Я отбивался; а наши четыре корабля, расходясь, как будто бы рисовали в космосе цветок — три корабля противника рисовали раскрывающиеся лепестки, а я рисовал пестик с тычинками.
Они удалялись все дальше и дальше от меня, их скорость падала, однако я свою скорость не уменьшал. Сорок третьи сутки непрерывного боя заканчивались, а с ними заканчивалась и битва. Наконец, на исходе сорок четвертых суток, мы разошлись на расстояние, которое превышало дистанцию действия основного оружия при этой концентрации массы и энергии — они перестали стрелять, да и я прекратил это бесполезное занятие. Корабли противника стали вновь собираться в тесную группу, а я тем временем уходил от них все дальше и дальше.
Теперь уже ясно — это была победа. Я увеличил скорость, но во мне не было ни радости, ни печали: я сделал то, что должен был сделать, а они сделали то, что смогли сделать. Я был почти полностью опустошен этой долгой битвой, но теперь я был в безопасности, я был свободен, и я победил.
А они смотрели на меня, как я ухожу от них, смотрели с полурастерзанной психикой и каменной усталостью. Они проиграли, но они так и не поняли, почему поражение досталось им. Все было за них, но, видимо, все-таки не все — что-то было и за меня. Они примирились с неудачей, потому что удача ушла от них, и у них не было сил гнаться за нею вновь.
Жизнь сложнее, чем произведение писателя, чем указание начальника, и чем сам человек думает о ней. Предугадать то, что будет — это, значит, обладать властью над временем, а это не является привилегией человека. Знать или предполагать, что знаешь — это два совершено разных понятия — и смешивает их глупец, а отличает одно от другого умный человек.
…Мы разошлись уже на очень большое расстояние. Я включил систему будильника: если вдруг вблизи меня появится какой-нибудь корабль, или противник начнет приближаться, или же произойдет еще что-нибудь внезапное или необычное, то она разбудит меня.
Нужно было спать, но я не мог уснуть. Я лежал с закрытыми глазами и думал. Я подумал, что хоть я и не употреблял ни стимуляторов, ни наркотиков, но я все-таки непрерывно вел бой без сна и отдыха на протяжении долгих сорока пяти суток, а это было невозможно для нормального человека, и мой полумертвый-полубезумный экипаж был немым свидетелем этого.
Передо мной вставали образы и видения, они были четкие и ясные, но суть тех действий, которые они совершали, была лишь частично понята мне. Яркие сумбурные картины со странной логикой теснились у меня в мозгу независимо от того были ли у меня открыты глаза или нет. «Наверное, так начинают сходить с ума, — подумалось мне, а потом, — как хорошо, что я не вижу себя в зеркале!» Я сжал кулак сильно, до боли.
Я сделал из кресла кровать и приглушил свет. Я лежал на кровати в рубке управления, и меня окружал полумрак. Все было тихо и безмятежно. Я снова сжал кулак; я сомкнул его изо всех сил, но окаменевшие пальцы лишь едва сжались, хотя раньше, во время боя, они двигались легко и быстро. Это хорошо: нервное напряжение постепенно уходит, усталость охватывает все тело, веки тяжелеют, …и я погружаюсь в целительный сон…
В последующие дни я только ел да спал; дни и ночи были почти неразличимы — я не знал точно, когда я сплю, а когда бодрствую. Все это время было насыщено тяжестью и томлением, чем-то черным и мерзким, тяжелым и липким — я постепенно восстанавливался от пережитого напряжения, но оно не хотело уходить от меня: я так измучился за время боя, что мой разум не хотел вспоминать о нем — мне казалось, что сражение произошло давным-давно, в прошлом веке, в прошлом тысячелетии и не со мной. Кошмары меня почти не мучили, однако я все равно чувствовал себя слишком заряженным энергией и не мог избавиться от этого неприятного ощущения и, соответственно, не мог полноценно отдохнуть. За время боя я почти потерял свое собственное "я", став щепкой, которая неосознанно сопротивляется сокрушительным ударам волн, и теперь пришло время восстанавливать почти забытое, пришло время искать свое "я", пришло время другими глазами смотреть на мир.
Я видел на экране, как те три корабля противника собрались в группу, а потом перестали делать какие-либо движения — там сейчас суетятся врачи, стараясь помочь лежащим пластом людям, а я нахожусь здесь один, неприкаянный, как бродячий пес.
Жизнь состоит из приобретений и потерь, так и идут они чередой все время, постоянно сменяя друг друга.
Наверное, это внутреннее свойство человеческого разума — постоянно приклеивать ярлыки к происходящим событиям: черное — белое, повезло — не повезло, хорошо — плохо. Они идут чередой друг за другом — всегда черное после белого, и белое после черного; или же — повезло — не повезло — повезло… — и так до самой смерти. Разные, несопоставимые события внешнего мира, отражаются в психике человека простыми понятиями плюса и минуса: ты заболел — это черное, но тебе неожиданно позвонил приятель — это белое, а после разговора с ним тебе стало еще хуже — это опять черное, а затем тебе дали лекарство — и тебе показалось, что оно помогает — это снова белое. По внутренним психическим ощущениям жизнь является полосатой у каждого человека — нет никого, у кого она была бы только черной или же только белой — и за это человек должен сказать спасибо своему разуму. Плохое следует за хорошим, а хорошее — за плохим, и в целом разум обычного человека в любой день может подвести итог — и если он правильно считал, то хорошего (белого) на этот день в его жизни было ровно столько же, сколько плохого (черного), но это только в психологическом плане! Однако беда человека заключается в том, что он обычно не замечает хорошее, считая его естественным, а замечает, в основном, плохое — и если радость проходит быстро, то что-то неприятное все саднит и саднит, не забываясь никак. Нельзя пропускать хорошее, ни в коем случае нельзя пропускать его — радость не вернешь, а потеряв ее, потеряешь и ощущение радости жизни. Зло само обратит твое внимание на себя, и сделает это часто против твоей воли, притом, что добро вряд ли будет навязываться тебе в гости с такой же агрессивностью, поэтому нужно самому обращать внимание на него, стремиться к ему, одновременно обращая внимание на темную сторону жизни не больше, чем она этого заслуживает.
Умей замечать радость, человек!
Так и я тоже: я победил, я остался жив — и это хорошо, но победа досталась такой дорогой ценой, что лучше бы я, наверное, умер и так не мучился, — а вот это плохо. Противоположности не противопоставляются друг другу, а являются единым целым, потому что так устроен мир, независимо от желания и воли людей. Это знание наполняет мою душу печалью, но она не мешает мне жить, а наоборот, помогает — я вспоминаю прошлое, живу в настоящем, смотрю в будущее и вижу там то же самое: законы мира едины для всех, кроме тех, кто сам устанавливает эти законы; я не могу установить законы для целого мира, для целой Вселенной, а потому должен и буду жить в тех рамках, которые есть.
Такие вот мысли приходили мне в голову, в течение того периода времени, когда я жил в рубке, хотя правильнее будет сказать не жил, а существовал в одиночестве. Да, именно так, я остался в рубке совершенно один, рядом со мной не было никого: ни живых товарищей, ни их мертвых тел. Где они теперь? — я не знаю…
Мне стало легче, неприятные ощущения покинули меня, и вот однажды я решил, что мне необходимо узнать, что же сейчас делается на моем корабле. Голова моя была уже не такой тяжелой, как раньше, — я уже почти выздоровел, хотя мысли в ней ворочались все еще довольно медленно и с трудом, но первое свое решение я все же принял правильно — мне было необходимо одеть скафандр. По-моему мнению, сейчас на корабле, после почти десяти дней, прошедших после окончания боя, должна сложиться достаточно рискованная, а может быть, уже и опасная эпидемиологическая обстановка. Я вызвал транспортного робота, приказал ему принести мне мой скафандр, и когда он принес его, я надел его на себя. Скафандр был сделан из яркой, серебристой, светоотражающей ткани; он был однотонный — и перчатки, и шлем и ботинки были одного цвета с брюками и курткой. Баллоны с кислородом я не взял, потому что выходить в нем в открытый космос не собирался: я надеялся дышать тем кислородом, который будет поступать через фильтры самого скафандра. Хорошо еще, что корабль разделен на герметичные переборки и, по крайней мере здесь, в рубке, с атмосферой все в порядке!
Я включил на полную мощность систему фильтрации воздуха корабля, настроив ее на борьбу с болезнетворными микроорганизмами. Мне пришлось подождать немного, и я ждал, сидя в скафандре и держа шлем в руках, а когда очистка атмосферы завершилась, я надел шлем, включил все системы жизнеобеспечения скафандра и вышел в коридор.
Я прошелся по кораблю — там были только трупы и сумасшедшие — хорошо еще, что при вентилировании воздух автоматически обеззараживается, правда, не так качественно, как я его только что очистил, но все же он становился чище, чем был, иначе сейчас на корабле была бы уже эпидемия, — но все равно — легкий привкус смерти ощутимо витал по пустынным коридорам! Разложившиеся трупы лежали везде — их не было только на антигравитационных креслах! На корабле, кроме меня, еще оставалось менее десятка живых людей, и все они к этому времени сошли с ума. В какой-то мере я завидовал им: они жили в своем мире, который был гораздо лучше той реальности, которая предстала передо мною, однако все они требовали врачебной помощи, ибо полуголодное существование в нездоровой атмосфере корабля наверняка сказалось на их здоровье.
Нужно было убрать трупы, и об этой неприятной работе я много рассказывать не буду: скажу только, что я вызвал транспортного робота и с его помощью убрал останки людей в холодильник. Там было несколько пустых камер, где раньше хранились консервы, которые мы к настоящему моменту уже съели, — туда-то я и поместил своих мертвых солдат. Потом мне пришлось сделать основательную дезинфекцию по всему кораблю: санитарный робот очищал комнату за комнатой, а я шел с ним и управлял его действиями, и когда мы закончили, тогда я пошел в свою комнату, снял скафандр и переоделся в обычную одежду.
Я остался один, я был один нормальный человек на всем корабле, я был ужасно одинок все эти дни потому, что те, кто делил со мной удачи и неудачи первых боев ушли от меня: кто мир иной, а кто в мир иллюзий, и я остался один-одинешенек, и не с кем мне было просто по-нормальному поговорить, разделив со мной мою радость и печаль, и не было рядом со мной никого, совсем никого…
Кто не был с тобой в печали, тот не будет с тобой и в радости.
Мне было столь же тяжело и плохо, как раньше, но теперь люди, оставшиеся в живых, требовали моей заботы. Я был единственным нормальным человеком среди всех оставшихся в живых, хотя сам, как мне кажется, иногда был бы не прочь сойти с ума. Первое время я с удивлением прислушивался к собственному голосу, такому непривычному после стольких дней одинокого напряженного сражения, но потом я освоился с ним. Я заставил всех одеться, но не в форму, а в их обычную гражданскую одежду. Мне удавалось легко ладить с этими людьми, возможно, потому, что в то время и я сам был не совсем нормален. Они понимали, что я главный и слушались меня, но очень своеобразно, — так, как это умеют делать одни душевнобольные. У всех них образовалась устойчивая зависимость от наркотиков, и я давал им их. Лечить от наркотической зависимости здесь, на корабле, я не мог потому, что не умел и боялся навредить своим неквалифицированным вмешательством, а врача, как я уже сказал раньше, у нас не было — он погиб.
Воздуха, воды, еды и наркотиков было много; я не опасался, что корабль сломается, и мы останемся здесь умирать от старости: срок автономности корабля составляет десятки лет, а практически любую возможную поломку за это время как-нибудь можно починить, поэтому я не спешил с возвращением, ибо мне нужно было напрягать разум и управлять кораблем, а я не чувствовал в себе сил для этого. Мне необходимо было, чтобы прошло еще какое-то время, чтобы я хоть немного, но пришел в себя, и стал еще лучше чувствовать, ведь я должен буду в одиночку вести корабль сначала в безжизненном космосе (а это несложно), а потом провести его к своим через объятую войной Галактику и не погибнуть (а вот это будет достаточно трудно).
Я наблюдал за товарищами и хотя не считал их ни пациентами, ни больными, а себя не считал доктором, но все же осмеливался давать им простенькие лекарства, которые наверняка не вызовут у них осложнений; да и сам лечил себя тем, в чем был уверен. В разговорах с ними я старался избегать острых тем, споров, а также шума. Я знал, что душевнобольных лечат тишиной и посильной работой, но делать на корабле было нечего, а то, что можно было делать, являлось слишком ответственным для их больных нервов. Я убедил их всех, что мы находимся на корабле в отпуске, что война, наверное, закончилась, и что скоро они увидят своих родных. Среди больных не было буйнопомешанных — все они были тихие, поэтому мне с ними было не так уж и трудно. Мне было хорошо с ними, потому что после такого жуткого боя даже общение с сумасшедшими и забота о них представлялись мне прекрасным занятием. Я повторюсь, но я завидовал им — они живут в своем мире, в котором им хорошо, в идеальном для них мире, а я живу в том мире, который есть, а он далек от совершенства.
Среди них встречались больные с довольно разными по тяжести отклонениями от нормы, но что такое норма? Примечательно, что у тех, кто сошел с ума раньше, в начале боя, у тех психика была нарушена не так сильно, как у тех, кто смог вытерпеть все почти до конца. Что меня объединяло с ними со всеми, так это то, что все мы были физически очень истощены, поэтому прежде, чем предпринимать какие-либо действия для возвращения, нам нужно было просто поправиться. Мы много спали, ели, играли в безобидные игры, слушали мягкую музыку и — никаких фильмов и книг!
Так прошло недели три. Наши враги наконец-то куда-то прыгнули, и мы остались на многие световые годы совсем одни. Я не опасался, что противник приблизится к нам и начнет все сначала — такое возможно только в теории, а не в жизни, ведь они тоже были вымотаны до конца и уже не помышляли о реванше. Неприятель уходил к своим — это было яснее ясного, и хотя в принципе оставалась возможность того, что их командование, узнав о неутешительных результатах сражения, пошлет отряд кораблей специально для того, чтобы расправиться с нами, но я не волновался, потому что путь отсюда, с края Галактики, слишком долог, и поэтому погоня прибудет очень не скоро, а за это время я смогу не торопясь начать свой не менее долгий путь домой, а значит оставлю своим преследователям одну лишь звездную пыль!
Мои товарищи домой не рвались, да и я не спешил, но когда прошли еще две недели, тогда то один, то другой стали спрашивать меня: «Когда придут мои родственники?» Я тоже заскучал по дому, по земле и траве, по настоящему солнцу и ветру; на меня стали давить эти неприветливые стены и потолок, хотя раньше их веселая раскраска могла только улучшать мое настроение, но никак не испортить его. Я был на пути к полному выздоровлению — во мне уже появилась моя привычная уверенность в себе и своих силах, я отдохнул и был готов к работе, к возвращению.
И вот однажды я зашел в рубку управления, в которой не был больше месяца, посидел, освоился и решил, что через неделю мы полетим назад. Решимость пришла ко мне через четыре дня, я включил двигатель, и звездолет заскользил в обратный путь. Бездонный космос без конца и края раскинулся вокруг меня, а мой корабль, выплывая из него, покидал этот мертвый мир, стремясь к жизни, стремясь к обитаемым планетам, стремясь домой, как перелетная птица стремится к покинутому осенью гнезду…
Корабль я вел вполне уверенно — я прыгал раз за разом, оставляя за собой сотни и тысячи световых лет. Сначала я вел корабль параллельно плоскости Галактики, потому что по кратчайшей траектории к ней идти было невозможно: там была вражеская территория.
И уже через три недели, пролетев 65 тысяч световых лет, я оказался примерно над нашим государством и стал снижаться. Последующие 80 тысяч световых лет я смог преодолеть гораздо быстрее — за две недели, ибо плотность межзвездной материи постепенно возрастала при приближении к галактическому диску, в связи с чем я получил возможность совершать прыжки на гораздо большие расстояния, чем раньше. К звездам я не приближался, опасаясь возможной встречи с неприятелем. В итоге весь путь к своим занял у меня пять недель, хотя до этого расстояние в 110 тысяч световых лет (больше всего галактического диска!) я смог преодолеть одним прыжком от белого карлика! Последние несколько прыжков для меня были самые трудные в психическом плане — я не знал, где теперь идут боевые действия, а идти к своим и снова попасть в мясорубку межзвездной битвы я просто боялся, и поэтому нервничал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67