стало в первый ряд прозы военных лет — прозы далеко не сильной. Образы Шолохова сохранили рельефность, «запоминаемость» и, конечно, выражают искреннее восхищение писателя простым человеком, способным на великие дела.
Осознавал ли Шолохов вполне падение своего таланта? Во всяком случае, во время войны он начал меняться не в лучшую сторону, в частности, позволять себе антисемитские высказывания, удивительные для создателя образов Анны Погудко и Абрамсона в «Тихом Доне», друга Е.Г. Левицкой и А.А. Плоткина. После войны, в 1951 г., он принял участие в кампании сторонников раскрытия писательских псевдонимов, поддержав М. Бубеннова против К. Симонова, а позже, в 1954–м, в речи на Втором съезде писателей, остро и справедливо поставив вопрос об удручающем состоянии советской литературы, постарался заодно свести счеты с Симоновым, виноватым не больше многих других. Послевоенная «публицистика» Шолохова насквозь официозна. Например, послание 1948 г. «Скорбь наша мужественна (На смерть А.А. Жданова)»:
«Страна и партия потеряли своего великого сына, человека большего сердца и кристаллически светлого ума». Но «скорбь наша мужественна. Это — скорбь воинов, потерявших большого и любимого военачальника. Простясь с ним, мы снова подымем траурно приспущенные знамена и твердыми шагами пойдем, ведомые нашим великим Сталиным, к конечной цели — к самой светлой победе, к коммунизму» (8, 148). К 50–летию КПСС сочинено приветствие «Вечно здравствуй, родная партия!» (1953). Однако Шолохов не был безусловным фаворитом вождей. В 1944 г. управление пропаганды ЦК ВКП(б) выдвигало его на пост ответственного редактора «Нового мира». Вешенец, скорее всего, отказался. Сразу после войны он не принял предложение Сталина и Жданова возглавить Союз писателей. А в 1949 г. в собрание сочинений И. Сталина вошло письмо двадцатилетней давности к Ф. Кону, где говорилось о ряде «грубейших ошибок и прямо неверных сведений» в «Тихом Доне». Разъяснений писатель не получил. В 1950 г. он писал Маленкову, жалуясь на Генеральный штаб, не пускающий его, заканчивающего первую книгу «Они сражались за родину» и уже приступившего ко второй, в архив.
Задуманный в трех книгах роман о войне не подвигался. Но уже повеяло иными временами. С начала 50–х Шолохов заново, по — другому пишет вторую книгу «Поднятой целины», в 1955–м печатает первые восемь глав, а 31 декабря 1956 и 1 января 1957 г. в «Правде» появляется «Судьба человека». Этот рассказ — настоящая «целина», поднятая писателем. Здесь он в своей истинной стихии: показывает в трагических обстоятельствах человека, величественного в своей простоте. Как за тридцать лет до того в «Чужой крови», описаны необычные, исключительные события. Андрей Соколов прошел фронт и плен, откуда бежал, прихватив немецкого майора с ценными документами, и остался жив, а его семья погибла в собственном доме. Последнего родного Андрею человека, сына Анатолия, немецкий снайпер убил «аккурат девятого мая, утром, в день Победы». Сорокапятилетний Соколов, все же еще не старик, когда вокруг больше двадцати миллионов невест всех возрастов, а женихов нет, не женился вновь, а вдруг подобрал первого попавшегося мальчишку — беспризорника. Но не в самих неожиданных событиях «интерес» рассказа (Соколов заранее сообщает и о гибели жены и дочерей, и о гибели Анатолия, только потом об этом говорится подробнее), а в их переживании героем и слушателем — автором.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Роман — эпопея начинается с упоминания мелеховского куреня, около него же заканчивается действие, обрываясь на встрече Григория с сыном, с тем, «что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром».
Герои связаны с миром, с природой всеми своими чувствами, зрительными, слуховыми, вкусовыми, обонятельными, осязательными ощущениями: «…резко пахло печеным хлебом, сеном, конским потом… Григорий, еле шевеля языком, облизал спекшиеся губы, почувствовал, как в рот ему льется густая, со знакомым пресным вкусом, холодная жидкость». «Григорий услышал издавна знакомый, согласный, ритмический перезвяк подогнанного казачьего снаряжения…» Очнулся «в теплой комнате, — не раскрывая глаз, всем телом ощутил приятную свежесть чистого постельного белья, в ноздри ему ударил терпкий запах каких — то лекарств» (кн. 4, ч. 8, гл. XXVII, XXVIII). Подобных описаний в романе множество. Особенно много естественных для «природного» человека запахов, зачастую не самых «эстетичных». Так, сладковатый трупный запах трижды в отношении Мелеховых назван весьма определенно васильковым: в переносном смысле, когда с фронта пришла весть о мнимой гибели Григория, и в прямом, когда говорится об убитом Петре и об утопившейся его вдове Дарье.
Широта и глубина «Тихого Дона», художественное совершенство романа — эпопеи, несмотря на приклеенную тенденцию авторских деклараций и ряд других недостатков, беспрецедентны в советской литературе и не имеют в ней аналогов. В произведении гармонично, естественно переплелись черты эпопеи, посвященной событиям, важным для всего народа, и черты социально — психологического романа, повествующего о судьбе человека.
То, что работа над «Тихим Доном», так стремительно начатая, затянулась в 30–е годы, объясняется крайней неблагоприятностью наступившей эпохи для творчества. Шолохов не показал в своем классическом произведении никакой светлой жизни, ради которой якобы стоило приносить такие жертвы. Надежда же на такую жизнь была искренней и горячей. Достаточно скоро она превратилась в самообман и весьма ограниченную правду в творчестве. В 1930 г., сразу по завершении первого варианта третьей книги «Тихого Дона», Шолохов начал писать и в 1932 г. опубликовал первую книгу «Поднятой целины». В основу сюжета был положен конфликт явно архаичный, но объективно предваряющий будущие повсеместные поиски «врагов народа», — противостояние заговорщиков и строителей новой жизни. Первая книга начинается приездом в Гремячий Лог Половцева и Давыдова (по хронологии событий раньше приехал двадцатипятитысячник, но показан первым приезд врага), а заканчивается появлением бежавшего из ссылки Тимофея Рваного и новым приездом к Островнову Половцева с Лятьевским, что заставляет даже ненавистника советской власти Якова Лукича схватиться за голову: «Старое начиналось сызнова».
В период «перестройки» и после наряду с безоговорочным порицанием «Поднятой целины» были попытки ее оправдания с позиций «реальной критики». Так, И. Коновалова обратила внимание на то, что направленный в хутор питерский рабочий, в гражданскую потерявший зуб по пьяному делу, сам никакого добра на заводе не нажил и хлебопашцев поучает, ничего не умея, что председателя сельсовета, праздношатающегося сорокалетнего «Андрюшку» Разметнова никто в хуторе не уважает, что покрытую им крышу должен перекрывать дед Щукарь, «хуля перед хозяйкой никудышную работу Андрея», что припадочный Нагульнов готов «для революции» «порезать» из пулемета «тысячи… дедов, детишков, баб», что лучший в хуторе наемный работник Любишкин, не умея хозяйствовать и все время попадая в зависимость от людей более хозяйственных, надеется только на силу власти и имущество кулака: «Отдайте нам его машины, его быков, силу его отдайте, тогда будет наше равенство!» — и т. д. Опасность «реального» прочтения «Поднятой целины» видели в начале 30–х партийные функционеры и официозные критики. В «Новом мире» автору предлагали сократить сцены раскулачивания — Шолохов отстоял их перед Сталиным. По внушению партийного куратора Союза писателей А.С. Щербакова и чиновного «философа» П.Ф. Юдина «содержание романа подверстывалось под политические формулы… автору предъявлялись политические претензии в «слабом» показе «просветляющего» воздействия на крестьянское сознание статьи Сталина «Головокружение от успехов», политические обвинения в неверном изображении Островнова и Андрея Разметнова, «правого оппортуниста»…» На закрытых обсуждениях романа «некоторые критики пытались понять и сказать о творческой правде романа, отразившего «жестокость» власти «по отношению к большинству крестьянства». Некоторые — собственные? — острые суждения Шолохов выразил «высказываниями Половцева или Щукаря: чего, мол, спрашивать с врага или с шута». Кто — то из хуторян в разговоре со своими высказывается так: «Зараз появились у Советской власти два крыла: правая и левая. Когда же она сымется и полетит от нас к ядрене фене?»
Конечно, в первой книге колхозного романа немало крамольного для тех лет материала. Но довольно скоро «Поднятая целина» была объявлена произведением образцовым для всей советской литературы. Сталина устраивали смелость и острота в пределах дозволенного, а высокое художественное качество книги как бы доказывало плодотворность коммунистической идеологии в искусстве. Шолохов, несмотря ни на что, все — таки безусловно на стороне своих героев — коммунистов. Образы их рельефны, легко запоминаются со многими деталями, живут, подобно героям «Тихого Дона», в читательском сознании, как реальные люди. Очевидна авторская установка на сопереживание именно им. Утопическое, нормативное осмысление глобальных социально — исторических обстоятельств парадоксально сочетается с реализмом характеров и поступков персонажей.
Вместе с тем в роман не вошли известные Шолохову и отраженные в его переписке, в частности со Сталиным, страшные факты, предшествовавшие коллективизации и сопровождавшие ее. Нет даже упоминания о запрете казакам служить в Красной Армии, снятого лишь в середине 30–х годов не без ходатайства Шолохова.
Уже 14 ноября 1932 г. Михаил Александрович писал в автобиографии: «Сейчас закончил третью (предпоследнюю) книгу «Тихого Дона» и, вчерне, вторую (последнюю) — «Поднятой целины“». Но, несмотря на ряд объявлений, вторая книга в 30–е годы напечатана не была, и рукопись ее погибла во время Великой Отечественной войны. После голода 1932–1933 годов, унесшего миллионы жизней, описывать достижения колхозного строительства — а от него ждали, разумеется, этого — Шолохов не мог. Во время репрессий 30–х годов он не раз заступался за арестованных (в том числе за прототипа Давыдова А.А. Плоткина), выручал их и в 1938 г. чуть не был арестован сам, но исполнитель провокации против него раскрыл замысел врагов Шолохова на очной ставке с ним в политбюро ЦК ВКП (б). В 1939 г. в речи на XVIII съезде партии Шолохов (с этого года академик) говорил о «глубочайшей человеческой скромности» товарища Сталина и о том, что все же «придется ему терпеть излияния нашей любви и преданности ему», клял уничтоженных писателей — «врагов народа». Но Шолохову хватило мужества выпустить в 1940 г. последнюю часть «Тихого Дона» в основном такой, какой она, вероятно, и была задумана.
Во время Великой Отечественной войны полковой комиссар, затем полковник М.А. Шолохов — военный корреспондент, автор злободневных публицистических очерков и статей. К годовщине начала войны, 22 июня 1942 г., «Правда» публикует его рассказ «Наука ненависти». Художественный уровень произведения ниже уровня средних из числа «Донских рассказов». Герой, лейтенант Герасимов, механик из Сибири, во время двух встреч с автором повествует о том, как он пришел к своей жгучей ненависти к фашистам, приводя примеры их зверств на оккупированных территориях и особенно с пленными, среди которых он после двух ранений оказался, по счастью сохранив до самого побега партбилет. Устная речь героя, включающая наставления его родственников и секретаря парткома перед отбытием Виктора на фронт, — и не книжная, и не разговорная, зачастую совершенно неестественная, особенно в самых патетических местах: «Я должен был вернуться в строй бойцов за Родину, и я вернулся, чтобы мстить врагам до конца!» — и т. п. Но от массовой советской литературы рассказ все же отличался. Литература эта давно избегала неэстетичных натуралистических описаний, а тут — и трупная вонь, и изрубленное человеческое мясо, и изнасилованная и убитая пятиклассница. Это было смело, но оправдывалось идеей благородной ненависти, приводящей к хорошим результатам: счет убитых Герасимовым немцев приближается к сотне (это вполне в духе советской пропаганды 1942 г. — даже когда отступали по Украине, много погибло земляков героя, «а фашистов мы положили там еще больше»). Рассказ был все — таки о побывавшем в плену, хотя и бежавшем. Отдельные сюжетные детали потом перешли в «Судьбу человека»: герой выживает в плену благодаря исконно крепкому здоровью, он, раненый, встает при приближении немцев, чтобы его не убили лежачего, немцы расстреливают евреев и похожих на них, есть эпизод с пленным врачом, но мало на что способным: ужасы плена в 1942 г. показаны с большим нажимом, чем в 1956.
Сталин одобрил «Науку ненависти» и пожелал Шолохову в день именин здоровья и «нового талантливого, всеохватного романа, в котором бы правдиво и ярко, как в «Тихом Доне», были изображены и герои — солдаты, и гениальные полководцы, участники нынешней страшной войны». Шолохов принял заказ без энтузиазма. В 1943–1944 годах появляются «главы» (разделенные только пробелами) из романа «Они сражались за родину» — с героями — солдатами, но «полководцами» не выше полковника, два более или менее заметных персонажа — офицера — лейтенант и капитан. Действия в этом произведении, несмотря на предельно острую ситуацию — отступление советских войск в 1942 г. с кровопролитными боями к Дону, — значительно меньше, чем разговоров, причем самый разговорчивый герой, Лопахин, проповедует ту же науку ненависти, что и Герасимов, объясняя отступление тем, что ненависти накопилось еще недостаточно.
Главы перенасыщены балагурством и юмором, чувства меры у Шолохова здесь несравненно меньше, чем у Твардовского в поэме о балагуре Теркине. Комические инвективы всегда серьезного Звягинцева, солдата из комбайнеров, против «баб» мало чем отличаются от антифеминистских речей Прохора Зыкова и Нагульнова в «Тихом Доне» и «Поднятой целине», самоповторения Шолохова становятся совершенно очевидны; неосознанно Шолохов повторяет не только себя: звягинцевская «фразеология — от героев рассказов Зощенко» несмотря на положительность этого персонажа (он разговорчив и на операционном столе, но чувство невыносимой боли писатель передает убедительно, здесь «утепляющий» комизм, как на лучших шолоховских страницах, способствует усилению драматизма). Речи, в том числе непрерываемые монологи, вообще длинны — и юмористические, и патетические, нередко почти так же неправдоподобны, как монолог лейтенанта Герасимова, хотя в целом главы романа заметно художественнее «Науки ненависти», удачен ряд батальных эпизодов. Всегдашняя серьезность и солидность тугодума Звягинцева хорошо мотивирует его народное уважение к солдату из агрономов Николаю Стрельцову: раз тот, в отличие от «пустозвона» Лопахина (лучше всех воюющего), над ним не трунил, значит, Микола его «невыносимо уважал» (речевой комизм здесь — от потуг выражаться «учено»). Не в духе официальной пуританской советской литературы обилие фривольностей, впрочем, преимущественно опять — таки в речах, а не в событиях: советская женщина ведет себя нравственно, тут Шолохов от основной линии отойти не может.
При всех слабостях нового шолоховского произведения оно по праву стало в первый ряд прозы военных лет — прозы далеко не сильной. Образы Шолохова сохранили рельефность, «запоминаемость» и, конечно, выражают искреннее восхищение писателя простым человеком, способным на великие дела.
Осознавал ли Шолохов вполне падение своего таланта? Во всяком случае, во время войны он начал меняться не в лучшую сторону, в частности, позволять себе антисемитские высказывания, удивительные для создателя образов Анны Погудко и Абрамсона в «Тихом Доне», друга Е.Г. Левицкой и А.А. Плоткина. После войны, в 1951 г., он принял участие в кампании сторонников раскрытия писательских псевдонимов, поддержав М. Бубеннова против К. Симонова, а позже, в 1954–м, в речи на Втором съезде писателей, остро и справедливо поставив вопрос об удручающем состоянии советской литературы, постарался заодно свести счеты с Симоновым, виноватым не больше многих других. Послевоенная «публицистика» Шолохова насквозь официозна. Например, послание 1948 г. «Скорбь наша мужественна (На смерть А.А. Жданова)»:
«Страна и партия потеряли своего великого сына, человека большего сердца и кристаллически светлого ума». Но «скорбь наша мужественна. Это — скорбь воинов, потерявших большого и любимого военачальника. Простясь с ним, мы снова подымем траурно приспущенные знамена и твердыми шагами пойдем, ведомые нашим великим Сталиным, к конечной цели — к самой светлой победе, к коммунизму» (8, 148). К 50–летию КПСС сочинено приветствие «Вечно здравствуй, родная партия!» (1953). Однако Шолохов не был безусловным фаворитом вождей. В 1944 г. управление пропаганды ЦК ВКП(б) выдвигало его на пост ответственного редактора «Нового мира». Вешенец, скорее всего, отказался. Сразу после войны он не принял предложение Сталина и Жданова возглавить Союз писателей. А в 1949 г. в собрание сочинений И. Сталина вошло письмо двадцатилетней давности к Ф. Кону, где говорилось о ряде «грубейших ошибок и прямо неверных сведений» в «Тихом Доне». Разъяснений писатель не получил. В 1950 г. он писал Маленкову, жалуясь на Генеральный штаб, не пускающий его, заканчивающего первую книгу «Они сражались за родину» и уже приступившего ко второй, в архив.
Задуманный в трех книгах роман о войне не подвигался. Но уже повеяло иными временами. С начала 50–х Шолохов заново, по — другому пишет вторую книгу «Поднятой целины», в 1955–м печатает первые восемь глав, а 31 декабря 1956 и 1 января 1957 г. в «Правде» появляется «Судьба человека». Этот рассказ — настоящая «целина», поднятая писателем. Здесь он в своей истинной стихии: показывает в трагических обстоятельствах человека, величественного в своей простоте. Как за тридцать лет до того в «Чужой крови», описаны необычные, исключительные события. Андрей Соколов прошел фронт и плен, откуда бежал, прихватив немецкого майора с ценными документами, и остался жив, а его семья погибла в собственном доме. Последнего родного Андрею человека, сына Анатолия, немецкий снайпер убил «аккурат девятого мая, утром, в день Победы». Сорокапятилетний Соколов, все же еще не старик, когда вокруг больше двадцати миллионов невест всех возрастов, а женихов нет, не женился вновь, а вдруг подобрал первого попавшегося мальчишку — беспризорника. Но не в самих неожиданных событиях «интерес» рассказа (Соколов заранее сообщает и о гибели жены и дочерей, и о гибели Анатолия, только потом об этом говорится подробнее), а в их переживании героем и слушателем — автором.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71