Словом, комиссия не заметила никакой накладки, хотя за спиной их временный холл продержался недолго. Из кухни справа высунулись было любопытствующие хлебопечки, у которых волей Моргана-ап-Керрига случайно позолотило все котлы, но Ллевелис, слегка отстав, затолкал их обратно.
…Преподаватели школы в Кармартене почти в полном составе стояли на верхней площадке лестницы, как скульптурная группа, и ожидали комиссию. Комиссия все не шла. Мак Кархи начал было бездумно насвистывать «Follow me up to Carlow», но Тарквиний Змейк бросил на него уничтожающий взгляд, и он осекся. Мерлин рассматривал потолок.
Наконец вдали замаячила комиссия. Ее сопровождал взволнованный Морган-ап-Керриг, а возглавлял ее лорд Джеффри Спенсер Бассет-Бладхаунд, с лицом настолько кислым, как будто он непрестанно вспоминал тот день, когда Министерство Просвещения направило его в Кармартен. Его окружало еще несколько людей в черном.
Кервину Квирту пришлось немедленно исчезнуть, так как лорд Бассет знал его в другом качестве.
Мак Кархи, предупрежденный Змейком, твердо понимавшим, что директору школы в любом случае понадобится что-то вроде переводчика, держался возле левого локтя Мерлина, не отходя ни на шаг. Мерлин с совершенно неповторимым видом сделал несколько шагов навстречу комиссии и представился:
– Мирддин Эмрис.
Мак Кархи понял, что время действовать для него уже настало.
– Мерлин Амброзий, – подсказал он.
– Ах, да-да. Благодарю вас, Оуэн, – величественно спохватился Мерлин. – В самом деле. Мерлин Амброзий.
Дальнейшие составляющие речи Мерлина были ничуть не лучше.
– Счастлив приветствовать в стенах школы высокую комиссию, – сказал он. – Нам случалось принимать посольства многих королей. На моей памяти нас удостаивал посещением лично Придейн, сын Аэдда Великого, Бендигейд Вран, Ллир Кратких речей, Придери, правитель Диведа, да… ну, и в более поздние времена тоже. Я помню, Утер Пендрагон…
Мак Кархи, услышав про Пендрагона, потерял цвет лица и дар речи. Более опытный Тарквиний Змейк зашептал что-то лорду Бассету на ухо. Можно было расслышать только: «Да, иногда уже… к сожалению… бывает… Рассеян неимоверно… Но зато какая голова!.. Большой ученый… да, большой ученый».
Еще несколько промахов Мерлина – он вспомнил, как бывал в Лондоне при короле Бели, сыне Маногана, и любопытствовал, переменился ли с тех пор внешний облик города, – благополучно прошли незамеченными.
Наконец, когда торжественная часть как таковая закончилась и все уже уверены были, что худшее позади, к Мерлину некстати пробрались хлебопечки, отвечавшие за хозяйственную часть, и спросили, нужно ли будет показывать лорду Бассету-Бладхаунду кухню. Глаза Мерлина заволокло было туманной пеленой, но он тут же снова сфокусировал свой взгляд и твердо ответил:
– Да-да. Непременно. Непременно проводите на кухню… и обязательно накормите. Обоих.
* * *
– Хотелось бы посмотреть расписание, – сухо сказал лорд Бассет-Бладхаунд сразу по окончании церемонии. – Надеюсь, вы меня проводите?
– Безусловно, – сказал Змейк. – Прошу.
Комиссия, окруженная толпой учеников и учителей, проследовала в западный холл. Там всю стену занимало огромное огамическое расписание, и даже Змейк не сразу сообразил, что показывать его гостям нелепо и бесполезно. Он подвел комиссию к стене с расписанием, рассеянно пробегая глазами по названиям предметов, чтобы еще раз проверить, стерто ли оттуда искусство забвения, введение в сомнение и преображение стихий.
– Довольно странный орнамент, – отрывисто сказал лорд Бассет-Бладхаунд. – Какая-то абстракция в новейшем вкусе, я полагаю. А где же расписание?
…Инспекция не могла читать огам и не воспринимала его как письмо. Кое-кто из младших учеников за спиной у комиссии получил затрещину от Курои еще прежде, чем успел прыснуть в кулак. Курои понимал размеры надвигающейся катастрофы.
В глазах Тарквиния Змейка на доли секунды появилось едва заметное напряжение. Он поднес тонкие пальцы ко рту, и казалось, что он просто внезапно ощутил колику в печени. Затем он сделал приглашающий жест и повернулся к противоположной стене. За ним развернулась на 180 градусов вся комиссия. Ученики всхлипнули от восторга. За три или четыре секунды Змейк создал за спиной у комиссии копию реального расписания, но на бумаге, чернилами и по-английски. Те, кто понимал, чего стоит проделать такую вещь, внутренне стонали от восхищения. После этого перед профессионализмом Змейка склонились даже те, кто в принципе не одобрял его. За спинами членов комиссии, в толпе, профессор Мэлдун украдкой пожал Змейку руку.
* * *
Нужно сказать, что одновременно с прибытием комиссии в школу прибыло еще одно лицо. Собственно, этот гость вошел во двор школы минута в минуту с комиссией, но через парадную дверь, у которой в ту пору не было ни души. Один только Фингалл МакКольм, который не одобрял суеты, сидел там в нише у ног Сократа и чинил свои башмаки. Гость этот был Сюань-цзан, единственный ученый в мире, который мог сравниться с Мерлином в оригинальности мышления. Он был приглашен директором для того, чтобы прочесть спецкурс о стихотворении Лу Ю «Случайно сочинил в беседке на воде», однако поскольку для того, чтобы постичь весь смысл комментариев, необходимо было знать язык оригинала и всю предшествующую литературу, то начинать Сюань-цзан собирался с азов.
МакКольм при виде Сюань-цзана, обмахивающегося веером и оглядывающего с любопытством все вокруг, сообразил, что это и есть, видимо, знаменитый учитель, о котором Мерлин прожужжал уже все уши, резво вскочил на ноги, взял у него узел с четырьмя сокровищами кабинета ученого и спросил:
– А где же другие ваши вещи, уважаемый наставник? Я с радостью помогу вам их отнести.
– В рукавах, в рукавах, – рассеянно отвечал Сюань-цзан. – Не беспокойтесь.
– Если вас не встречают, как подобает, уважаемый наставник, – продолжил МакКольм, – так это только оттого, что нашу школу, по совпадению, как раз сегодня посетила министерская комиссия…
– Ах, что вы, – отвечал Сюань-цзан, – где столь ничтожному и малозаметному созданию, как я, приблизиться, так сказать, к подножию дворцов Пэнлая!..
* * *
После полудня в большом обеденном зале царила суматоха и столпотворение. Мэлдун, продолжавший свои исследования в Руб-эль-Хали и заскочивший в школу буквально на часок, не снимая арабской накидки, сочно рассказывал всем желающим про Фата-Моргану, которая, судя по его рассказу, была отнюдь не миражом. Ллевелис во всеуслышание пародировал шотландский акцент, – любая фраза, сказанная с этим акцентом, в его устах оказывалась на грани приличия, – задорно поглядывая, не видно ли где Фингалла МакКольма. Дион Хризостом спорил с Орбилием: тот подбивал его произнести по всем правилам речь в похвалу паштета из перепелок, Дион же высказывал подозрение, что пока он будет, как дурак, произносить речь, Орбилий рассчитывает уписать, так сказать, предмет речи.
В самой гуще этого столпотворения, среди снующих с тарелками студентов раскланивались Мерлин с Сюань-цзаном. Ни один из них не хотел сесть первым, а главное – ни один не соглашался сесть выше другого. Все наблюдавшие эту сцену терялись в догадках, каким образом Мерлин с Сюань-цзаном определяют, какое место следует считать выше, а какое ниже, так как две видавшие виды ореховые табуретки, о которых шла речь, были совершенно одинаковые и стояли рядом.
– Дорогой брат мой, – прижимая руку к сердцу, убедительно говорил Сюань-цзан. – Да разве посмею я сесть в вашем присутствии!..
– Драгоценный друг мой, – возражал Мерлин, – мне делается неловко при одной мысли о том, что взгляд такого человека, как вы, мог задержаться на моей ничтожной персоне!..
Когда все уже выскребали остатки со дна горшочков для супа, Сюань-цзан говорил:
– Только подчиняясь вашему желанию и чтобы не обидеть вас, дорогой брат, я сяду, но позвольте уж мне, человеку скромному и невежественному, занять подобающее мне место – вон там, в углу, неподалеку от вашей достопочтенной половой тряпки.
Когда все уже доедали жаркое, Сюань-цзан, земно кланяясь, говорил:
– Хорошо, я сяду поближе к вам, досточтимый брат мой, но только ваша настойчивость заставляет меня преодолеть робость в присутствии такого светоча добродетели, который среди ученых мужей подобен, так сказать, горе Тайшань.
– Ну уж вы и скажете – Тайшань! – польщенно отвечал Мерлин, и на лице его изображалось явное удовольствие. – Если бы не счастье видеть вас, которое отняло у меня последние остатки разума, разве осмелился бы я предлагать вам сесть поблизости от меня, в то время как вам по праву подобает место у трона самого Небесного Владыки!
Видевшие все это были безмерно счастливы, что, по удачному стечению обстоятельств, Змейк как раз в это время занимал лондонскую инспекцию какими-то разговорами в башне Двухсот ступеней в Северной четверти, довольно далеко от обеденного зала.
К тому времени, когда Мерлин и Сюань-цзан наконец договорились о том, кто где сядет, студенты и преподаватели в основном уже разошлись. И только Афарви, сын Кентигерна, ошеломленный пластикой движений Сюань-цзана, как завороженный, не мог оторвать взгляда от происходящего.
– Если вы сей же час не сядете, драгоценный друг мой, я за себя не ручаюсь, – сказал Мерлин. Эта реплика завершила церемонию.
* * *
Было утро. Преподаватели беседовали, сойдясь группками, на галерее, прежде чем разойтись по своим семинарам.
– Просматриваю вчера собственные старые записи, разбираю, – жаловался Мерлин Курои. – Там везде какие-то дифтонги, падение конечных согласных не отражено… то аорист, то имперфект, падежей чуть не с десяток… Надо все-таки сделать какие-то глоссы, а то когда в другой раз соберусь перечитать, пожалуй, уже и не пойму ничего.
– Э, это что! Я каких-нибудь триста лет назад, коллега… – начал Курои, осекся, видя приближение комиссии, и поспешил на урок.
* * *
В блокноте лорда Джеффри уже в первый день пребывания в школе появилась запись:
«В учебное заведение принимают с 16 лет, при этом предполагается двенадцатилетнее обучение. Высший балл при оценке способностей учащихся – 689. Всюду снуют какие-то маленькие женщины в чепцах и полосатых юбках. Четыре таких меняли постельное белье в моей комнате около девяти часов вечера. Ни преподаватели, ни учащиеся не видят в этом ничего странного.
Для того, чтобы посмотреть расписание, учащиеся спускаются в холл, где оно вывешено, становятся к нему спиной и некоторое время смотрят на противоположную стену, украшенную абстрактным орнаментом. Не проявляя ни малейшего желания повернуться к расписанию лицом, они стоят так некоторое время и затем расходятся, почерпнув откуда-то нужную им информацию».
* * *
– Слушай, эта мерзлячья башня опять в шапке, – пожаловался Ллевелис, выглядывая в окно.
Гвидион посмотрел тоже. Действительно, Энтони закутался во что только мог и нахлобучил большую шапку из тумана. А им как раз предстояло идти туда на литературу. Мак Кархи, пролетая на рассвете мимо, нарочно спикировал к ним и, придерживаясь когтистой лапой за раму, постучал носом в стекло, чтобы они не тешили себя надеждой поспать подольше.
– Ну что, Энтони? Тепло тебе? – издевательски крикнул было Гвидион, спустившись во двор Южной четверти, задрав голову и сложив руки рупором. Рядом тут же вырос Тарквиний Змейк и сказал сквозь зубы:
– Пока в школе инспекция, никаких разговоров с башнями, тем более по-валлийски. Если ваша память, Гвидион, не в состоянии удержать даже этой простой инструкции, плохи ваши дела.
Гвидион извинился, раскланялся, расшаркался, проскочил у Змейка под рукой и взбежал по лестнице на башню.
Вместо того, чтобы торопливо войти в класс с выражением усердия на лице, Гвидион застыл на пороге, так что Ллевелис, тащившийся следом за ним, принялся уже было толкать его кулаком в шею, не понимая, в чем задержка. Гвидион же вспомнил, что сегодня они дают показательный урок: у дальней стены класса в креслах с высокими резными спинками с изображением туповатого льва и брезгливо отвернувшегося от него единорога сидела комиссия. По несчастью, нельзя было сказать, чтобы Гвидион в этот раз твердо знал заданное. Он хотел было уже юркнуть за настенный гобелен, изображающий приход Луга в Тару, но Мак Кархи остановил на нем взгляд и ловко поманил его к себе.
– «Двадцать два четверостишия спела женщина неведомых стран, стоя на одной ноге посреди дома Брана, сына Фебала, в день, когда его королевский дом полон был королей. И никто не знал, откуда пришла эта женщина, ибо ворота замка были закрыты».
– …Вот все, что удалось вытянуть Мак Кархи из Гвидиона-ап-Кледдифа, и никто не знает, отчего тот не выучил больше, ибо возможность у него к тому была, а задано было до конца, – нараспев сказал Мак Кархи и движением своего указательного пальца усадил Гвидиона на место.
– Постойте, постойте, – без большого энтузиазма промямлил лорд Бассет-Бладхаунд. – А почему она, собственно, стояла на одной ноге, эта женщина?
– Ллевелис-ап-Кинварх! – бросил Мак Кархи. – Почему эта женщина стояла на одной ноге?
– Это остатки архаических представлений об одноногости и однорукости, маркирующих принадлежность героя к потустороннему миру, сэр. Вторая нога и вторая рука этой женщины как бы находятся в ином измерении, поэтому при взгляде отсюда не видны, сэр.
Как ни странно, эта чепуха почему-то успокоила лорда Бассета-Бладхаунда. По ужасному выражению лица Мак Кархи было похоже, что он сам сейчас упечет Ллевелиса в иное измерение за этот ответ, но страшным усилием воли он сдержался.
* * *
Показательный урок латыни после этого прошел чрезвычайно благополучно. Профессор Орбилий, будучи человеком крайне дисциплинированным, внял всем указаниям Змейка и выполнил их четко. Все странности, которые могли привлечь внимание комиссии, были обдуманно устранены. Орбилий Плагосус никогда не забывал, чем он обязан Мерлину, и живо помнил, как он приплясывал вокруг бронзовой жаровни на верхнем этаже своей инсулы в Риме – где, как водится, была прекрасная мозаика на полу и лепные потолки, но не было ни малейших удобств, – затыкал подушками окна, в которые задувало немилосердно, и отогревал застывшие чернила, когда ему пришло приглашение в школу в Кармартене. А потому, не желая подвести директора, Орбилий повыгнал с лестничных площадок гусей, вынул из пальцев у мраморной Каллиопы овсяное печеньице, вложенное туда сердобольными студентами, и, в общем, навел некоторый порядок. Следуя инструкциям Змейка, он подобрал не вызывающие сомнения отрывки из не вызывающих сомнения авторов и даже позволил ученикам принести с собой тетради в клеточку и ручки, что было жестко рекомендовано Змейком, проявившим при этом случае необыкновенную трезвость мышления.
Учеников поразило то, как с лица Орбилия, человека умного и тонкого, в присутствии комиссии в один миг сползло всякое выражение и с видом совершеннейшего солдафона он гонял их по отрывку в двадцать строк, воздерживаясь от обычных мудро-язвительных замечаний и спрашивая только, где цезура и как название того или иного тропа.
Благодаря принятым мерам предосторожности урок латыни сошел им с рук. Единственный вопрос у комиссии неожиданно вызвала самая невинная вещь – старый плащ Орбилия, в котором он ходил всегда.
– Ну что, в самом деле, за ребячество! Вы бы еще тогу надели, – с мягкой укоризной заметил лорд Бассет, подойдя в конце урока поблагодарить преподавателя.
– Я не могу носить тогу, не будучи гражданином Рима, – просто отвечал Орбилий.
Затем он по-военному лаконично отчитался перед Змейком о проделанной показухе и потребовал возместить ему в другое время пропавшие часы урока.
…Несмотря на неприязненное отношение к Змейку лично, Орбилий не мог избавиться от привычки беседовать с ним, зачастую подолгу и отнюдь не по инициативе Змейка. На недоуменные взгляды коллег он отвечал лишь, что для него истинное наслаждение поговорить время от времени по-латыни. Когда же однажды архивариус Хлодвиг с обидой воскликнул: «Можно подумать, что с нами – со мной или вот хотя бы с Мерлином, – нельзя поговорить по-латыни!» – Орбилий, вздыхая, ответил: «Видите ли, коллега: у вас у всех ученая, книжная латынь, а у Змейка – разговорная». Змейк с родной латынью первое время сильно беспокоил воображение Ллевелиса – было не совсем понятно, как латынь могла оказаться первым языком у человека, родившегося на добрую тысячу с лишком лет позднее распада империи, – но потом в школе начались такие события, что внимание Ллевелиса, и без того имевшее свойство быстро рассеиваться, больше не возвращалось к образу Змейка, лепечущего в детстве свои первые слова на мертвом языке.
* * *
В распоряжение Сюань-цзана была отдана башня Сновидений, которую он переименовал в башню Западных Облаков и каждый вечер посиживал у ее порога, то играя на цине, то прикладываясь к вину, которое он наливал из чайника с двумя носиками, извлеченного им из рукава.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
…Преподаватели школы в Кармартене почти в полном составе стояли на верхней площадке лестницы, как скульптурная группа, и ожидали комиссию. Комиссия все не шла. Мак Кархи начал было бездумно насвистывать «Follow me up to Carlow», но Тарквиний Змейк бросил на него уничтожающий взгляд, и он осекся. Мерлин рассматривал потолок.
Наконец вдали замаячила комиссия. Ее сопровождал взволнованный Морган-ап-Керриг, а возглавлял ее лорд Джеффри Спенсер Бассет-Бладхаунд, с лицом настолько кислым, как будто он непрестанно вспоминал тот день, когда Министерство Просвещения направило его в Кармартен. Его окружало еще несколько людей в черном.
Кервину Квирту пришлось немедленно исчезнуть, так как лорд Бассет знал его в другом качестве.
Мак Кархи, предупрежденный Змейком, твердо понимавшим, что директору школы в любом случае понадобится что-то вроде переводчика, держался возле левого локтя Мерлина, не отходя ни на шаг. Мерлин с совершенно неповторимым видом сделал несколько шагов навстречу комиссии и представился:
– Мирддин Эмрис.
Мак Кархи понял, что время действовать для него уже настало.
– Мерлин Амброзий, – подсказал он.
– Ах, да-да. Благодарю вас, Оуэн, – величественно спохватился Мерлин. – В самом деле. Мерлин Амброзий.
Дальнейшие составляющие речи Мерлина были ничуть не лучше.
– Счастлив приветствовать в стенах школы высокую комиссию, – сказал он. – Нам случалось принимать посольства многих королей. На моей памяти нас удостаивал посещением лично Придейн, сын Аэдда Великого, Бендигейд Вран, Ллир Кратких речей, Придери, правитель Диведа, да… ну, и в более поздние времена тоже. Я помню, Утер Пендрагон…
Мак Кархи, услышав про Пендрагона, потерял цвет лица и дар речи. Более опытный Тарквиний Змейк зашептал что-то лорду Бассету на ухо. Можно было расслышать только: «Да, иногда уже… к сожалению… бывает… Рассеян неимоверно… Но зато какая голова!.. Большой ученый… да, большой ученый».
Еще несколько промахов Мерлина – он вспомнил, как бывал в Лондоне при короле Бели, сыне Маногана, и любопытствовал, переменился ли с тех пор внешний облик города, – благополучно прошли незамеченными.
Наконец, когда торжественная часть как таковая закончилась и все уже уверены были, что худшее позади, к Мерлину некстати пробрались хлебопечки, отвечавшие за хозяйственную часть, и спросили, нужно ли будет показывать лорду Бассету-Бладхаунду кухню. Глаза Мерлина заволокло было туманной пеленой, но он тут же снова сфокусировал свой взгляд и твердо ответил:
– Да-да. Непременно. Непременно проводите на кухню… и обязательно накормите. Обоих.
* * *
– Хотелось бы посмотреть расписание, – сухо сказал лорд Бассет-Бладхаунд сразу по окончании церемонии. – Надеюсь, вы меня проводите?
– Безусловно, – сказал Змейк. – Прошу.
Комиссия, окруженная толпой учеников и учителей, проследовала в западный холл. Там всю стену занимало огромное огамическое расписание, и даже Змейк не сразу сообразил, что показывать его гостям нелепо и бесполезно. Он подвел комиссию к стене с расписанием, рассеянно пробегая глазами по названиям предметов, чтобы еще раз проверить, стерто ли оттуда искусство забвения, введение в сомнение и преображение стихий.
– Довольно странный орнамент, – отрывисто сказал лорд Бассет-Бладхаунд. – Какая-то абстракция в новейшем вкусе, я полагаю. А где же расписание?
…Инспекция не могла читать огам и не воспринимала его как письмо. Кое-кто из младших учеников за спиной у комиссии получил затрещину от Курои еще прежде, чем успел прыснуть в кулак. Курои понимал размеры надвигающейся катастрофы.
В глазах Тарквиния Змейка на доли секунды появилось едва заметное напряжение. Он поднес тонкие пальцы ко рту, и казалось, что он просто внезапно ощутил колику в печени. Затем он сделал приглашающий жест и повернулся к противоположной стене. За ним развернулась на 180 градусов вся комиссия. Ученики всхлипнули от восторга. За три или четыре секунды Змейк создал за спиной у комиссии копию реального расписания, но на бумаге, чернилами и по-английски. Те, кто понимал, чего стоит проделать такую вещь, внутренне стонали от восхищения. После этого перед профессионализмом Змейка склонились даже те, кто в принципе не одобрял его. За спинами членов комиссии, в толпе, профессор Мэлдун украдкой пожал Змейку руку.
* * *
Нужно сказать, что одновременно с прибытием комиссии в школу прибыло еще одно лицо. Собственно, этот гость вошел во двор школы минута в минуту с комиссией, но через парадную дверь, у которой в ту пору не было ни души. Один только Фингалл МакКольм, который не одобрял суеты, сидел там в нише у ног Сократа и чинил свои башмаки. Гость этот был Сюань-цзан, единственный ученый в мире, который мог сравниться с Мерлином в оригинальности мышления. Он был приглашен директором для того, чтобы прочесть спецкурс о стихотворении Лу Ю «Случайно сочинил в беседке на воде», однако поскольку для того, чтобы постичь весь смысл комментариев, необходимо было знать язык оригинала и всю предшествующую литературу, то начинать Сюань-цзан собирался с азов.
МакКольм при виде Сюань-цзана, обмахивающегося веером и оглядывающего с любопытством все вокруг, сообразил, что это и есть, видимо, знаменитый учитель, о котором Мерлин прожужжал уже все уши, резво вскочил на ноги, взял у него узел с четырьмя сокровищами кабинета ученого и спросил:
– А где же другие ваши вещи, уважаемый наставник? Я с радостью помогу вам их отнести.
– В рукавах, в рукавах, – рассеянно отвечал Сюань-цзан. – Не беспокойтесь.
– Если вас не встречают, как подобает, уважаемый наставник, – продолжил МакКольм, – так это только оттого, что нашу школу, по совпадению, как раз сегодня посетила министерская комиссия…
– Ах, что вы, – отвечал Сюань-цзан, – где столь ничтожному и малозаметному созданию, как я, приблизиться, так сказать, к подножию дворцов Пэнлая!..
* * *
После полудня в большом обеденном зале царила суматоха и столпотворение. Мэлдун, продолжавший свои исследования в Руб-эль-Хали и заскочивший в школу буквально на часок, не снимая арабской накидки, сочно рассказывал всем желающим про Фата-Моргану, которая, судя по его рассказу, была отнюдь не миражом. Ллевелис во всеуслышание пародировал шотландский акцент, – любая фраза, сказанная с этим акцентом, в его устах оказывалась на грани приличия, – задорно поглядывая, не видно ли где Фингалла МакКольма. Дион Хризостом спорил с Орбилием: тот подбивал его произнести по всем правилам речь в похвалу паштета из перепелок, Дион же высказывал подозрение, что пока он будет, как дурак, произносить речь, Орбилий рассчитывает уписать, так сказать, предмет речи.
В самой гуще этого столпотворения, среди снующих с тарелками студентов раскланивались Мерлин с Сюань-цзаном. Ни один из них не хотел сесть первым, а главное – ни один не соглашался сесть выше другого. Все наблюдавшие эту сцену терялись в догадках, каким образом Мерлин с Сюань-цзаном определяют, какое место следует считать выше, а какое ниже, так как две видавшие виды ореховые табуретки, о которых шла речь, были совершенно одинаковые и стояли рядом.
– Дорогой брат мой, – прижимая руку к сердцу, убедительно говорил Сюань-цзан. – Да разве посмею я сесть в вашем присутствии!..
– Драгоценный друг мой, – возражал Мерлин, – мне делается неловко при одной мысли о том, что взгляд такого человека, как вы, мог задержаться на моей ничтожной персоне!..
Когда все уже выскребали остатки со дна горшочков для супа, Сюань-цзан говорил:
– Только подчиняясь вашему желанию и чтобы не обидеть вас, дорогой брат, я сяду, но позвольте уж мне, человеку скромному и невежественному, занять подобающее мне место – вон там, в углу, неподалеку от вашей достопочтенной половой тряпки.
Когда все уже доедали жаркое, Сюань-цзан, земно кланяясь, говорил:
– Хорошо, я сяду поближе к вам, досточтимый брат мой, но только ваша настойчивость заставляет меня преодолеть робость в присутствии такого светоча добродетели, который среди ученых мужей подобен, так сказать, горе Тайшань.
– Ну уж вы и скажете – Тайшань! – польщенно отвечал Мерлин, и на лице его изображалось явное удовольствие. – Если бы не счастье видеть вас, которое отняло у меня последние остатки разума, разве осмелился бы я предлагать вам сесть поблизости от меня, в то время как вам по праву подобает место у трона самого Небесного Владыки!
Видевшие все это были безмерно счастливы, что, по удачному стечению обстоятельств, Змейк как раз в это время занимал лондонскую инспекцию какими-то разговорами в башне Двухсот ступеней в Северной четверти, довольно далеко от обеденного зала.
К тому времени, когда Мерлин и Сюань-цзан наконец договорились о том, кто где сядет, студенты и преподаватели в основном уже разошлись. И только Афарви, сын Кентигерна, ошеломленный пластикой движений Сюань-цзана, как завороженный, не мог оторвать взгляда от происходящего.
– Если вы сей же час не сядете, драгоценный друг мой, я за себя не ручаюсь, – сказал Мерлин. Эта реплика завершила церемонию.
* * *
Было утро. Преподаватели беседовали, сойдясь группками, на галерее, прежде чем разойтись по своим семинарам.
– Просматриваю вчера собственные старые записи, разбираю, – жаловался Мерлин Курои. – Там везде какие-то дифтонги, падение конечных согласных не отражено… то аорист, то имперфект, падежей чуть не с десяток… Надо все-таки сделать какие-то глоссы, а то когда в другой раз соберусь перечитать, пожалуй, уже и не пойму ничего.
– Э, это что! Я каких-нибудь триста лет назад, коллега… – начал Курои, осекся, видя приближение комиссии, и поспешил на урок.
* * *
В блокноте лорда Джеффри уже в первый день пребывания в школе появилась запись:
«В учебное заведение принимают с 16 лет, при этом предполагается двенадцатилетнее обучение. Высший балл при оценке способностей учащихся – 689. Всюду снуют какие-то маленькие женщины в чепцах и полосатых юбках. Четыре таких меняли постельное белье в моей комнате около девяти часов вечера. Ни преподаватели, ни учащиеся не видят в этом ничего странного.
Для того, чтобы посмотреть расписание, учащиеся спускаются в холл, где оно вывешено, становятся к нему спиной и некоторое время смотрят на противоположную стену, украшенную абстрактным орнаментом. Не проявляя ни малейшего желания повернуться к расписанию лицом, они стоят так некоторое время и затем расходятся, почерпнув откуда-то нужную им информацию».
* * *
– Слушай, эта мерзлячья башня опять в шапке, – пожаловался Ллевелис, выглядывая в окно.
Гвидион посмотрел тоже. Действительно, Энтони закутался во что только мог и нахлобучил большую шапку из тумана. А им как раз предстояло идти туда на литературу. Мак Кархи, пролетая на рассвете мимо, нарочно спикировал к ним и, придерживаясь когтистой лапой за раму, постучал носом в стекло, чтобы они не тешили себя надеждой поспать подольше.
– Ну что, Энтони? Тепло тебе? – издевательски крикнул было Гвидион, спустившись во двор Южной четверти, задрав голову и сложив руки рупором. Рядом тут же вырос Тарквиний Змейк и сказал сквозь зубы:
– Пока в школе инспекция, никаких разговоров с башнями, тем более по-валлийски. Если ваша память, Гвидион, не в состоянии удержать даже этой простой инструкции, плохи ваши дела.
Гвидион извинился, раскланялся, расшаркался, проскочил у Змейка под рукой и взбежал по лестнице на башню.
Вместо того, чтобы торопливо войти в класс с выражением усердия на лице, Гвидион застыл на пороге, так что Ллевелис, тащившийся следом за ним, принялся уже было толкать его кулаком в шею, не понимая, в чем задержка. Гвидион же вспомнил, что сегодня они дают показательный урок: у дальней стены класса в креслах с высокими резными спинками с изображением туповатого льва и брезгливо отвернувшегося от него единорога сидела комиссия. По несчастью, нельзя было сказать, чтобы Гвидион в этот раз твердо знал заданное. Он хотел было уже юркнуть за настенный гобелен, изображающий приход Луга в Тару, но Мак Кархи остановил на нем взгляд и ловко поманил его к себе.
– «Двадцать два четверостишия спела женщина неведомых стран, стоя на одной ноге посреди дома Брана, сына Фебала, в день, когда его королевский дом полон был королей. И никто не знал, откуда пришла эта женщина, ибо ворота замка были закрыты».
– …Вот все, что удалось вытянуть Мак Кархи из Гвидиона-ап-Кледдифа, и никто не знает, отчего тот не выучил больше, ибо возможность у него к тому была, а задано было до конца, – нараспев сказал Мак Кархи и движением своего указательного пальца усадил Гвидиона на место.
– Постойте, постойте, – без большого энтузиазма промямлил лорд Бассет-Бладхаунд. – А почему она, собственно, стояла на одной ноге, эта женщина?
– Ллевелис-ап-Кинварх! – бросил Мак Кархи. – Почему эта женщина стояла на одной ноге?
– Это остатки архаических представлений об одноногости и однорукости, маркирующих принадлежность героя к потустороннему миру, сэр. Вторая нога и вторая рука этой женщины как бы находятся в ином измерении, поэтому при взгляде отсюда не видны, сэр.
Как ни странно, эта чепуха почему-то успокоила лорда Бассета-Бладхаунда. По ужасному выражению лица Мак Кархи было похоже, что он сам сейчас упечет Ллевелиса в иное измерение за этот ответ, но страшным усилием воли он сдержался.
* * *
Показательный урок латыни после этого прошел чрезвычайно благополучно. Профессор Орбилий, будучи человеком крайне дисциплинированным, внял всем указаниям Змейка и выполнил их четко. Все странности, которые могли привлечь внимание комиссии, были обдуманно устранены. Орбилий Плагосус никогда не забывал, чем он обязан Мерлину, и живо помнил, как он приплясывал вокруг бронзовой жаровни на верхнем этаже своей инсулы в Риме – где, как водится, была прекрасная мозаика на полу и лепные потолки, но не было ни малейших удобств, – затыкал подушками окна, в которые задувало немилосердно, и отогревал застывшие чернила, когда ему пришло приглашение в школу в Кармартене. А потому, не желая подвести директора, Орбилий повыгнал с лестничных площадок гусей, вынул из пальцев у мраморной Каллиопы овсяное печеньице, вложенное туда сердобольными студентами, и, в общем, навел некоторый порядок. Следуя инструкциям Змейка, он подобрал не вызывающие сомнения отрывки из не вызывающих сомнения авторов и даже позволил ученикам принести с собой тетради в клеточку и ручки, что было жестко рекомендовано Змейком, проявившим при этом случае необыкновенную трезвость мышления.
Учеников поразило то, как с лица Орбилия, человека умного и тонкого, в присутствии комиссии в один миг сползло всякое выражение и с видом совершеннейшего солдафона он гонял их по отрывку в двадцать строк, воздерживаясь от обычных мудро-язвительных замечаний и спрашивая только, где цезура и как название того или иного тропа.
Благодаря принятым мерам предосторожности урок латыни сошел им с рук. Единственный вопрос у комиссии неожиданно вызвала самая невинная вещь – старый плащ Орбилия, в котором он ходил всегда.
– Ну что, в самом деле, за ребячество! Вы бы еще тогу надели, – с мягкой укоризной заметил лорд Бассет, подойдя в конце урока поблагодарить преподавателя.
– Я не могу носить тогу, не будучи гражданином Рима, – просто отвечал Орбилий.
Затем он по-военному лаконично отчитался перед Змейком о проделанной показухе и потребовал возместить ему в другое время пропавшие часы урока.
…Несмотря на неприязненное отношение к Змейку лично, Орбилий не мог избавиться от привычки беседовать с ним, зачастую подолгу и отнюдь не по инициативе Змейка. На недоуменные взгляды коллег он отвечал лишь, что для него истинное наслаждение поговорить время от времени по-латыни. Когда же однажды архивариус Хлодвиг с обидой воскликнул: «Можно подумать, что с нами – со мной или вот хотя бы с Мерлином, – нельзя поговорить по-латыни!» – Орбилий, вздыхая, ответил: «Видите ли, коллега: у вас у всех ученая, книжная латынь, а у Змейка – разговорная». Змейк с родной латынью первое время сильно беспокоил воображение Ллевелиса – было не совсем понятно, как латынь могла оказаться первым языком у человека, родившегося на добрую тысячу с лишком лет позднее распада империи, – но потом в школе начались такие события, что внимание Ллевелиса, и без того имевшее свойство быстро рассеиваться, больше не возвращалось к образу Змейка, лепечущего в детстве свои первые слова на мертвом языке.
* * *
В распоряжение Сюань-цзана была отдана башня Сновидений, которую он переименовал в башню Западных Облаков и каждый вечер посиживал у ее порога, то играя на цине, то прикладываясь к вину, которое он наливал из чайника с двумя носиками, извлеченного им из рукава.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47