– сказал он наконец. – Быть может…
Тут он осекся, очевидно, вообразив себе бескрайнюю пустыню Руб-эль-Хали, где Мэлдун должен был бы вновь случайно встретить Кледвина, тяжко вздохнул, подставил ладонь и сказал Керидвен:
– Ссыпайте.
Она осторожно пересыпала пепел, еще не понимая, что грядет. Кервин Квирт подул на пальцы, провел над пеплом свободной рукой, в секунду восстановил листы контрольной и сунул их Керидвен со словами:
– Умоляю, никому ни слова. Вы ничего не видели, не слышали, вас здесь не было. О Боже! Надеюсь, вы не обращались с этим к другим преподавателям до меня? – вдруг ужаснувшись, спросил он.
– Конечно, нет! Так ведь, кроме вас, это никто не может! – в неописуемом восторге воскликнули первокурсники.
– Видите ли, это дело очень деликатного свойства. Как бы вам сказать… Безусловно, это может любой преподаватель естественнонаучных дисциплин. Но просить о таких вещах в научных кругах… не совсем принято. Это как если бы какого-нибудь серьезного астронома… попросили бы… э-э… ну, скажем… составить эротический гороскоп. Да, и… попросили бы люди, которым неудобно отказать, – тихо разъяснил Кервин Квирт и скользнул обратно в дверь.
* * *
Мерлин самодовольно расположился в кабинете анатомии и перенес туда урок истории, потому что при северо-западном ветре это было единственное место, где ему ниоткуда не поддувало. Но все пособия по анатомии, вроде изображения человека в разрезе и моделей разных органов, оставшиеся в оккупированном Мерлином кабинете, вообще-то были нужны тем, кто занимался в других кабинетах и даже в других башнях анатомией и смежными науками. Мерлин милостиво давал. У одного только Кервина Квирта вышла небольшая осечка. Он как раз перешел со студентами от истории анатомии к костной системе, и тут-то ему понадобилось наглядное пособие. Он вспомнил, что в законном кабинете анатомии за шкафом нужный экспонат есть. Это была большая, в человеческий рост, таблица с анатомически точным рисунком, выполненным чуть ли не самим Везалием. Глубоко погруженный в себя, все еще находясь мысленно на публичном вскрытии в анатомическом театре в Падуе XVI века, которое он только что живо описал студентам, думая о Везалии, Фаллопии, о том, как трудно было великим анатомам того времени раздобыть труп, Кервин Квирт быстро прошел вниз по лестнице, по галерее и наверх, и за это время немного забыл, что именно он хотел взять. Точнее, образ предмета стоял у него перед глазами, но наименование вылетело из головы. Одним словом, он вошел к Мерлину на урок и машинально сказал:
– Извините, мы занимаемся анатомией… нам нужен труп.
Мерлин по привычке принял все на свой счет и с готовностью загнусавил:
– Да как вы смеете!.. Да, может быть, я уже не первой молодости, но я еще поживу! Совести у людей нет… совсем. Вы опережаете события, зарубите это себе на носу. Нет уж, придется вам сегодня как-нибудь без моего участия обойтись.
Продолжая бубнить, он выставил растерявшегося Кервина Квирта за дверь и долго еще не мог успокоиться.
– Восседаешь, понимаешь ли, прославленный весь, великий… Так нет же – подбираются! Это не коллеги, а просто какие-то, не говоря дурного слова, стервятники! Постоянно это происходит, постоянно!.. Причем это не сегодня началось!..
Весь класс, понимая, что несчастный доктор Квирт просто оговорился, тем не менее, вступиться не посмел.
Далее монолог Мерлина перешел на взаимоотношения людей и божественного начала в целом, затем на отношение лично к нему, и каким-то непостижимым образом подошел к казавшемуся, впрочем, совершенно логичным в контексте всей речи заключению: что у него, у Мерлина, в спальне нет даже настенного коврика, который бы радовал глаз.
С тех пор Керидвен и Морвидд целую неделю по вечерам шили коврик для Мерлина. На коврик был нашит большой старый кречет из лоскутков – с узорчатыми крыльями, развернутыми в полете, а внизу, далеко под ним, была долина с рекой, домишками и башней. Когда все было готово, Мерлин пригляделся к подарку и сказал: «Мда… Смотрите-ка – я!» Керидвен и Морвидд стали уверять, что совсем не имели в виду профессора.
– Нет-нет, не надо меня утешать, – протестовал Мерлин. – Я же вижу – портретное сходство!
И опасливо потрогав и даже слегка поковыряв крыло кречета, добавил: «Вот ведь… крепко меня пришили!»
* * *
Ллевелис, который в cильнейшей степени был интегрирован в общество, а проще сказать – Ллевелис, нос которого всегда торчал в щели всякой неплотно прикрытой двери, брался время от времени просвещать Гвидиона, чтобы тот не погрузился однажды насовсем в глубину своих мыслей.
– Ты деревенщина, – говорил он, усевшись напротив Гвидиона на постель и вырывая у него книгу по медицине. – У тебя нет ни манер, ничего. Что ты сказал вчера прекрасной Рианнон, когда она спросила, будешь ли ты ходить к ней на факультатив по хоровому пению? Ты сказал ей «угу». «Угу»! Это при том, что всякий валлиец мечтает петь хором и всякий вообще смертный мечтает видеть по субботам доктора Рианнон!
Действительно: школьный хор, под издевательские комментарии МакКольма, утверждавшего, что валлийцы вообще не умеют петь не хором, по-прежнему собирался по субботам в башне Парадоксов.
И поскольку Гвидион молчал, Ллевелис продолжил допекать его с другой стороны:
– Ну, и как тебе Змейк, правая рука Кромвеля? – сказал он. – Нет такого ощущения, что он немножечко, самую малость… жесток? Боже, какое прошлое! Представляешь, каково ему это вспоминать?..
Гвидион, не вступая в спор, сказал энглин:
Кто бы смог за тысячу лет
Ничего не сделать дурного,
Если даже сына родного
Укокошил доктор Мак Кехт?
– Как? – остолбенел Ллевелис.
– Доктор Мак Кехт убил своего сына Миаха, – повторил Гвидион, уже прозой, и выхватил у замешкавшегося Ллевелиса свою книжку.
– За что? – только и выдавил ошеломленный Ллевелис.
– Не знаю, Ллеу, ей-богу. Знаю только, что Миах тоже был врач, медицине учился у Мак Кехта и был убит собственным отцом. Так, по крайней мере, в «Большой медицинской энциклопедии», – обьяснил Гвидион, грызя перо и снова погружаясь в чтение. – Да, тебя, кстати, искали и Керидвен, и Морвидд, и обе явно не за делом. Вот где Эсхиловы страсти. А ты говоришь – Мак Кехт.
– А ты столько времени занимаешься у него, – ты ничего такого за ним не замечал? – встревоженно спросил Ллевелис.
– Замечал, – отвечал Гвидион, не отрываясь от странички, где была схематично нарисована овца.
– Что такое?
– Сегодня он принимал при мне пациентов, – вздохнул при одном воспоминании Гвидион. – Он гениальный диагност.
* * *
К Кармартену подбиралась ночь. Посреди западной четверти врезалась в небо еще позолоченная солнцем Башня Стражей, но она была самая высокая в школе и ловила последнее солнце, тогда как небо над Кармартеном становилось отчетливо закатным, и спадало оживление на городском рынке. Старшие студенты, усевшись на крыше, формировали из облаков готические замки и пускали их плыть куда глаза глядят. Полчаса, час – и башня Невенхир уже не ловила отблесков света, и профессор Мэлдун у себя на верхней площадке готовился к уроку астрономии и, напевая, начинал протирать телескоп.
Где-то играли в метаморфозы, – из распахнутого окна одной из населенных студентами башен неслось: «Я был кувшином вина на темной картине голландской, я был дождем на стекле, письмом в руках у субретки, десятки лет пролежал браслетом в зарытом кладе, я жил и рыбой глубин светил во тьме океана…», «Я гребнем у ведьмы был и связкой душистой перца, я был зерном в жерновах, поистине это было, я был бубенцом шута, монетою полустертой, я смертным трепет внушал, кометой повисши в небе…»
Еще два часа – и участники семинара по астрономии, зевая и на ходу сворачивая в трубку звездные карты, ощупью спускались по внешней лестнице, спиралью опоясывающей башню Невенхир, и, пристроившись позади Башни Стражей, задремывала Бранвен, надвинув пониже свою черепичную крышу. Из Винной башни, где Дион Хризостом круглый год читал для всех желающих спецкурс «Бродячие софисты», долго еще доносилось разгульное пение и нестройные выкрики. Потом смолкали и они.
По ночам в школе цвел душистый табак, сгущались шепотки и шорохи, пробирался на свидание легкомысленный и неугомонный Ллевелис, в виде большой совы улетал по своим делам архивариус Хлодвиг, на верхней площадке Пиктской башни Змейк при лунном свете вымывал ацетоном из-под ногтей остатки реактивов, что-то всплескивало в реке Аск, Мак Кархи в одном из городских переулков тихо целовался с очередной эсмеральдой, привлеченной волшебной родинкой у него на щеке, и сам Мерлин Амброзий зарабатывал себе радикулит и прострел, простаивая ночами на ажурном мосту, перекинутом в воздухе между башен.
* * *
Ллевелис проснулся с утра с идеей, что, должно быть, Мак Кехт убил своего сына в гневе.
– Знаешь, страшный приступ гнева, – раз! И ничего не помнит, – с жаром развивал эту мысль Ллевелис.
– Осталось только найти подтверждение тому, что на Мак Кехта временами накатывают страшные приступы гнева, – спокойно сказал Гвидион, затачивая перья и набивая ими пенал. – Ты хочешь попробовать это проверить?..
Попробовать Ллевелис не хотел. Вместо этого он потревожил почтенного архивариуса Хлодвига, предусмотрительно захватив для него из кухни чашку кофе, потом вернулся с полным кофейником, из которого подливал архивариусу в чашку до тех пор, пока наконец Нахтфогель не сказал, что, пожалуй, уже отчасти проснулся. После этого он показал Ллевелису кое-какие рукописи. Полдня Ллевелис копался в этих рукописях и вернулся совершенно убитый.
– Гипотеза не подтвердилась, – сказал он, рухнув на стул. – Я нашел кучу документов, вот, особенно житие святого Кьярана – это просто последний гвоздь в крышку гроба. Про приступы гнева у Мак Кехта можно забыть.
И Ллевелис протянул Гвидиону выписки, где под пометкой «житие св. Кьярана» стояла следующая история:
«Как-то святой Кьяран трое суток кряду убеждал прославленного врача Диана Кехта из племен богини Дану принять крещение. И когда Диан Кехт наконец дал согласие, святой, не помня себя от радости, поскорее вонзил в землю свой посох, чтобы тот не занимал его рук, и начал обряд крещения. При этом он возвел глаза к небу и довольно долго не опускал их. Когда же он наконец опустил взгляд, то увидел, что его посох прошел сквозь ногу Диана Кехта, пронзил ее насквозь и пригвоздил того таким образом к земле. Диан же Кехт ничуть не изменился в лице и не проявлял никаких признаков беспокойства. Святой Кьяран ужаснулся и вскричал: „Что я наделал! Ну ладно я, старый дурак, но ты-то что ж молчал все это время?“ „Я думал, это часть обряда“, – отвечал, пожимая плечами, Диан Кехт».
– Короче, Мак Кехта вообще невозможно вывести из себя, – заключил Ллевелис, бросая на стол пачку исписанных листков того же формата. – Не так давно, лет сто назад, в Кармартене выдавали лицензии практикующим врачам и от Мак Кехта потребовали сдать экзамен на подтверждение врачебной квалификации. Так он три часа демонстрировал им там умение делать инъекции и ставить клизмы. Глазом не моргнул!
Некоторое время Ллевелис мрачно молчал, размышляя, потом встрепенулся.
– А может быть… – вдохновенно начал он.
– Ерунда, – уверенно сказал Гвидион.
– Да, ты прав, – сказал упавшим голосом Ллевелис. – Пожалуй, это я действительно… того.
* * *
– Жеваный хлебный мякиш, смешанный с клейкой паутиной, останавливает кровь, – мелодично сообщил Диан Мак Кехт и солнечным взором оглядел класс. – Кто возьмется нам это разжевать? – и он достал из-за пазухи круглый хлебец. – Благослови вас Бог, Лливарх, вы меня очень обяжете.
Ллевелис смотрел на Мак Кехта и представлял себе багровый отсвет, пламя, крики, сталь и толпы, и еще раз крики. Зря он вчера вечером полез в «Жизнь знаменитых врачей», в раздел «Диан Мак Кехт».
– Я не злоупотреблю вашей добротой, Финвен, если попрошу вас ассистировать мне во время процедуры? – обворожительно улыбнулся Мак Кехт, распуская волосы. Финвен вспорхнула с места и, счастливая, подхватила струящиеся волосы цвета медной монеты в закатном солнце, осенних ноготков, кипящей лавы и прочих предметов, с которыми столь удачно сравнивались волосы доктора в ее неуклюжих стихотворных попытках.
– И вот перед нами страшная рана, – нараспев сказал доктор совершенно шаманским тоном, но тут же оборвал себя: – не волнуйтесь, ради Бога, Энид, более ерундовой ранки я и не упомню, ваше мужество делает вам честь, ваша женственность также. На вас смотрит весь Уэльс, от Барри до Сноудона, соберитесь с духом, и остров Англси впридачу, – и болтая чепуху, он так заморочил голову совсем не храброй по природе Энид, что она даже не взвизгнула, когда он, замесив хлеб с паутиной, быстро залепил им рану.
– Сердечно благодарен вам, прекрасная Энид. Вы понимаете, что для меня как для врача мало что может быть интересней, чем укус бешеной лисицы, – конфиденциально шепнул Мак Кехт, отчего Энид зарделась как маков цвет.
Гвидион подошел к испытывавшему легкую неловкость лису, сидевшему в углу и дожидавшемуся конца процедуры. Дело в том, что это именно он укусил Энид, когда та случайно отдавила ему хвост. Заслуженный зверь был официально приглашен Мерлином и шел экзаменовать старшекурсников по основам обоняния, а на лестнице было темновато.
– Это вы, куманек, бешеных не видели, – философски буркнул лис в ответ на последнюю реплику Мак Кехта.
Гвидион изысканно извинился за все нарушения лисьего этикета, которые допустили люди во время последнего недоразумения, и лис удалился.
Ллевелис никак не мог свыкнуться с тем, что их учитель, столь живой и несомненный, настолько осязаемый, что его можно потрогать рукой, самым обыденным образом прикончил собственного сына, подобно древним героям эпических саг и сказаний. Вечером в своей комнатушке в Тростниковой башне он терзал вопросами спокойного и непоколебимого Гвидиона.
– «В своей профессиональной деятельности Миах преступил границы, поставленные ему Мак Кехтом», – зачитывал он из «Истории медицины». – «Диан Кехт отрицательно воспринял характер его врачебной практики»… Слушай, ну, пусть он трижды отрицательно воспринял характер его практики, но зачем же убивать-то?
– Может, он позорил его имя? – предполагал Гвидион. – Династия врачей все-таки.
Гвидион доставал папирус, чернильницу и начинал обдумывать заданное Дионом сочинение по греческому на тему «Кто победил в Троянской войне». Тему Дион, как всегда, задал скользкую, на грани фола.
– А в «Жизни знаменитых врачей», – задумчиво говорил Ллевелис, – сказано: «Трагедия доктора Диана Мак Кехта слишком глубока, чтобы разбирать ее подробности на страницах этого издания».
…Ллевелис сидел в кухне за длинным дубовым столом и хлебал из глиняного горшочка луковый суп.
– Гипотеза Лапласа о происхождении Вселенной? – неожиданно спросил его, подкравшись сзади, профессор Мэлдун. Ллевелис подавился.
– В чем состоит? – переспросил он и совсем закашлялся.
– Нет, как опровергается, – сказал Мэлдун и постучал ему по спине.
И тут Ллевелиса осенило. Окончательно измученный необходимостью искать оправдания Мак Кехту, убившему собственного сына, он решил разом опровергнуть всю эту клевету.
* * *
По пустынным залам Западной четверти бродили старшекурсники со странными, отрешенными лицами. На самом деле они сдавали экзамен по основам обоняния – половина из них прятала и развешивала в разных концах школы всякие вещи, а половина искала их по запаху. Все найденное сносили на лужайку и клали перед преподавателем. Задания усложнялись – затем уже предметы, которые нужно было искать, прятали на открытом воздухе – там, где ветер приносил множество сбивающих с толку запахов. Гора башмаков, ремешков, свечек и прочих обнаруженных предметов перед старым лисом все росла, лис же, лежа посреди школьной лужайки, помечал для себя, кто что принес и как быстро. Под конец дня студенты с завязанными глазами по запаху раскладывали травы – одинаковые должны были оказаться в одной связке, – а посреди лужайки на огромной куче унюханных предметов, щурясь от заходящего солнца, лежал преподаватель.
* * *
Гуси Орбилия на башне первыми подняли тревогу, громко гогоча, когда прибыла инспекция из Лондона.
Милейший профессор Морган-ап-Керриг вышел встречать гостей на улицу, с тем, чтобы комиссия не промахнулась мимо двери, и восемь учеников сопровождали его как эскорт. Гвидион и Ллевелис входили в их число. От ветвей белого боярышника в последний момент решили отказаться. Парадного входа прибывшие из Лондона, конечно, не сумели распознать от стены, и выловить их удалось только у задней – она же западная – двери. Профессор Морган-ап-Керриг, однако, был на высоте и, чтобы не заставлять почтенную комиссию вновь огибать все здание, постарался вместо этого придать двери черного хода приемлемый вид, – со львами, драконами и завитушками, четыре человеческих роста в высоту, – и, не меняясь в лице, создал по ту сторону двери неописуемой красоты холл, через который и провел гостей с радушной улыбкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Тут он осекся, очевидно, вообразив себе бескрайнюю пустыню Руб-эль-Хали, где Мэлдун должен был бы вновь случайно встретить Кледвина, тяжко вздохнул, подставил ладонь и сказал Керидвен:
– Ссыпайте.
Она осторожно пересыпала пепел, еще не понимая, что грядет. Кервин Квирт подул на пальцы, провел над пеплом свободной рукой, в секунду восстановил листы контрольной и сунул их Керидвен со словами:
– Умоляю, никому ни слова. Вы ничего не видели, не слышали, вас здесь не было. О Боже! Надеюсь, вы не обращались с этим к другим преподавателям до меня? – вдруг ужаснувшись, спросил он.
– Конечно, нет! Так ведь, кроме вас, это никто не может! – в неописуемом восторге воскликнули первокурсники.
– Видите ли, это дело очень деликатного свойства. Как бы вам сказать… Безусловно, это может любой преподаватель естественнонаучных дисциплин. Но просить о таких вещах в научных кругах… не совсем принято. Это как если бы какого-нибудь серьезного астронома… попросили бы… э-э… ну, скажем… составить эротический гороскоп. Да, и… попросили бы люди, которым неудобно отказать, – тихо разъяснил Кервин Квирт и скользнул обратно в дверь.
* * *
Мерлин самодовольно расположился в кабинете анатомии и перенес туда урок истории, потому что при северо-западном ветре это было единственное место, где ему ниоткуда не поддувало. Но все пособия по анатомии, вроде изображения человека в разрезе и моделей разных органов, оставшиеся в оккупированном Мерлином кабинете, вообще-то были нужны тем, кто занимался в других кабинетах и даже в других башнях анатомией и смежными науками. Мерлин милостиво давал. У одного только Кервина Квирта вышла небольшая осечка. Он как раз перешел со студентами от истории анатомии к костной системе, и тут-то ему понадобилось наглядное пособие. Он вспомнил, что в законном кабинете анатомии за шкафом нужный экспонат есть. Это была большая, в человеческий рост, таблица с анатомически точным рисунком, выполненным чуть ли не самим Везалием. Глубоко погруженный в себя, все еще находясь мысленно на публичном вскрытии в анатомическом театре в Падуе XVI века, которое он только что живо описал студентам, думая о Везалии, Фаллопии, о том, как трудно было великим анатомам того времени раздобыть труп, Кервин Квирт быстро прошел вниз по лестнице, по галерее и наверх, и за это время немного забыл, что именно он хотел взять. Точнее, образ предмета стоял у него перед глазами, но наименование вылетело из головы. Одним словом, он вошел к Мерлину на урок и машинально сказал:
– Извините, мы занимаемся анатомией… нам нужен труп.
Мерлин по привычке принял все на свой счет и с готовностью загнусавил:
– Да как вы смеете!.. Да, может быть, я уже не первой молодости, но я еще поживу! Совести у людей нет… совсем. Вы опережаете события, зарубите это себе на носу. Нет уж, придется вам сегодня как-нибудь без моего участия обойтись.
Продолжая бубнить, он выставил растерявшегося Кервина Квирта за дверь и долго еще не мог успокоиться.
– Восседаешь, понимаешь ли, прославленный весь, великий… Так нет же – подбираются! Это не коллеги, а просто какие-то, не говоря дурного слова, стервятники! Постоянно это происходит, постоянно!.. Причем это не сегодня началось!..
Весь класс, понимая, что несчастный доктор Квирт просто оговорился, тем не менее, вступиться не посмел.
Далее монолог Мерлина перешел на взаимоотношения людей и божественного начала в целом, затем на отношение лично к нему, и каким-то непостижимым образом подошел к казавшемуся, впрочем, совершенно логичным в контексте всей речи заключению: что у него, у Мерлина, в спальне нет даже настенного коврика, который бы радовал глаз.
С тех пор Керидвен и Морвидд целую неделю по вечерам шили коврик для Мерлина. На коврик был нашит большой старый кречет из лоскутков – с узорчатыми крыльями, развернутыми в полете, а внизу, далеко под ним, была долина с рекой, домишками и башней. Когда все было готово, Мерлин пригляделся к подарку и сказал: «Мда… Смотрите-ка – я!» Керидвен и Морвидд стали уверять, что совсем не имели в виду профессора.
– Нет-нет, не надо меня утешать, – протестовал Мерлин. – Я же вижу – портретное сходство!
И опасливо потрогав и даже слегка поковыряв крыло кречета, добавил: «Вот ведь… крепко меня пришили!»
* * *
Ллевелис, который в cильнейшей степени был интегрирован в общество, а проще сказать – Ллевелис, нос которого всегда торчал в щели всякой неплотно прикрытой двери, брался время от времени просвещать Гвидиона, чтобы тот не погрузился однажды насовсем в глубину своих мыслей.
– Ты деревенщина, – говорил он, усевшись напротив Гвидиона на постель и вырывая у него книгу по медицине. – У тебя нет ни манер, ничего. Что ты сказал вчера прекрасной Рианнон, когда она спросила, будешь ли ты ходить к ней на факультатив по хоровому пению? Ты сказал ей «угу». «Угу»! Это при том, что всякий валлиец мечтает петь хором и всякий вообще смертный мечтает видеть по субботам доктора Рианнон!
Действительно: школьный хор, под издевательские комментарии МакКольма, утверждавшего, что валлийцы вообще не умеют петь не хором, по-прежнему собирался по субботам в башне Парадоксов.
И поскольку Гвидион молчал, Ллевелис продолжил допекать его с другой стороны:
– Ну, и как тебе Змейк, правая рука Кромвеля? – сказал он. – Нет такого ощущения, что он немножечко, самую малость… жесток? Боже, какое прошлое! Представляешь, каково ему это вспоминать?..
Гвидион, не вступая в спор, сказал энглин:
Кто бы смог за тысячу лет
Ничего не сделать дурного,
Если даже сына родного
Укокошил доктор Мак Кехт?
– Как? – остолбенел Ллевелис.
– Доктор Мак Кехт убил своего сына Миаха, – повторил Гвидион, уже прозой, и выхватил у замешкавшегося Ллевелиса свою книжку.
– За что? – только и выдавил ошеломленный Ллевелис.
– Не знаю, Ллеу, ей-богу. Знаю только, что Миах тоже был врач, медицине учился у Мак Кехта и был убит собственным отцом. Так, по крайней мере, в «Большой медицинской энциклопедии», – обьяснил Гвидион, грызя перо и снова погружаясь в чтение. – Да, тебя, кстати, искали и Керидвен, и Морвидд, и обе явно не за делом. Вот где Эсхиловы страсти. А ты говоришь – Мак Кехт.
– А ты столько времени занимаешься у него, – ты ничего такого за ним не замечал? – встревоженно спросил Ллевелис.
– Замечал, – отвечал Гвидион, не отрываясь от странички, где была схематично нарисована овца.
– Что такое?
– Сегодня он принимал при мне пациентов, – вздохнул при одном воспоминании Гвидион. – Он гениальный диагност.
* * *
К Кармартену подбиралась ночь. Посреди западной четверти врезалась в небо еще позолоченная солнцем Башня Стражей, но она была самая высокая в школе и ловила последнее солнце, тогда как небо над Кармартеном становилось отчетливо закатным, и спадало оживление на городском рынке. Старшие студенты, усевшись на крыше, формировали из облаков готические замки и пускали их плыть куда глаза глядят. Полчаса, час – и башня Невенхир уже не ловила отблесков света, и профессор Мэлдун у себя на верхней площадке готовился к уроку астрономии и, напевая, начинал протирать телескоп.
Где-то играли в метаморфозы, – из распахнутого окна одной из населенных студентами башен неслось: «Я был кувшином вина на темной картине голландской, я был дождем на стекле, письмом в руках у субретки, десятки лет пролежал браслетом в зарытом кладе, я жил и рыбой глубин светил во тьме океана…», «Я гребнем у ведьмы был и связкой душистой перца, я был зерном в жерновах, поистине это было, я был бубенцом шута, монетою полустертой, я смертным трепет внушал, кометой повисши в небе…»
Еще два часа – и участники семинара по астрономии, зевая и на ходу сворачивая в трубку звездные карты, ощупью спускались по внешней лестнице, спиралью опоясывающей башню Невенхир, и, пристроившись позади Башни Стражей, задремывала Бранвен, надвинув пониже свою черепичную крышу. Из Винной башни, где Дион Хризостом круглый год читал для всех желающих спецкурс «Бродячие софисты», долго еще доносилось разгульное пение и нестройные выкрики. Потом смолкали и они.
По ночам в школе цвел душистый табак, сгущались шепотки и шорохи, пробирался на свидание легкомысленный и неугомонный Ллевелис, в виде большой совы улетал по своим делам архивариус Хлодвиг, на верхней площадке Пиктской башни Змейк при лунном свете вымывал ацетоном из-под ногтей остатки реактивов, что-то всплескивало в реке Аск, Мак Кархи в одном из городских переулков тихо целовался с очередной эсмеральдой, привлеченной волшебной родинкой у него на щеке, и сам Мерлин Амброзий зарабатывал себе радикулит и прострел, простаивая ночами на ажурном мосту, перекинутом в воздухе между башен.
* * *
Ллевелис проснулся с утра с идеей, что, должно быть, Мак Кехт убил своего сына в гневе.
– Знаешь, страшный приступ гнева, – раз! И ничего не помнит, – с жаром развивал эту мысль Ллевелис.
– Осталось только найти подтверждение тому, что на Мак Кехта временами накатывают страшные приступы гнева, – спокойно сказал Гвидион, затачивая перья и набивая ими пенал. – Ты хочешь попробовать это проверить?..
Попробовать Ллевелис не хотел. Вместо этого он потревожил почтенного архивариуса Хлодвига, предусмотрительно захватив для него из кухни чашку кофе, потом вернулся с полным кофейником, из которого подливал архивариусу в чашку до тех пор, пока наконец Нахтфогель не сказал, что, пожалуй, уже отчасти проснулся. После этого он показал Ллевелису кое-какие рукописи. Полдня Ллевелис копался в этих рукописях и вернулся совершенно убитый.
– Гипотеза не подтвердилась, – сказал он, рухнув на стул. – Я нашел кучу документов, вот, особенно житие святого Кьярана – это просто последний гвоздь в крышку гроба. Про приступы гнева у Мак Кехта можно забыть.
И Ллевелис протянул Гвидиону выписки, где под пометкой «житие св. Кьярана» стояла следующая история:
«Как-то святой Кьяран трое суток кряду убеждал прославленного врача Диана Кехта из племен богини Дану принять крещение. И когда Диан Кехт наконец дал согласие, святой, не помня себя от радости, поскорее вонзил в землю свой посох, чтобы тот не занимал его рук, и начал обряд крещения. При этом он возвел глаза к небу и довольно долго не опускал их. Когда же он наконец опустил взгляд, то увидел, что его посох прошел сквозь ногу Диана Кехта, пронзил ее насквозь и пригвоздил того таким образом к земле. Диан же Кехт ничуть не изменился в лице и не проявлял никаких признаков беспокойства. Святой Кьяран ужаснулся и вскричал: „Что я наделал! Ну ладно я, старый дурак, но ты-то что ж молчал все это время?“ „Я думал, это часть обряда“, – отвечал, пожимая плечами, Диан Кехт».
– Короче, Мак Кехта вообще невозможно вывести из себя, – заключил Ллевелис, бросая на стол пачку исписанных листков того же формата. – Не так давно, лет сто назад, в Кармартене выдавали лицензии практикующим врачам и от Мак Кехта потребовали сдать экзамен на подтверждение врачебной квалификации. Так он три часа демонстрировал им там умение делать инъекции и ставить клизмы. Глазом не моргнул!
Некоторое время Ллевелис мрачно молчал, размышляя, потом встрепенулся.
– А может быть… – вдохновенно начал он.
– Ерунда, – уверенно сказал Гвидион.
– Да, ты прав, – сказал упавшим голосом Ллевелис. – Пожалуй, это я действительно… того.
* * *
– Жеваный хлебный мякиш, смешанный с клейкой паутиной, останавливает кровь, – мелодично сообщил Диан Мак Кехт и солнечным взором оглядел класс. – Кто возьмется нам это разжевать? – и он достал из-за пазухи круглый хлебец. – Благослови вас Бог, Лливарх, вы меня очень обяжете.
Ллевелис смотрел на Мак Кехта и представлял себе багровый отсвет, пламя, крики, сталь и толпы, и еще раз крики. Зря он вчера вечером полез в «Жизнь знаменитых врачей», в раздел «Диан Мак Кехт».
– Я не злоупотреблю вашей добротой, Финвен, если попрошу вас ассистировать мне во время процедуры? – обворожительно улыбнулся Мак Кехт, распуская волосы. Финвен вспорхнула с места и, счастливая, подхватила струящиеся волосы цвета медной монеты в закатном солнце, осенних ноготков, кипящей лавы и прочих предметов, с которыми столь удачно сравнивались волосы доктора в ее неуклюжих стихотворных попытках.
– И вот перед нами страшная рана, – нараспев сказал доктор совершенно шаманским тоном, но тут же оборвал себя: – не волнуйтесь, ради Бога, Энид, более ерундовой ранки я и не упомню, ваше мужество делает вам честь, ваша женственность также. На вас смотрит весь Уэльс, от Барри до Сноудона, соберитесь с духом, и остров Англси впридачу, – и болтая чепуху, он так заморочил голову совсем не храброй по природе Энид, что она даже не взвизгнула, когда он, замесив хлеб с паутиной, быстро залепил им рану.
– Сердечно благодарен вам, прекрасная Энид. Вы понимаете, что для меня как для врача мало что может быть интересней, чем укус бешеной лисицы, – конфиденциально шепнул Мак Кехт, отчего Энид зарделась как маков цвет.
Гвидион подошел к испытывавшему легкую неловкость лису, сидевшему в углу и дожидавшемуся конца процедуры. Дело в том, что это именно он укусил Энид, когда та случайно отдавила ему хвост. Заслуженный зверь был официально приглашен Мерлином и шел экзаменовать старшекурсников по основам обоняния, а на лестнице было темновато.
– Это вы, куманек, бешеных не видели, – философски буркнул лис в ответ на последнюю реплику Мак Кехта.
Гвидион изысканно извинился за все нарушения лисьего этикета, которые допустили люди во время последнего недоразумения, и лис удалился.
Ллевелис никак не мог свыкнуться с тем, что их учитель, столь живой и несомненный, настолько осязаемый, что его можно потрогать рукой, самым обыденным образом прикончил собственного сына, подобно древним героям эпических саг и сказаний. Вечером в своей комнатушке в Тростниковой башне он терзал вопросами спокойного и непоколебимого Гвидиона.
– «В своей профессиональной деятельности Миах преступил границы, поставленные ему Мак Кехтом», – зачитывал он из «Истории медицины». – «Диан Кехт отрицательно воспринял характер его врачебной практики»… Слушай, ну, пусть он трижды отрицательно воспринял характер его практики, но зачем же убивать-то?
– Может, он позорил его имя? – предполагал Гвидион. – Династия врачей все-таки.
Гвидион доставал папирус, чернильницу и начинал обдумывать заданное Дионом сочинение по греческому на тему «Кто победил в Троянской войне». Тему Дион, как всегда, задал скользкую, на грани фола.
– А в «Жизни знаменитых врачей», – задумчиво говорил Ллевелис, – сказано: «Трагедия доктора Диана Мак Кехта слишком глубока, чтобы разбирать ее подробности на страницах этого издания».
…Ллевелис сидел в кухне за длинным дубовым столом и хлебал из глиняного горшочка луковый суп.
– Гипотеза Лапласа о происхождении Вселенной? – неожиданно спросил его, подкравшись сзади, профессор Мэлдун. Ллевелис подавился.
– В чем состоит? – переспросил он и совсем закашлялся.
– Нет, как опровергается, – сказал Мэлдун и постучал ему по спине.
И тут Ллевелиса осенило. Окончательно измученный необходимостью искать оправдания Мак Кехту, убившему собственного сына, он решил разом опровергнуть всю эту клевету.
* * *
По пустынным залам Западной четверти бродили старшекурсники со странными, отрешенными лицами. На самом деле они сдавали экзамен по основам обоняния – половина из них прятала и развешивала в разных концах школы всякие вещи, а половина искала их по запаху. Все найденное сносили на лужайку и клали перед преподавателем. Задания усложнялись – затем уже предметы, которые нужно было искать, прятали на открытом воздухе – там, где ветер приносил множество сбивающих с толку запахов. Гора башмаков, ремешков, свечек и прочих обнаруженных предметов перед старым лисом все росла, лис же, лежа посреди школьной лужайки, помечал для себя, кто что принес и как быстро. Под конец дня студенты с завязанными глазами по запаху раскладывали травы – одинаковые должны были оказаться в одной связке, – а посреди лужайки на огромной куче унюханных предметов, щурясь от заходящего солнца, лежал преподаватель.
* * *
Гуси Орбилия на башне первыми подняли тревогу, громко гогоча, когда прибыла инспекция из Лондона.
Милейший профессор Морган-ап-Керриг вышел встречать гостей на улицу, с тем, чтобы комиссия не промахнулась мимо двери, и восемь учеников сопровождали его как эскорт. Гвидион и Ллевелис входили в их число. От ветвей белого боярышника в последний момент решили отказаться. Парадного входа прибывшие из Лондона, конечно, не сумели распознать от стены, и выловить их удалось только у задней – она же западная – двери. Профессор Морган-ап-Керриг, однако, был на высоте и, чтобы не заставлять почтенную комиссию вновь огибать все здание, постарался вместо этого придать двери черного хода приемлемый вид, – со львами, драконами и завитушками, четыре человеческих роста в высоту, – и, не меняясь в лице, создал по ту сторону двери неописуемой красоты холл, через который и провел гостей с радушной улыбкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47