Дэнни кивнул. Он увидел, как прядь волос тихо спустилась ей на глаза, увидел, как ее рука отбросила ее назад. Свет камина скользил по ее коже, окрашивая ее в медь. Рубену она бы показалась таинственной, холодной и прекрасной, Рубен бы знал, как сокрушить стену скрытности, за которой она пряталась.
– Рубен самый одинокий человек из всех, кого я знаю, – сказал он. – У него есть родные, у него есть друзья, он почти никогда не бывает один. Но он так же одинок, как человек, живущий на Луне. Он одинок и сбит с толку, только он никогда себе в этом не признается.
– Сбит с толку? В отношении чего?
Дэнни пожал плечами:
– В отношении жизни, я думаю. Нет, не то. В отношении добра.
– Я не понимаю.
– Рубена с детства приучали верить в добро, в силу добродетели. Его родители – строгие люди. Не хассиды, но закон соблюдают. Они внушили ему, что Бог добр, что вселенная вся напитана добродетелью. Несмотря ни на что, несмотря на геноцид, когда евреев сотнями тысяч сжигали в концлагерях. Хуже того, в определенном смысле благодаря этому геноциду. Вот что они ему постоянно твердили.
Он замолчал, глядя на ее кожу, наблюдая, как пламя преображает ее. Она словно светилась изнутри.
– Но Рубен не может найти эту добродетель, поэтому он тревожится и расстраивается. Он думает, что часть Бога зла, что, возможно, никакого Бога вообще нет. Но все его детство было наполнено Богом. Он не может избавиться от Бога, не избавившись при этом от своего детства, а от детства он не может избавиться, не избавившись от родителей, а своих родителей он любит. Поэтому он зашел в тупик. И куда он ни бросит взгляд, он всюду видит зло вместо той добродетели, которую он с детства ожидал здесь встретить.
– Это из-за его работы? Из-за того, что он полицейский?
Дэнни покачал головой. Он сделал еще один глоток виски. Во рту уже появился кислый привкус.
– Не из-за этого. Просто такой уж он человек. Работа, конечно, добавляет своего, но Рубен нашел бы изъян и в самом Господе Боге, даже если бы Господь был раввином. Каковым он не является.
– Это и делает его таким одиноким?
Дэнни мгновение молчал, раздумывая, потом кивнул.
– Да, – сказал он. – Мне это никогда не приходило в голову, но думаю, что в этом все и дело. Вселенная недостаточно полна для него. Он пытается наполнить ее людьми, воспоминаниями или еще чем-нибудь, но по-настоящему он ищет только добра. Ни любви, ни гармонии, ни покоя. Просто добра.
– А как насчет женщин? У него есть кто-нибудь?
Ее сердце стучало неуклюже, безнадежными каденциями. Его одиночество притягивало ее к нему, как слепого мотылька через бесконечную тьму.
– У него есть вы.
– Только прошлая ночь. Я спала с ним только один раз. Меня у него нет.
– Больше у него никого нет.
– А раньше?
Последовало долгое молчание. Холод снаружи плотно прижимался к оконным стеклам. Когда Дэнни заговорил, его голос стал другим.
– Рубен был женат один раз. Он говорил вам об этом?
Она кивнула.
– Его жену звали Девора. Она была прекраснее, чем вы себе в состоянии вообразить. Они были влюблены друг в друга с детства. Выросли на одной улице, все время проводили вместе. Ей было всего девятнадцать, когда они поженились. Рубену был двадцать один.
Дэнни замолчал, прислушиваясь к голосам из прошлого.
– Они были счастливы?
Он поднял глаза и кивнул:
– Да. Очень счастливы. Я никогда не видел, чтобы люди были так счастливы. Это длилось четыре года.
– Что случилось?
Снова молчание.
– Мне вы можете рассказать.
– Произошел несчастный случай, – начал Дэнни. – Они поехали отдыхать со своей дочерью Давитой в летний еврейский лагерь в Массачусетсе, в Беркширских горах. Лагерь по сути представляет собой небольшое скопление летних домиков на берегу озера. Однажды утром Рубен и Девора пошли купаться очень рано. На середине озера есть течение. Девора не очень хорошо плавала. Она знала про течение, но в то утро по какой-то причине забыла про него. Рубен потерял ее из вида, потом увидел, как она борется на стремнине. Он сделал, что мог, но спасти ее не сумел. Он так никогда себе этого и не простил.
Дэнни отвернулся. На глаза навернулись слезы. Когда-то давно он был знаком с Деворой.
– А их дочь?
– Давита? Она живет с родителями Деворы. Рубен один не справлялся, поэтому они приняли ее к себе. Он навещает ее так часто, как только может. Они живут в Канаде. В местечке под названием Гамильтон, чуть южнее Торонто. Они уехали отсюда после того несчастного случая.
Дэнни опять замолчал. Он спросил себя, что Рубен сделал с фотографиями Давиты. Анжелина молча встала и подошла к окну.
Улица была пустынна. Пустота преобразила ее. Без людей улицы меняются, теряют смысл. Но эта пустота не обманула ее. Они были там, снаружи. В роскошных апартаментах, в офисах со стеклянными стенами, в просторных холлах из полированного мрамора, в длинных вылизанных автомобилях, в оранжерейных садах, увитых лианами, куда вели винтовые лестницы, – вот они стоят, готовые спуститься, – в тоннелях, наполненных самой непроглядной ночью, на кладбищах, пестреющих тенями. Там, снаружи. Они ждали.
28
Анжелина вздрогнула и проснулась, выплыв на поверхность из глубин сна о шрамах, рубцах и разрушенной красоте. Ветер за окном снова усилился. Словно горький пьяница с лестницы, он кувырком катился по спящим улицам, завывая, грохоча, выплескивая пригоршнями темный дождь, как дешевое вино, на грязные разбитые тротуары. Она лежала в постели и слушала его рев, и что-то говорило ей, что это не ветер разбудил ее. Часы рядом с постелью показывали 1:15. Рубен уже давным-давно должен был бы вернуться.
На какие-то несколько секунд ветер стих, и ночь затопила тишина, вибрирующая от подспудно клокочущей ярости. Это было похоже на те мгновения, когда, между голосами барабанов рада и петро, в узком пространстве между любовью и страстью, молчание опускается и подрагивает среди богов. Ветер снова вскрикнул – запыхавшийся охотник, рыщущий повсюду в поисках покоя.
Она откинула одеяло и встала, дрожа в темноте, голая, замерзшая, слепая. В ногах кровати лежал махровый халат. Она нащупала его в темноте и надела. Ее рука потянулась к выключателю, но Анжелина подумала и отдернула ее.
В коридоре не было заметно никакого движения. Дэнни остался спать в гостиной. Анжелине хотелось позвать его, но страх зажал ей рот. Они были здесь, она была в этом уверена. Здесь, вместе с ней, в сокровенных пространствах ее темноты. Она медленно двинулась вперед, затаив дыхание. Ветер здесь был не так слышен, но ее ставшие очень чуткими уши улавливали другие звуки: скрип бруса, потрескивание деревянных панелей на холоде – устало потягивающаяся и расслабляющаяся в пространстве ночи квартира. Ей необходимо добраться до Дэнни любой ценой.
Дверь в гостиную была очерчена узкими белыми линиями света. Анжелина босиком направилась к ней, двигаясь словно в замедленном фильме, – каждый мускул напряжен, каждый волос поднялся на голове, как нити, натянутые в струну сверкающим лезвием бритвы. Дверь, казалось, отдалилась на целые мили, маленькая и недостижимая. Тишина в ее ушах зашипела, как выпущенный пар, заставив ее болезненно сморщиться.
Целую вечность спустя она наконец добралась до двери. Если бы только она захватила с собой какое-нибудь оружие, палку, туфлю – что угодно, чем можно было бы защищаться. Воздух в горле стал густым и неповоротливым, перекрывая дыхание; сердце сжимала чья-то гигантская рука. Дрожа всем телом, она протянула руку и открыла дверь. Свет хлынул в коридор, она захлебнулась в его ярком потоке.
Ей показалось, что она закричала, но этот пронзительный голос остался внутри нее, он звенел, перекатываясь в бесконечной, пустой тишине. Она не могла наделить свой страх физическим голосом.
Дэнни по-прежнему сидел в том кресле, где Анжелина оставила его. Смерть, очевидно, была быстрой.
Проволока врезалась глубоко в шею, перерезав трахею так же легко, как острый нож.
Позади нее глухо стукнули чьи-то шаги. Она резко обернулась, подавив крик. Из кухни вышел высокий человек, В одной руке он держал тяжелый пистолет; к стволу был присоединен длинный глушитель.
– Вы не слушаетесь, миссис Хаммел, – произнес он. – Мы посылаем вам предупреждения, но вы не слушаетесь. Мы сказали вам, чтобы вы возвращались домой на Гаити, забыли все это, но вы остаетесь здесь и смеетесь над нами. – Его голос звучал ровно, дыхание было тихим и спокойным. Она заглянула в его глаза, ища утешения, но они были пусты. Он говорил о Гаити, о возвращении домой, но она знала, что теперь для нее не может быть никакого возвращения, никакого путешествия назад по темным водам – только зимняя ночь в Бруклине, тяжелый ветер между каменными стенами зданий и ее палач, возвышающийся над нею с печалью в глазах.
– Лейтенант Абрамс уже не сможет вам помочь, – продолжал он. – Теперь вы одна. Вы знаете, что мне нужно. Я не причиню вам никакого вреда, если вы скажете мне, где это находится.
Она поняла, что он принял Дэнни за Рубена. Маленькая ошибка, но она ухватилась за нее, как человек с петлей на шее пытается ухватиться за воздух.
Мужчина двинулся к ней медленно, с нарочитой неторопливостью, он сознавал свою силу, был взвинчен, зорко следил за каждым ее движением. Один его рост уже вызывал в ней робость.
Она отступила в комнату; трясясь от страха. Ее глаза не отрываясь смотрели на его лицо, она отчаянно пыталась выиграть время, отчаянно надеялась, что Рубен вернется. И в этот момент мысль ударила ее, словно ладонью по лицу: а что, если Рубен уже вернулся? Что, если он лежит сейчас мертвым в другой комнате?
Она запаниковала и повернулась, уворачиваясь от своего преследователя, как зверек, загнанный в угол. На глаза ей попалась полупустая бутылка «Гленфиддиша» – она стояла на том самом месте, где ее оставил Дэнни. Не раздумывая, она схватила ее за горлышко и ударила о край стола. Брызги виски и стекла полетели на ковер.
Анжелина подняла длинное горлышко с торчащими острыми краями и полоснула воздух, стараясь удержать его на расстоянии. Ужас даст ей достаточно мужества, чтобы воспользоваться своим оружием, она знала это.
– Не приближайтесь! – крикнула она. – Не приближайтесь, или вам будет хуже.
Человек лишь улыбнулся и осторожно вступил в комнату: мысль о том, что она в состоянии серьезно его ранить, внушала ему презрение, однако на улице ему не раз доводилось видеть, что способна сделать «розочка» даже в руке до полусмерти испуганного человека. Разумеется, он мог просто пристрелить ее, но он предпочитал не идти на такой риск: если она умрет, они, возможно, никогда не найдут то, что ищут. Он убрал револьвер в кобуру.
Теперь их разделяло всего несколько футов, он преследовал ее по комнате, как собака овцу, загоняя в угол. Она споткнулась о низкий табурет, но удержалась на ногах и бешено рассекла воздух разбитым горлышком. Мужчина отшатнулся, на короткое мгновение потеряв равновесие. Воспользовавшись этим, она метнулась вперед и ткнула его в лицо. Острый край вспорол ему щеку чуть ниже левого глаза, срезав полоску кожи, вскрыв щеку до кости.
Кровь брызнула на ковер. Незнакомец покачнулся и вскрикнул от боли; но когда Анжелина отвела руку, чтобы ударить снова, он перехватил ее за кисть, завел руку вниз и потряс ее, выдернув горлышко из онемевших пальцев. Потом он навалился на нее всей тяжестью своего тела, повалил на пол и прижал к нему. Не обращая внимания на острую боль в ране, он схватил ее обеими руками за горло и сильно сдавил. Кровь текла широкой лентой из располосованной щеки, горячие капли падали ей на глаза, в открытый рот.
Она забилась в животном ужасе, кричала, плевалась, молотила его кулаками по груди. Он не выпустил ее, сжимая горло все сильнее и сильнее стальными обручами своих пальцев. Удары стали слабеть, они становились все менее и менее точными, вот они превратились в простое постукивание, вот прекратились совсем. Бездонная чернота распустилась в ее голове огромным цветком, прочерченная короткими яркими вспышками молний, потом пришла боль, дыхание остановилось, и дальше – пустота, пустота, пустота.
Он отпустил ее, и ее голова с глухим стуком ударилась об пол. Ее лицо и шея были залиты кровью. Дрожа всем телом, он поднялся на ноги и посмотрел на нее.
– А теперь, – прошептал он, скрежетнув зубами от боли, – теперь приступим.
29
Рубен подъехал к обочине и заглушил двигатель. В тот же миг ночь наполнилась ревом ветра. Он выключил двигатель и посмотрел в темноту. Прозрачные облака с нервной стремительностью проплывали перед водянистой, испуганной луной. Он положил голову на руль. Пластмасса была прохладной, но облегчения не принесла. Он чувствовал себя выжатым. Не просто уставшим, а выжатым досуха, словно его "я" выдавили из опустевшего тела. Руки и ноги были тяжелыми, словно их погрузили в бетон. Голова пульсировала от боли.
Другой шофер привез его сюда почти два часа назад на частном автомобиле, черном «линкольне» с вашингтонскими номерами, и высадил перед дверью его квартиры. Новый водитель оказался не разговорчивее первого. Темные поля, потом яркие огни скоростного шоссе на Лонг-Айленде до Бруклина.
Рубен подождал, пока «линкольн» скроется из вида, затем взял свою машину и поехал в участок. За столом дежурного сидел Крюгер. Хоть тут, по крайней мере, повезло – Крюгер был не из тех, кто со всех ног бежали докладывать Коннелли о поздних визитах.
Рубен спустился в архивный отдел в надежде обнаружить что-нибудь, что придаст смысл происходящему. Час спустя он сидел и неподвижно смотрел в голую стену, чувствуя, как спина покрывается гусиной кожей, а на ладонях рук выступает холодный пот. Папок не было. Абсолютно ничего, что имело бы отношение к делу. Никаких отчетов об эксгумации. Ни единого документа по расследованиям, затрагивавшим организованную преступность с гаитянскими связями. Ничего по Ричарду Хаммелу. Ничего по Филиусу Нарсису. Ничего по Обену Мондезиру.
Потом он позвонил Салли, воспользовавшись номером, который она ему дала. Никто не подошел к телефону.
Он сидел в машине, тупо глядя через ветровое стекло на улицу, такую же пустую, как и он сам. Выше ветви деревьев сердито набрасывались на тьму, немилосердно хлеща ее, разрывая ночь в клочья. Он чувствовал холод, слабость и голод; все, чего он хотел сейчас, – это лечь и заснуть.
Сделав над собой усилие, он выбрался из машины. Через мгновение он стал просто еще одним обломком, подгоняемым бурей. Он запер машину и повернулся к дому. Поворачиваясь, он поднял глаза.
Что-то было не так. Его неповоротливый мозг отчаянно пытался расшифровать то предупреждение, которое уловили его глаза. Он стоял, опершись спиной о машину, и смотрел на окна квартиры, борясь с усталостью.
Вдруг он понял. В гостиной не было света. Не было света, хотя он должен был там быть. Дэнни терпеть не мог задернутых занавесок. Если бы он сидел в гостиной, портьеры были бы широко распахнуты и свет лился бы из окна на улицу. Время уже шло к двум часам ночи, но Дэнни ни при каких обстоятельствах не улегся бы спать. А если он сидел и караулил Анжелину, наиболее логичным местом для него была бы гостиная. С раздвинутыми портьерами. Рубен сунул руку под плащ и достал свой револьвер тридцать восьмого калибра.
Внизу у лестницы он остановился и снял ботинки. Внутреннее он проклинал себя за то, что так надолго оставил Анжелину в квартире, которая была известна тем, кто на нее охотился. Затаив дыхание, он двинулся вверх по ступенькам, поднимаясь на одну за раз, прижимаясь спиной к стене, направив револьвер в лестничный колодец над головой. Никакого движения. Никаких звуков.
Его дверь была в конце коридора на втором этаже. Дойдя до середины, он увидел, что она чуть-чуть приоткрыта. Позади нее в коридоре его квартиры горел свет. Большой коридор был холодным и пустым. Рубен почувствовал, что его руки покрываются липким потом. Во рту у него пересохло. Кровь толчками текла по жилам, похожая на мутную воду, неповоротливая и напуганная.
У двери он распластался по стене и прислушался. Сначала он не услышал ничего, потом из полной тишины его ухо выхватило тихий, то поднимающийся, то падающий звук. Голос. Мужской голос, низкий, настойчивый. Не голос Дэнни. Медленно он открыл дверь.
Рубен встал в проеме с револьвером наготове; страх и злость подстегивали его, разом прогнав усталость. Пустой коридор перед ним тянулся и тянулся без конца, знакомый, незнакомый. Он вошел, неслышно ступая ногами в носках по мягкому ковру.
Дверь в гостиную была распахнута настежь. Оттуда и доносился этот мужской голос, теперь он был слышнее.
– Больно не будет, – говорил голос. – Поначалу вы ничего не почувствуете. Через некоторое время у вас начнет кружиться голова. Руки и ноги словно потеряют вес, появится ощущение онемелости в языке. Вскоре после этого у вас начнется рвота. Вам станет холодно, очень холодно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46