Это крайне привлекательная мысль.
Бервин испуганно съежился.
– Мой кабинет в башне Энтони… ну, вы знаете… за рыцарем в доспехах, который скрипит, как немазаная телега. Завтра в четыре.
Бервин кивнул и записал у себя в тетради: «среда, 4 ч.», и было видно, как дрожит его рука.
– Будет чай со сливками, – сказал Мак Кархи с ободряющей улыбкой. Бервин поднял на него испуганный взгляд, в котором явно читалось, что уж чая-то он никак не заслужил. Мак Кархи твердой рукой убрал привольно разлегшуюся лису и повел урок дальше.
* * *
У Кервина Квирта была одна загадочная черта: несколько раз в год он получал какое-то известие и ненадолго уезжал с совершенно убитым видом, не беря с собой почти никаких вещей. Потом он возвращался с видом человека, пролежавшего неделю в гробу, и все шло, как обычно. Правда была в том, что Кервин Квирт, происходя из ужасно аристократической семьи, не позволял себе расстраивать родителей и скрывал от них, что работает школьным учителем, чтобы их не хватил удар. Он успешно скрывал это уже триста лет, однако любой его отъезд домой мог оказаться отъездом навсегда, – если бы вдруг в родовом замке прослышали, что он вовсе не гостит у приятеля в горах Шотландии и еще менее того развратничает за границей. Кервин раз и навсегда решил для себя, что если известие об истинном положении дел дойдет до родителей, он разорвет все связи со школой, останется с ними и будет утешать их до старости. Помня слова, слышанные им в шестнадцать лет: «Никогда не забывай свое происхождение, сын мой, и не опускайся до недостойных занятий», – и относясь к отцу и матери более трепетно, чем многие послушные сыновья, Кервин Квирт, тем не менее, не видел своей жизни без науки и преподавал так, что у него на лекциях воспламенялись даже негорючие материалы. Всякое приглашение на домашнее торжество вызывало у него содрогание. Когда он уезжал на два дня, Мерлин на всякий случай прощался с ним навсегда и назначал ему замену до конца года. Когда Мерлин ворчливо спрашивал его по возвращении: «Ну, чем вас на сей раз развлекали в замке Лланэшли?», нужно было видеть, с каким выражением лица Кервин Квирт отвечал: «Лисьей охотой». Кервин Квирт, который стократно умирал при мысли о том, что может не увидеть больше своих учеников, в течение двух дней изображал легкомысленного молодого человека, который не в состоянии спокойно отстоять мессу, не трогая прихожанок за все места, который в жизни не поддержал ни одного разговора, кроме как о конских бегах, и который может ухнуть на перстни с камеями еще и не такую сумму. В действительности Кервин Квирт все аксессуары покупал уже дорогой, наспех и с гримасой отвращения на лице, и переодевался в модный на данный момент костюм в привокзальном туалете. Все это поистине исчерпывало. В школу он возвращался, как возвращаются домой, и измученно сообщал коллегам, что на этот раз пронесло. Родители же его были людьми очень крепкими и жизнерадостно выражали желание видеть своего наследника вновь и вновь.
* * *
В который раз на уроках истории Ллевелис пытался блеснуть, и неизменно из этого получалось нечто обратное его замыслу. Зная все до единой летописи, жития и анналы, он легко и изящно садился в лужу.
На последнем уроке истории Мерлин, говоря о герцогине Игрейне, вконец зарапортовался, велел всем вырвать из тетрадей последний лист и спросил, кто мог бы вместо этого четко и внятно изложить все, что следует знать о борьбе короля Утера с супругом Игрейны, герцогом Корнуольским.
Ллевелис решил, что настал его звездный час. Он поднял руку, был вызван, встал, расправил манжеты у мантии и, рассудив, что его повествование только выиграет, если он изложит всю тонкую подоплеку этой распри, начал:
– Еще задолго до вторжения римлян в Британию…
– Дитя мое, чувствую, что вы пошли по моим стопам, – бесцеремонно перебил его Мерлин. – Со мной однажды тоже вот такая вышла промашка. Помню, один очень верный приверженец короля был казнен как изменник. А все оттого, что я не успел объяснить, кто он такой. Прибежать-то я прибежал, а объяснить не успел. Я еще издали, подходя к плахе, начал речь о вреде смертной казни. Ну, как положено, пробежался по эллинам, перешел к римлянам… притянул за уши отцов Церкви… Словом, когда я дошел до современной схоластики, голова уже слетела с плеч.
Мерлин повертел на пальце кольцо с малахитом и, видя, что все ошеломленно молчат, добавил:
– Да. Чтобы пасть с должным треском, надо все-таки иметь до этого некоторый вес.
Разумеется, после этого Ллевелис забыл, зачем он вставал с места.
* * *
В середине своего полуночного урока архивариус Хлодвиг жестом фокусника извлек древнейший список саги «Безумие Суибне», «с отвращением выполненный монахом О’Клери», как гласила приписка в конце манускрипта. Все взбодрились и стали щипать друг друга, почувствовав, что намечается контрольная работа.
– Как О’Клери получил пурпурный, бирюзовый и оранжевый цвета, использованные в заставках и буквицах? Полное описание технологии. Кто напишет «раздавил комара» или «пролил сидр», на того я найду управу, – беззлобно пригрозил Нахтфогель. – Затем составите бестиарий, – велел архивариус и, полагая, что засадил тем самым всех за работу, принялся готовить себе кофе на каминной решетке.
Все тут же безотрывно вперились в глоссы и примечания на полях рукописи. О’Клери был истинным сыном своего народа, мрачноватым и беззаботным. «Что-то покойники мерещатся, и голова с утра болит, – доверительно начинал он приписку на полях справа. – Вчера ночью подрались с отцом О’Лири из-за природы Троицы…» Оторваться от творчества безвестного О’Клери было невозможно. Вся жизнь монастыря, ожидающего со дня на день нападения викингов, вставала перед глазами.
Гвидион честно попытался отвлечься от глосс. Он нетвердо помнил, как получить пурпур, однако, собравшись с мыслями, начерно набросал: «Истолочь в ступке высушенные цветы наперстянки с раковинами индийских моллюсков, затем растереть их на плоском камне с яичным желтком до консистенции сметаны, а белок взбить, смешав с отваром из змеиных выползков…»
– Э, э. Так ведь могут и сжечь за колдовство, – ненавязчиво заметил Дилан, сын Гвейра, заглянув ему через плечо.
«Во времена моей молодости, – продолжал на полях О’Клери, – любой знал наизусть эту прискорбную сагу, и никто ее не переписывал. Нынче же младшее поколение ничего не помнит, дошли до ручки».
Керидвен, уже принявшаяся за составление бестиария, толкнула Гвидиона локтем в бок и показала на одну из заставок:
– Как ты думаешь, это Птица Рух? – спросила она шепотом.
– Это явление Духа Святого, – твердо отвечал Гвидион, воспитанный в строгости и имевший наметанный взгляд на такие вещи.
* * *
– Коварство Змейка неописуемо, – вяло сказал Ллевелис, еще раз освежив в памяти задание по химии, и упал как подстреленный на кровать. Пока он подбирал на лютне мелодию «Гвендолен», Гвидион, забравшись с ногами на сундук, честно корпел над заданием. Потом он стукнул себя по лбу, еще раз рассмотрел чистую страницу в учебнике и пошел на кухню.
На кухне всем заправляли хлебопечки. Это были такие маленькие толстые тетушки, обычному человеку чуть выше колена, в голландских чепцах и передниках, похожие друг на друга и ворчливые. Они брали на себя всю работу по хозяйству, в том числе и стирку, и даже пошив обуви по мерке, а почему назывались именно хлебопечками – никто не знал. Взамен они требовали должного к себе уважения, а также очень радовались, когда им дарили обычные булавки. Дареные булавки они закалывали на чепец. Гвидион попросил у них горсточку соли, и две хлебопечки, встав на стол и взявшись с двух сторон за полотняный мешочек, с ответственным видом принялись трясти его над подставленной ладонью Гвидиона. Он оглядел кухню и заметил, что в дальнем углу одиноко сидит Тарквиний Змейк перед тарелкой с остывшим омлетом. Змейк, опустив подбородок на сплетенные пальцы, некоторое время молча смотрел в огонь кухонного камина, потом встал и вышел. Гвидион, зажав в кулаке горсть соли и на ходу поблагодарив, кинулся за ним, надеясь переговорить о спецкурсе. В коридоре Змейка не было. Гвидион посмотрел на север и на юг, выругал себя за нерасторопность и побрел к себе в комнату, где посыпал солью чистую страницу и не особенно удивился, когда увидел, что на ней проступают фиолетовые буквы: прозрачное вещество, формула которого давалась на странице 49, вступало в реакцию с хлоридом натрия.
* * *
Бервин, сын Эйлонви, тихонечко поднимался по лестнице к двери кабинета Мак Кархи, не понимая, как же это у него хватит духа в нее постучать. Бервин видел в Мак Кархи великого ученого, тонкую натуру, человека, погруженного в научные изыскания. Сам Мак Кархи видел в себе безалаберного шалопая и ветреника, погруженного страшно сказать во что, и старался только не привлекать внимания учеников к тому, во что он погружен. Когда Бервин постучался к нему в кабинет, он отложил игривый роман XIV века с фривольными миниатюрами и пододвинул к себе научный труд по метрам и размерам.
В кабинете Мак Кархи со скрещенными ветками рябины над дверью, за которые Мерлин давно выговаривал ему как за хулиганство, царила атмосфера непринужденного оживления. Толкаясь, три хлебопечки пытались почистить ковер, ворча на Мак Кархи, чтобы он поднял с пола свитки с поэмами, каменные плиты с текстами и свои ноги. Мак Кархи отшучивался, поднимал тяжелые плиты, угощал хлебопечек сушеными яблоками и под конец вручил им целую связку булавок на шнурке.
– Да, Бервин, как я рад вам, входите! – сказал он, почесывая голову всей пятерней в размышлении, куда он подевал остатки чая. В результате он заварил вместо чая какие-то травы, одолженные ему Блодвидд, доктором ботаники, про которые он забыл, для чего они были нужны; травы внезапно оказали снотворное действие, и они с Бервином проспали до глубокой ночи. Через семь часов они одновременно очнулись в креслах друг напротив друга. За окном горели огоньки в домах Кармартена и огни бакенов на реке Аск.
– Так, ну, чайку попили, – сказал Мак Кархи.
Они поглядели друг на друга и начали хохотать. Это недоразумение как-то прибавило непринужденности обстановке. Описав широкий круг над рекой, на подоконник присел архивариус Нахтфогель и, недовольно щурясь от обилия света в комнате, забубнил:
– Вот та рукопись, Оуэн, что я дал вам в прошлый раз, была немного повреждена по краям, а в особенности на сгибах…
– Я буду крайне осторожен, милейший господин Хлодвиг, край-не, – любезно заверил его Мак Кархи. – Прошу простить, у меня сейчас ученик, – и он захлопнул окно.
Бервин, восхищенным взглядом следивший за Мак Кархи, вспомнив, зачем он здесь, стал копаться в сумке, вытягивая тетрадь с записями. Тяжело вздохнув, он попробовал прочесть строфу-другую из Финна, над которым бился всю ночь. Он замолчал безо всяких просьб со стороны Мак Кархи, и губы его задрожали.
– Да что вы, Бервин, – сказал Мак Кархи. – Вы чудесно читаете. Если бы вы знали, как я пою!.. И потом, вы знаете, ведь есть тексты, которые и я совершенно не в состоянии прочесть! – обрадованно спохватился он. – Да, да, вот, например, поэма Кетарна, сына Аэда, посвященная приходу зимы. Это очень сложный текст. Где же она? – он стал перебирать все подряд на книжной полке. – А, вот! Поэма четвертого века, с лакунами, и даже после восстановления Джерарда Мерфи в ней сам черт ногу сломит. Язык тяжелейший, аллитерации – не дай бог… Старая филидическая школа… Да что там говорить! – он махнул рукой, увлекшись. – Вот смотрите. Клич диких гусей над соленой водой, поник рыжий вереск в горах… Взгляните на эту лакуну в четвертой строфе, Бервин, – ни одно из предложенных восстановлений ни в какие ворота не лезет!..
И Мак Кархи начал читать поэму, нараспев и очень медленно, потому что быстрее не мог; Бервин подался вперед, потом привстал с кресла, безотчетно пытаясь повторять слова, потом осекся и стал повторять за Мак Кархи единственным доступным для себя способом, – последовательно перевоплощаясь во все, что называл в поэме Кетарн. Он взлетел черным дроздом, рассыпался ягодами остролиста, встряхнулся, превратился в снегиря, прыгнул несколько раз на своих птичьих лапах, поозирался в облике оленя, отбившегося от стада… Мак Кархи добрался до строфы:
Крик ястреба краткий – и в щель меж корней
От страха скрывается лис, –
Бервин, увлеченный поэмой, быстро, не думая, перевоплотился в ястреба и в гонимого лиса и, не заметив того, что Мак Кархи замолчал, по инерции превратился последовательно в двух фазанов, самца и самку, а потом растянулся на спинке кресла в виде пятнистой лесной рыси с коротким хвостом и снова принял собственный облик.
– Почему вы замолчали, учитель? – поинтересовался он.
– Здесь дальше нет текста, – несколько озадаченно отозвался Мак Кархи. – Здесь идет лакуна, «из чащи ветвей» – и большая лакуна до конца.
– Но здесь же ничего другого не может быть, кроме фазанов и рыси, – засмеялся Бервин. – Смотрите. Вот ястреб, – он быстро продемонстрировал, – теперь лис, – он огрызнулся и посмотрел злобно, – и дальше просто ни во что другое невозможно перейти, только в фазанов… Смотрите, вот самец… и самочка. И рысь. Она их спугнула. Понимаете, вся эта строфа… это как бы одно. Это же одно целое!
– Подождите, я посмотрю по аллитерации, – неподдельно оживился Мак Кархи. – Да, это сюда встает. На пару фазанов из чащи ветвей… чего-то какая-то рысь… По ассонансу судя, там что-то с «ра» ударным. Бервин, умоляю вас, превратитесь еще раз в рысь.
Бервин еще раз превратился и растянулся на спинке кресла. Мак Кархи посмотрел на него, сказал: «Таращится», – и схватился за перо. Потом еще раз вскинул глаза на Бервина и добавил: «Пестрая. На пару фазанов из чащи ветвей // Таращится пестрая рысь», – и сел, потирая лоб.
– Бервин, кажется, вы восстановили одно из самых темных мест в поэзии четвертого века, – сказал он.
– Я? – искренне удивился Бервин. – Что вы, учитель! Я этой поэмы и в глаза не видел!..
– Но воплотиться после лиса получается только в фазанов? – рассматривая его непростым взглядом, уточнил Мак Кархи.
– Во всяком случае, там птичье воплощение, – задумался Бервин. – Да нет, что я говорю! Только в фазанов. Честное слово. Попробуйте сами.
– Дело в том, Бервин, – радостно сказал Мак Кархи, – что я и вполовину так не владею искусством метаморфоз, как вы. Поэзия Туата Де Дананн вызывает к жизни названные образы, но когда замолкаешь, они перестают появляться. Все восстанавливали эту лакуну с карандашом в руках, и только вы догадались сделать это таким способом!..
Бервин, совсем опешивший от таких слов, благоговейно заглянул в поэму, которой до этого не решался и коснуться.
– Боже мой, – сказал Мак Кархи, уступая ему книгу, – ведь чтобы сделать то, что вы сделали, надо очень тонко чувствовать поэзию!..
– Большой тонкости во мне нет, – смутился Бервин. – Просто Кетарн, сын Аэда… очень гармоничен.
* * *
Доктор Зигфрид Вёльсунг, высокий, суховатый, с истинно немецкой внешностью, раз в неделю, по четвергам, вел драконографию, где требовал от студентов безукоризненной точности описаний и соблюдения формы вплоть до запятой. В классе, где со стен смотрели наглядные пособия с изображением всевозможных видов драконов, первокурсников поначалу охватывала некоторая робость. Доктора Вёльсунга почему-то очень легко было представить себе в доспехах, темных и непробиваемых, пальцы его во время объяснений стискивались на спинке стула, как на рукояти меча, и когда он говорил, что не надо без особых причин пользоваться ни курсивом, ни тем более двойным выделением, все понимали, что действительно не надо. Первый курс писал ему доклады и парафразы, составлял библиографию, конспектировал, реферировал, составлял примечания, комментарии, сноски, списки, резюме, с закрытыми глазами мог перечислить полсотни справочных изданий с точными выходными данными, но при этом полной загадкой для всех оставалось одно – существуют драконы в действительности или нет? Доктор Зигфрид не спешил просвещать их на этот счет. На прямые вопросы он спокойно отвечал с легким древневерхненемецким акцентом: «Когда вы освоите элементарные правила работы со справочными и энциклопедическими изданиями и научитесь составлять библиографию, на которую можно будет взглянуть без боли в сердце, тогда мы посмотрим. От хорошей библиографии еще никто не умирал. Also… А вам, Двинвен, дочь Кинлана, я не советую проявлять излишнее любопытство в отношении драконов, пока вы не уясните себе, насколько неуместно выглядит в библиографии прочерк на месте года издания! Что с того, что в самой книге год издания не указан? Он должен вставать у вас перед глазами, начертанный огненными буквами, как если бы его вырубили топором! – доктор Зигфрид щеголял иногда обрывками валлийских поговорок, обычно не к месту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Бервин испуганно съежился.
– Мой кабинет в башне Энтони… ну, вы знаете… за рыцарем в доспехах, который скрипит, как немазаная телега. Завтра в четыре.
Бервин кивнул и записал у себя в тетради: «среда, 4 ч.», и было видно, как дрожит его рука.
– Будет чай со сливками, – сказал Мак Кархи с ободряющей улыбкой. Бервин поднял на него испуганный взгляд, в котором явно читалось, что уж чая-то он никак не заслужил. Мак Кархи твердой рукой убрал привольно разлегшуюся лису и повел урок дальше.
* * *
У Кервина Квирта была одна загадочная черта: несколько раз в год он получал какое-то известие и ненадолго уезжал с совершенно убитым видом, не беря с собой почти никаких вещей. Потом он возвращался с видом человека, пролежавшего неделю в гробу, и все шло, как обычно. Правда была в том, что Кервин Квирт, происходя из ужасно аристократической семьи, не позволял себе расстраивать родителей и скрывал от них, что работает школьным учителем, чтобы их не хватил удар. Он успешно скрывал это уже триста лет, однако любой его отъезд домой мог оказаться отъездом навсегда, – если бы вдруг в родовом замке прослышали, что он вовсе не гостит у приятеля в горах Шотландии и еще менее того развратничает за границей. Кервин раз и навсегда решил для себя, что если известие об истинном положении дел дойдет до родителей, он разорвет все связи со школой, останется с ними и будет утешать их до старости. Помня слова, слышанные им в шестнадцать лет: «Никогда не забывай свое происхождение, сын мой, и не опускайся до недостойных занятий», – и относясь к отцу и матери более трепетно, чем многие послушные сыновья, Кервин Квирт, тем не менее, не видел своей жизни без науки и преподавал так, что у него на лекциях воспламенялись даже негорючие материалы. Всякое приглашение на домашнее торжество вызывало у него содрогание. Когда он уезжал на два дня, Мерлин на всякий случай прощался с ним навсегда и назначал ему замену до конца года. Когда Мерлин ворчливо спрашивал его по возвращении: «Ну, чем вас на сей раз развлекали в замке Лланэшли?», нужно было видеть, с каким выражением лица Кервин Квирт отвечал: «Лисьей охотой». Кервин Квирт, который стократно умирал при мысли о том, что может не увидеть больше своих учеников, в течение двух дней изображал легкомысленного молодого человека, который не в состоянии спокойно отстоять мессу, не трогая прихожанок за все места, который в жизни не поддержал ни одного разговора, кроме как о конских бегах, и который может ухнуть на перстни с камеями еще и не такую сумму. В действительности Кервин Квирт все аксессуары покупал уже дорогой, наспех и с гримасой отвращения на лице, и переодевался в модный на данный момент костюм в привокзальном туалете. Все это поистине исчерпывало. В школу он возвращался, как возвращаются домой, и измученно сообщал коллегам, что на этот раз пронесло. Родители же его были людьми очень крепкими и жизнерадостно выражали желание видеть своего наследника вновь и вновь.
* * *
В который раз на уроках истории Ллевелис пытался блеснуть, и неизменно из этого получалось нечто обратное его замыслу. Зная все до единой летописи, жития и анналы, он легко и изящно садился в лужу.
На последнем уроке истории Мерлин, говоря о герцогине Игрейне, вконец зарапортовался, велел всем вырвать из тетрадей последний лист и спросил, кто мог бы вместо этого четко и внятно изложить все, что следует знать о борьбе короля Утера с супругом Игрейны, герцогом Корнуольским.
Ллевелис решил, что настал его звездный час. Он поднял руку, был вызван, встал, расправил манжеты у мантии и, рассудив, что его повествование только выиграет, если он изложит всю тонкую подоплеку этой распри, начал:
– Еще задолго до вторжения римлян в Британию…
– Дитя мое, чувствую, что вы пошли по моим стопам, – бесцеремонно перебил его Мерлин. – Со мной однажды тоже вот такая вышла промашка. Помню, один очень верный приверженец короля был казнен как изменник. А все оттого, что я не успел объяснить, кто он такой. Прибежать-то я прибежал, а объяснить не успел. Я еще издали, подходя к плахе, начал речь о вреде смертной казни. Ну, как положено, пробежался по эллинам, перешел к римлянам… притянул за уши отцов Церкви… Словом, когда я дошел до современной схоластики, голова уже слетела с плеч.
Мерлин повертел на пальце кольцо с малахитом и, видя, что все ошеломленно молчат, добавил:
– Да. Чтобы пасть с должным треском, надо все-таки иметь до этого некоторый вес.
Разумеется, после этого Ллевелис забыл, зачем он вставал с места.
* * *
В середине своего полуночного урока архивариус Хлодвиг жестом фокусника извлек древнейший список саги «Безумие Суибне», «с отвращением выполненный монахом О’Клери», как гласила приписка в конце манускрипта. Все взбодрились и стали щипать друг друга, почувствовав, что намечается контрольная работа.
– Как О’Клери получил пурпурный, бирюзовый и оранжевый цвета, использованные в заставках и буквицах? Полное описание технологии. Кто напишет «раздавил комара» или «пролил сидр», на того я найду управу, – беззлобно пригрозил Нахтфогель. – Затем составите бестиарий, – велел архивариус и, полагая, что засадил тем самым всех за работу, принялся готовить себе кофе на каминной решетке.
Все тут же безотрывно вперились в глоссы и примечания на полях рукописи. О’Клери был истинным сыном своего народа, мрачноватым и беззаботным. «Что-то покойники мерещатся, и голова с утра болит, – доверительно начинал он приписку на полях справа. – Вчера ночью подрались с отцом О’Лири из-за природы Троицы…» Оторваться от творчества безвестного О’Клери было невозможно. Вся жизнь монастыря, ожидающего со дня на день нападения викингов, вставала перед глазами.
Гвидион честно попытался отвлечься от глосс. Он нетвердо помнил, как получить пурпур, однако, собравшись с мыслями, начерно набросал: «Истолочь в ступке высушенные цветы наперстянки с раковинами индийских моллюсков, затем растереть их на плоском камне с яичным желтком до консистенции сметаны, а белок взбить, смешав с отваром из змеиных выползков…»
– Э, э. Так ведь могут и сжечь за колдовство, – ненавязчиво заметил Дилан, сын Гвейра, заглянув ему через плечо.
«Во времена моей молодости, – продолжал на полях О’Клери, – любой знал наизусть эту прискорбную сагу, и никто ее не переписывал. Нынче же младшее поколение ничего не помнит, дошли до ручки».
Керидвен, уже принявшаяся за составление бестиария, толкнула Гвидиона локтем в бок и показала на одну из заставок:
– Как ты думаешь, это Птица Рух? – спросила она шепотом.
– Это явление Духа Святого, – твердо отвечал Гвидион, воспитанный в строгости и имевший наметанный взгляд на такие вещи.
* * *
– Коварство Змейка неописуемо, – вяло сказал Ллевелис, еще раз освежив в памяти задание по химии, и упал как подстреленный на кровать. Пока он подбирал на лютне мелодию «Гвендолен», Гвидион, забравшись с ногами на сундук, честно корпел над заданием. Потом он стукнул себя по лбу, еще раз рассмотрел чистую страницу в учебнике и пошел на кухню.
На кухне всем заправляли хлебопечки. Это были такие маленькие толстые тетушки, обычному человеку чуть выше колена, в голландских чепцах и передниках, похожие друг на друга и ворчливые. Они брали на себя всю работу по хозяйству, в том числе и стирку, и даже пошив обуви по мерке, а почему назывались именно хлебопечками – никто не знал. Взамен они требовали должного к себе уважения, а также очень радовались, когда им дарили обычные булавки. Дареные булавки они закалывали на чепец. Гвидион попросил у них горсточку соли, и две хлебопечки, встав на стол и взявшись с двух сторон за полотняный мешочек, с ответственным видом принялись трясти его над подставленной ладонью Гвидиона. Он оглядел кухню и заметил, что в дальнем углу одиноко сидит Тарквиний Змейк перед тарелкой с остывшим омлетом. Змейк, опустив подбородок на сплетенные пальцы, некоторое время молча смотрел в огонь кухонного камина, потом встал и вышел. Гвидион, зажав в кулаке горсть соли и на ходу поблагодарив, кинулся за ним, надеясь переговорить о спецкурсе. В коридоре Змейка не было. Гвидион посмотрел на север и на юг, выругал себя за нерасторопность и побрел к себе в комнату, где посыпал солью чистую страницу и не особенно удивился, когда увидел, что на ней проступают фиолетовые буквы: прозрачное вещество, формула которого давалась на странице 49, вступало в реакцию с хлоридом натрия.
* * *
Бервин, сын Эйлонви, тихонечко поднимался по лестнице к двери кабинета Мак Кархи, не понимая, как же это у него хватит духа в нее постучать. Бервин видел в Мак Кархи великого ученого, тонкую натуру, человека, погруженного в научные изыскания. Сам Мак Кархи видел в себе безалаберного шалопая и ветреника, погруженного страшно сказать во что, и старался только не привлекать внимания учеников к тому, во что он погружен. Когда Бервин постучался к нему в кабинет, он отложил игривый роман XIV века с фривольными миниатюрами и пододвинул к себе научный труд по метрам и размерам.
В кабинете Мак Кархи со скрещенными ветками рябины над дверью, за которые Мерлин давно выговаривал ему как за хулиганство, царила атмосфера непринужденного оживления. Толкаясь, три хлебопечки пытались почистить ковер, ворча на Мак Кархи, чтобы он поднял с пола свитки с поэмами, каменные плиты с текстами и свои ноги. Мак Кархи отшучивался, поднимал тяжелые плиты, угощал хлебопечек сушеными яблоками и под конец вручил им целую связку булавок на шнурке.
– Да, Бервин, как я рад вам, входите! – сказал он, почесывая голову всей пятерней в размышлении, куда он подевал остатки чая. В результате он заварил вместо чая какие-то травы, одолженные ему Блодвидд, доктором ботаники, про которые он забыл, для чего они были нужны; травы внезапно оказали снотворное действие, и они с Бервином проспали до глубокой ночи. Через семь часов они одновременно очнулись в креслах друг напротив друга. За окном горели огоньки в домах Кармартена и огни бакенов на реке Аск.
– Так, ну, чайку попили, – сказал Мак Кархи.
Они поглядели друг на друга и начали хохотать. Это недоразумение как-то прибавило непринужденности обстановке. Описав широкий круг над рекой, на подоконник присел архивариус Нахтфогель и, недовольно щурясь от обилия света в комнате, забубнил:
– Вот та рукопись, Оуэн, что я дал вам в прошлый раз, была немного повреждена по краям, а в особенности на сгибах…
– Я буду крайне осторожен, милейший господин Хлодвиг, край-не, – любезно заверил его Мак Кархи. – Прошу простить, у меня сейчас ученик, – и он захлопнул окно.
Бервин, восхищенным взглядом следивший за Мак Кархи, вспомнив, зачем он здесь, стал копаться в сумке, вытягивая тетрадь с записями. Тяжело вздохнув, он попробовал прочесть строфу-другую из Финна, над которым бился всю ночь. Он замолчал безо всяких просьб со стороны Мак Кархи, и губы его задрожали.
– Да что вы, Бервин, – сказал Мак Кархи. – Вы чудесно читаете. Если бы вы знали, как я пою!.. И потом, вы знаете, ведь есть тексты, которые и я совершенно не в состоянии прочесть! – обрадованно спохватился он. – Да, да, вот, например, поэма Кетарна, сына Аэда, посвященная приходу зимы. Это очень сложный текст. Где же она? – он стал перебирать все подряд на книжной полке. – А, вот! Поэма четвертого века, с лакунами, и даже после восстановления Джерарда Мерфи в ней сам черт ногу сломит. Язык тяжелейший, аллитерации – не дай бог… Старая филидическая школа… Да что там говорить! – он махнул рукой, увлекшись. – Вот смотрите. Клич диких гусей над соленой водой, поник рыжий вереск в горах… Взгляните на эту лакуну в четвертой строфе, Бервин, – ни одно из предложенных восстановлений ни в какие ворота не лезет!..
И Мак Кархи начал читать поэму, нараспев и очень медленно, потому что быстрее не мог; Бервин подался вперед, потом привстал с кресла, безотчетно пытаясь повторять слова, потом осекся и стал повторять за Мак Кархи единственным доступным для себя способом, – последовательно перевоплощаясь во все, что называл в поэме Кетарн. Он взлетел черным дроздом, рассыпался ягодами остролиста, встряхнулся, превратился в снегиря, прыгнул несколько раз на своих птичьих лапах, поозирался в облике оленя, отбившегося от стада… Мак Кархи добрался до строфы:
Крик ястреба краткий – и в щель меж корней
От страха скрывается лис, –
Бервин, увлеченный поэмой, быстро, не думая, перевоплотился в ястреба и в гонимого лиса и, не заметив того, что Мак Кархи замолчал, по инерции превратился последовательно в двух фазанов, самца и самку, а потом растянулся на спинке кресла в виде пятнистой лесной рыси с коротким хвостом и снова принял собственный облик.
– Почему вы замолчали, учитель? – поинтересовался он.
– Здесь дальше нет текста, – несколько озадаченно отозвался Мак Кархи. – Здесь идет лакуна, «из чащи ветвей» – и большая лакуна до конца.
– Но здесь же ничего другого не может быть, кроме фазанов и рыси, – засмеялся Бервин. – Смотрите. Вот ястреб, – он быстро продемонстрировал, – теперь лис, – он огрызнулся и посмотрел злобно, – и дальше просто ни во что другое невозможно перейти, только в фазанов… Смотрите, вот самец… и самочка. И рысь. Она их спугнула. Понимаете, вся эта строфа… это как бы одно. Это же одно целое!
– Подождите, я посмотрю по аллитерации, – неподдельно оживился Мак Кархи. – Да, это сюда встает. На пару фазанов из чащи ветвей… чего-то какая-то рысь… По ассонансу судя, там что-то с «ра» ударным. Бервин, умоляю вас, превратитесь еще раз в рысь.
Бервин еще раз превратился и растянулся на спинке кресла. Мак Кархи посмотрел на него, сказал: «Таращится», – и схватился за перо. Потом еще раз вскинул глаза на Бервина и добавил: «Пестрая. На пару фазанов из чащи ветвей // Таращится пестрая рысь», – и сел, потирая лоб.
– Бервин, кажется, вы восстановили одно из самых темных мест в поэзии четвертого века, – сказал он.
– Я? – искренне удивился Бервин. – Что вы, учитель! Я этой поэмы и в глаза не видел!..
– Но воплотиться после лиса получается только в фазанов? – рассматривая его непростым взглядом, уточнил Мак Кархи.
– Во всяком случае, там птичье воплощение, – задумался Бервин. – Да нет, что я говорю! Только в фазанов. Честное слово. Попробуйте сами.
– Дело в том, Бервин, – радостно сказал Мак Кархи, – что я и вполовину так не владею искусством метаморфоз, как вы. Поэзия Туата Де Дананн вызывает к жизни названные образы, но когда замолкаешь, они перестают появляться. Все восстанавливали эту лакуну с карандашом в руках, и только вы догадались сделать это таким способом!..
Бервин, совсем опешивший от таких слов, благоговейно заглянул в поэму, которой до этого не решался и коснуться.
– Боже мой, – сказал Мак Кархи, уступая ему книгу, – ведь чтобы сделать то, что вы сделали, надо очень тонко чувствовать поэзию!..
– Большой тонкости во мне нет, – смутился Бервин. – Просто Кетарн, сын Аэда… очень гармоничен.
* * *
Доктор Зигфрид Вёльсунг, высокий, суховатый, с истинно немецкой внешностью, раз в неделю, по четвергам, вел драконографию, где требовал от студентов безукоризненной точности описаний и соблюдения формы вплоть до запятой. В классе, где со стен смотрели наглядные пособия с изображением всевозможных видов драконов, первокурсников поначалу охватывала некоторая робость. Доктора Вёльсунга почему-то очень легко было представить себе в доспехах, темных и непробиваемых, пальцы его во время объяснений стискивались на спинке стула, как на рукояти меча, и когда он говорил, что не надо без особых причин пользоваться ни курсивом, ни тем более двойным выделением, все понимали, что действительно не надо. Первый курс писал ему доклады и парафразы, составлял библиографию, конспектировал, реферировал, составлял примечания, комментарии, сноски, списки, резюме, с закрытыми глазами мог перечислить полсотни справочных изданий с точными выходными данными, но при этом полной загадкой для всех оставалось одно – существуют драконы в действительности или нет? Доктор Зигфрид не спешил просвещать их на этот счет. На прямые вопросы он спокойно отвечал с легким древневерхненемецким акцентом: «Когда вы освоите элементарные правила работы со справочными и энциклопедическими изданиями и научитесь составлять библиографию, на которую можно будет взглянуть без боли в сердце, тогда мы посмотрим. От хорошей библиографии еще никто не умирал. Also… А вам, Двинвен, дочь Кинлана, я не советую проявлять излишнее любопытство в отношении драконов, пока вы не уясните себе, насколько неуместно выглядит в библиографии прочерк на месте года издания! Что с того, что в самой книге год издания не указан? Он должен вставать у вас перед глазами, начертанный огненными буквами, как если бы его вырубили топором! – доктор Зигфрид щеголял иногда обрывками валлийских поговорок, обычно не к месту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47