Эти периодические незапланированные «выпадения» некоторых космонавтов из общего ритма боя являлись результатом утомления мозга бессонницей и помогали человеку в какой-то мере восстановить свою работоспособность и уберечься от нервного срыва; применение же стимуляторов только усугубляло ситуацию, искусственно растягивая период работы и уменьшая продолжительность сна, не давая людям полностью выспаться и, тем самым, подталкивая их к окончательному распаду психики.
Я надеялся только на себя одного — ведь лучшая защита это та, которая зависит от себя самого и не зависит ни от помощи, ни от ошибок других: когда ты надеешься на свои возможности, то у тебя могут появиться дополнительные силы, но если же ты надеешься на помощь другого, то они, скорее всего, не появятся. Человеку, сильному духом, проще надеяться на свои силы, а слабому — на помощь другого.
Отвечай сам за себя перед самим собой — и ты сделаешь все, на что ты способен, и в этом случае тебе не придется понапрасну мучиться вопросом: «А все ли было сделано? Может быть, стоило сделать что-либо еще?»
Я надеялся на себя, на то, что я больше, чем человек и смогу вести бой даже в одиночку. Мне не нужна победа, мне нужно лишь ускользнуть от смерти — и все; а еще я надеялся на удачу, на то, что мне просто повезет, и фортуна улыбнется мне.
…Враг контролировал нас, отслеживая ситуацию, но отнюдь не управлял ею. Несущие лучи тянулись к нам с двух сторон, они хватали нас, стараясь удержать, такие липкие и мерзкие, но мы стряхивали их с себя своим несущим лучом, и тогда один из них вдруг твердел, становясь жестким основным лучом, и на конце его пространство взрывалось псевдозвездой, а потом твердел другой, и космос снова взрывался у него на конце, а затем вновь они вдвоем тянулись к нам…
Лучи, как змеи, изгибались, свивались и волновались — они не были прямолинейными, эти лучи основного оружия, потому что пространство в таких условиях уже было криволинейным, а там, вдали, раскинулся пылающий остров из звезд — наша Галактика, — а мы, люди, здесь, на его краю, выкручивали друг другу руки…
Я держался; я черпал силы сначала из мира Земли, а затем, когда они истощились, из мира Халы.
На восьмые сутки врач сказал мне, что он уже перешел от обычных стимуляторов к наркотикоподобным веществам и начал давать их экипажу. Усталость, длительное отсутствие отдыха, постоянное нервное перенапряжение, а тут еще и наркотики — все вместе вполне могло привести моих людей к безумию — но сам я пока еще держался без стимуляторов.
…Я увидел, как доктор дал моим соседям по стакану с водой. Он подошел ко мне, кивнул на них и сказал: «Очередная доза. Мне приходится все время увеличивать ее, но всему есть предел. Неделю я тебе обеспечу, а потом — никаких гарантий!»
Сейчас идет десятый день, значит, у нас еще есть одна неделя, но я совершенно не знаю, что нужно делать, чтобы спастись. Близких разрывов пока еще не было, поэтому убийственных перегрузок пока еще не было тоже; это только пока… Я видел, как в наших действиях уже стала проявляться несогласованность, — а дальше будет еще хуже.
…Я держался без наркотиков, держался только на своей воле. Я вспоминал Халу, ее раскаленный озон, пламя ее дней, и огонь, текущий в моих жилах, и оттуда, из воспоминаний, я черпал свою силу.
Все время я ждал погрешности с их стороны, чтобы прыгнуть и умчаться прочь, но ее не было. Я вспоминал, как недавно поймал их на выходе из прыжка — это было несложно: как будто противник открыл дверь и увидел меня… — а я целился ему в лоб и затем выстрелил. Воспоминания об этом придавали мне сил, ибо и сейчас, и много дней спустя, я все еще могу сделать нечто подобное — и победить!
…На шестнадцатый день впервые за все время боя взрыв псевдозвезды произошел уже рядом с нами — тяжелые перегрузки от гравитационного удара вдавили меня в кресло, но это еще не конец — это начало конца.
…И снова, уже в который раз, я вспомнил дом, где прошло мое детство, и облака, плывущие над ним, и деревья, растущие вокруг, вспомнил светлый день и темную ночь, вспомнил любовь…
На двадцать первый день сошел с ума один из нас, а на следующий день — еще четверо; я заменил их компьютерными программами, но нам от этого было не легче. В тот же день еще трое умерли от передозировки наркотиков, потом мы держались целый день, а затем безумие и смерть пришли к нам: люди умирали, сходили с ума, и мы, живые, завидовали им — они уже отмучились, а нам предстояло мучиться еще и еще. Я думаю, что ситуация ухудшилась бы гораздо раньше, однако экипаж держался, глядя на меня, — я так же, как и они работал без отдыха, но еще ни разу не принял не только наркотики, но и просто какой-нибудь стимулятор, а также ни разу не сомкнул глаз. Экипаж равнялся на меня — я чувствовал, я знал это и поэтому держался тоже.
Жизнь и смерть, такие разные понятия в мирное время, стали сейчас, во время войны, таким близкими друг к другу, что было трудно различить одно от другого. Надо уметь жить и уметь умирать…Раньше я предполагал, что главное в жизни — ее наличие, но оказалось, что это отнюдь не всегда, а значит главное в жизни все-таки что-то другое…
…На двадцать шестой день нас осталось только шестеро, а в рубке управления работал только я один. Всех вышедших из строя людей мы заменяли, запуская вместо них компьютерные программы, но они работали хуже, чем живые люди, и поэтому тяжесть гравитационных ударов все чаще и чаще вдавливала нас в кресла. Усталость тяжким грузом ложилась на плечи еще живых воинов, сковывая их ум и волю, примиряя со смертью и подготавливая душу к неизбежному.
Часть людей из тех, кто сошел с ума, погибли от перегрузок, потому что бродили по коридорам, в то время как им полагалось сидеть в антигравитационных креслах. Я не знал, кто у меня жив, а кто — нет из числа тех, кто уже не работал на своем посту; я знал только, что я — жив, и еще живы те, кто борется вместе со мною.
Доктор тоже был убит гравитационным ударом, когда он шел к одному из больных и не был защищен антигравитационным креслом. Когда он погиб, я не знаю, знаю только, что он вдруг перестал посылать нам лекарства и перестал наведываться в рубку — он упал где-то там, в глубине корабля, и лежал на полу, неприкаянный и одинокий.
Для того, чтобы убрать трупы, необходимо было использовать робота-уборщика. Он мог самостоятельно делать уборку в помещениях, однако людей он не трогал никогда: не робота дело решать — жив человек или нет, и что нужно делать с человеком в том или ином случае — только человек может принимать решения относительно людей, а машина может лишь помочь ему в этом, — и не более того! Чтобы перенести труп в холодильник, необходимо чтобы космонавт взял в руки пульт управления роботом и, нажимая на соответствующие кнопки, управлял им в ручном режиме — только в этом случае робот мог взять покойника и перенести его, однако для этого нужно было, как минимум, встать с кресла, а во время такого боя это сделать было невозможно, поэтому атмосфера корабля постепенно начала пропитываться трупными испарениями, но фильтры работали хорошо, и поэтому в целом воздух внутри корабля оставался чистым.
…Не помню, когда я остался один — все остальные или сошли с ума, или умерли. Я уверен, что многие из них покинули свои кресла и отправились бродить с какой-то своей целью, а теперь лежат и разлагаются мертвые.
…Я чувствовал, как моя воля постепенно меняется. Раньше она была просто сильной, потом, в начале боя, она стала железной — а они все били нас и били… Это мне напомнило китайскую пытку, когда человеку на голову капает вода, и постепенно каждая капля кажется ему ударом молота; они тоже били меня, но моя воля крепчала — теперь казалось, что она сделана из высокопрочной стали. Но если сталь долго бить, то в ней появятся трещинки, и в конце концов, она сломается.
Сначала я брал силы из мира Земли, как делал это каждый из нас, затем выбрал все что можно из мира Халы, пока, наконец, не истощив оба этих мира, не стал черпать энергию для своей души из мира, являющегося первоосновой Вселенной, мира, который изначально и навеки веков закрыт для людей, мира Властелинов Вселенных. Тогда, в то время, мне не приходило это в голову потому, что у меня ни на что не было сил, как не было и времени — и вот наступил тот миг, когда я внутренне стал меняться, но я не помню, когда он настал. Я решил тогда — все или ничего. Я знаю это — тогда я стал другим, и тогда воля моя перестала быть сталью, а стала морем. Я перестал сопротивляться ударам, перестал бороться с ними, а стал пропускать их сквозь себя, не меняясь при этом. Удары перестали давить на меня, и я перестал чувствовать их тяжесть. Я просто не давал им убить себя, вот и все. Они били меня снова и снова, но теперь их встречала не сталь, а вода, большая, как сам океан. Я одержал победу над собой — я стал другим. Время работало на меня — я только ел, пил и оборонялся. Я держался, когда гравитационный удар вжимал меня в кресло; я следил за действиями неприятеля, стараясь предупредить новый взрыв псевдозвезды вблизи меня — я отбивался, как мог; я ни на секунду не расслаблял свой ум, и они чувствовали столь же мощное и уверенное сопротивление, какое встречало их раньше. Я уже не искал у них ошибок, не надеялся на них, а только лишь ждал нового удара, от которого надо уворачиваться или же ускользать.
Как я уже говорил раньше, технология боя, которую противник использовал против меня, была следующая: два корабля обстреливали меня, а третий отдыхал, — но отдых этот не был полноценный, потому что был слишком краток по времени: если бы они дали возможность отдохнуть одному из трех экипажей так, как это было ему необходимо, тогда у них должно было быть как минимум четыре корабля — трое держали бы меня, а один отдыхал бы. Будь их четверо, они могли бы вести бой хоть до бесконечности, но их было всего лишь трое, а значит… Два корабля лишь с крайним напряжением всех сил при условии безошибочно точной работы могли не дать мне возможности прыгнуть или же просто попасть в них и, тем самым, окончить бой победой, но в таком интенсивном режиме люди не могли работать долго, поэтому-то экипаж третьего, отдыхающего корабля, и не успевал восстановиться к тому времени, когда ему приходилось вступать в бой.
…Их надежды рушились: победа медленно, но верно уходила от них — ведь сами они тоже уставали, — конечно, не так сильно, как мы, но тоже уставали — усталость накапливалась и у них, поэтому они тоже стали употреблять сначала стимуляторы, а потом и наркотики. Я думаю (я не знаю, а только лишь предполагаю по собственному самочувствию), что они перешли от заменителей на настоящие наркотики как раз тогда, когда я остался один.
Каждый выстрел, который они направляли в меня, убивал их самих. Они надеялись на успех, они старались победить, но я не давал им возможности для этого. Победа была близка, казалось, еще один выстрел — и все, можно радоваться, но нет, я еще боролся, и им необходимо было бороться тоже.
…Было ли мне тяжело? Сначала было, а потом уже — нет; а вот моим противникам было все хуже и хуже — они не успевали отдохнуть, на них давила усталость, а надежды все таяли и таяли. Они делали ошибки, сначала редко, а потом уже все чаще и чаще — я мог бы воспользоваться ими и прыгнуть, но на расчет прыжка у меня уже не было сил — я не замечал их ошибок, а думал лишь о том, чтобы отбить очередной удар. Будь у меня полный экипаж, то тридцатый день нашей схватки не исполнился бы — к тому времени мы ускользнули бы от них, а так мне приходилось одному отбиваться день за днем, зная, что каждый их выстрел может быть для меня последним.
Как-то раз, когда минул уже тридцатый день, они вызвали меня, но я им не ответил — на разговоры у меня тоже не было сил. К тому времени я стал почти машиной, которая только лишь ждет своего часа.
На тридцать второй день они бросили все силы, которые у них еще оставались, против моих сил и сменили тактику — с этого дня они атаковали меня все втроем, а не вдвоем, как было раньше. Никто из них не отдыхал: они сражались все вместе — и это было правильное решение: противник так вымотался, что два его корабля уже настолько плохо стреляли в меня, что я подумывал о том, чтобы все-таки прыгнуть, дождавшись, когда они станут ошибаться еще больше. Давление, которому враг подвергал меня, возросло с введением в бой третьего крейсера, но я крепился, стараясь действовать вязко, чтобы резкими рывками не оборвать тонкую ниточку своей жизни.
За сорок дней я прошел почти все круги ада, но остался последний, самый главный — и вот настал сорок третий день — вражеские корабли стали постепенно сближаться с моим; они делали это синхронно и довольно четко. Итак, все — карты брошены на стол: неприятель решил кинуть в бой свое последнее оружие и сейчас приближается ко мне, чтобы решить итог схватки антиматерией — его звездолеты, изогнув траекторию своего полета, набрасывались на меня с трех сторон, как волчья стая. Ужас заледенил мое сердце — пора, пора мне выбираться из того спокойно-безразличного состояния, из той «нирваны», в которой я пребывал уже столько времени, пора моей душе перестать быть спокойным морем, а встретить врага с силой и яростью разыгравшегося тайфуна. Я вспомнил Халу, вспомнил свои бесчисленные победы в том мире, вспомнил людские головы, разбитые ударом моего кулака, вспомнил крики и стоны умирающих людей, вспомнил запах человеческой крови на своих руках, и горячая ярость, управляемая моим холодным разумом, вызвала в моем сердце жестокость и заполнила собой все мое существо. Штормовые волны ходили в моем сердце, неистовый ураганный ветер срывал с них белые барашки пены, и черные облака, все в блеске молний и грохоте грозы, крутились вихрем — я стал готов к бою, я сбросил оцепенение и теперь могу драться, как зверь, но, несмотря на такое состояние моей души, я все же понимал, что если они пойдут до конца, то они одолеют меня, чтобы я ни предпринимал.
И враг приблизился ко мне на расстояние выстрела антиматерией, а затем открыл огонь. Потоки античастиц проносились мимо меня, я уворачивался от них и сам отвечал ударом на удар. Звездолеты приблизились ко мне еще ближе, и теперь мы уже вели бой на средних дистанциях. Огненными копьями великанов потоки антиматерии вспарывали космос — такими «молниями» не грех и богам сражаться друг с другом!
Противник стрелял очень хорошо, но и я не уступал ему в этом — пока что никто из нас ни разу не попал друг в друга, однако это могло произойти в любое мгновение. Мне было страшно: я понимал, что пока они еще не сильно рискуют, надеясь попасть в меня издалека, но если решат сблизиться еще больше… Я бросал корабль в разные стороны, постоянно меняя скорость и ускорение, — мои враги делали то же самое, но на один мой выстрел они отвечали тремя.
«Сабельная рубка» звездолетов продолжалась уже несколько часов, и я стал ждать того момента, когда они, наконец, решат приблизиться еще больше, и мы начнем вонзать бивни антиматерии друг в друга практически в упор. Я знал, что на таком маленьком расстоянии трудно не попасть — рубка превратится в резню, — и поэтому был уверен в том, что погибну, желая лишь одного, — подороже продать свою жизнь! А корабль мой, конечно же, разорвется ядерным взрывом, и вечный космос будет мне могилой, и ничего сделать будет уже нельзя…
Но у них совсем не осталось сил, и они не хотели, а следовательно, не могли рисковать, хотя, исполняя приказ командования, должны были рискнуть и расстрелять меня, приблизившись вплотную. Противник понимал, что один из них, а может быть, и два корабля из трех могут разделить со мной мою участь… — и не хотели они моей смерти такой ценой!
Наверное, они думали, что я смогу победить их, уничтожив всех троих, а самому остаться в живых; они наверняка думали так для того, чтобы оправдаться перед самими собой, для очистки собственной совести — и они знали, что сам я не верю в это, но так им было проще принять поражение, поэтому они забыли о том, что я слабее; хотя, если вдруг фортуна захочет улыбнуться мне, то я смогу одержать победу, но смогу сделать это только с помощью фортуны.
Корабли противника не стали приближаться ко мне еще ближе — они вдруг стали удаляться от меня; они делали это также синхронно, как и приближались ко мне раньше. Я еще не смел радоваться, потому что мы все еще обменивались выстрелами, и каждый из них все так же, как и раньше, мог стать для меня последним, да и честно говоря, сил для радости у меня совсем не осталось. Радоваться можно только тогда, когда действительно можно радоваться, а сейчас еще слишком рано.
Будущее покрыто туманом, и что оно несет с собой — кто знает…
Вражеские корабли удалялись от меня, одновременно сбрасывая скорость; они уже пустили в ход основное оружие, но делали это как-то вяло — они, как мне кажется, уже не атаковали, а лишь делали вид, что атакуют, и это было правильно — прекращать стрельбу нельзя было ни в коем, ибо мы не верили друг другу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Я надеялся только на себя одного — ведь лучшая защита это та, которая зависит от себя самого и не зависит ни от помощи, ни от ошибок других: когда ты надеешься на свои возможности, то у тебя могут появиться дополнительные силы, но если же ты надеешься на помощь другого, то они, скорее всего, не появятся. Человеку, сильному духом, проще надеяться на свои силы, а слабому — на помощь другого.
Отвечай сам за себя перед самим собой — и ты сделаешь все, на что ты способен, и в этом случае тебе не придется понапрасну мучиться вопросом: «А все ли было сделано? Может быть, стоило сделать что-либо еще?»
Я надеялся на себя, на то, что я больше, чем человек и смогу вести бой даже в одиночку. Мне не нужна победа, мне нужно лишь ускользнуть от смерти — и все; а еще я надеялся на удачу, на то, что мне просто повезет, и фортуна улыбнется мне.
…Враг контролировал нас, отслеживая ситуацию, но отнюдь не управлял ею. Несущие лучи тянулись к нам с двух сторон, они хватали нас, стараясь удержать, такие липкие и мерзкие, но мы стряхивали их с себя своим несущим лучом, и тогда один из них вдруг твердел, становясь жестким основным лучом, и на конце его пространство взрывалось псевдозвездой, а потом твердел другой, и космос снова взрывался у него на конце, а затем вновь они вдвоем тянулись к нам…
Лучи, как змеи, изгибались, свивались и волновались — они не были прямолинейными, эти лучи основного оружия, потому что пространство в таких условиях уже было криволинейным, а там, вдали, раскинулся пылающий остров из звезд — наша Галактика, — а мы, люди, здесь, на его краю, выкручивали друг другу руки…
Я держался; я черпал силы сначала из мира Земли, а затем, когда они истощились, из мира Халы.
На восьмые сутки врач сказал мне, что он уже перешел от обычных стимуляторов к наркотикоподобным веществам и начал давать их экипажу. Усталость, длительное отсутствие отдыха, постоянное нервное перенапряжение, а тут еще и наркотики — все вместе вполне могло привести моих людей к безумию — но сам я пока еще держался без стимуляторов.
…Я увидел, как доктор дал моим соседям по стакану с водой. Он подошел ко мне, кивнул на них и сказал: «Очередная доза. Мне приходится все время увеличивать ее, но всему есть предел. Неделю я тебе обеспечу, а потом — никаких гарантий!»
Сейчас идет десятый день, значит, у нас еще есть одна неделя, но я совершенно не знаю, что нужно делать, чтобы спастись. Близких разрывов пока еще не было, поэтому убийственных перегрузок пока еще не было тоже; это только пока… Я видел, как в наших действиях уже стала проявляться несогласованность, — а дальше будет еще хуже.
…Я держался без наркотиков, держался только на своей воле. Я вспоминал Халу, ее раскаленный озон, пламя ее дней, и огонь, текущий в моих жилах, и оттуда, из воспоминаний, я черпал свою силу.
Все время я ждал погрешности с их стороны, чтобы прыгнуть и умчаться прочь, но ее не было. Я вспоминал, как недавно поймал их на выходе из прыжка — это было несложно: как будто противник открыл дверь и увидел меня… — а я целился ему в лоб и затем выстрелил. Воспоминания об этом придавали мне сил, ибо и сейчас, и много дней спустя, я все еще могу сделать нечто подобное — и победить!
…На шестнадцатый день впервые за все время боя взрыв псевдозвезды произошел уже рядом с нами — тяжелые перегрузки от гравитационного удара вдавили меня в кресло, но это еще не конец — это начало конца.
…И снова, уже в который раз, я вспомнил дом, где прошло мое детство, и облака, плывущие над ним, и деревья, растущие вокруг, вспомнил светлый день и темную ночь, вспомнил любовь…
На двадцать первый день сошел с ума один из нас, а на следующий день — еще четверо; я заменил их компьютерными программами, но нам от этого было не легче. В тот же день еще трое умерли от передозировки наркотиков, потом мы держались целый день, а затем безумие и смерть пришли к нам: люди умирали, сходили с ума, и мы, живые, завидовали им — они уже отмучились, а нам предстояло мучиться еще и еще. Я думаю, что ситуация ухудшилась бы гораздо раньше, однако экипаж держался, глядя на меня, — я так же, как и они работал без отдыха, но еще ни разу не принял не только наркотики, но и просто какой-нибудь стимулятор, а также ни разу не сомкнул глаз. Экипаж равнялся на меня — я чувствовал, я знал это и поэтому держался тоже.
Жизнь и смерть, такие разные понятия в мирное время, стали сейчас, во время войны, таким близкими друг к другу, что было трудно различить одно от другого. Надо уметь жить и уметь умирать…Раньше я предполагал, что главное в жизни — ее наличие, но оказалось, что это отнюдь не всегда, а значит главное в жизни все-таки что-то другое…
…На двадцать шестой день нас осталось только шестеро, а в рубке управления работал только я один. Всех вышедших из строя людей мы заменяли, запуская вместо них компьютерные программы, но они работали хуже, чем живые люди, и поэтому тяжесть гравитационных ударов все чаще и чаще вдавливала нас в кресла. Усталость тяжким грузом ложилась на плечи еще живых воинов, сковывая их ум и волю, примиряя со смертью и подготавливая душу к неизбежному.
Часть людей из тех, кто сошел с ума, погибли от перегрузок, потому что бродили по коридорам, в то время как им полагалось сидеть в антигравитационных креслах. Я не знал, кто у меня жив, а кто — нет из числа тех, кто уже не работал на своем посту; я знал только, что я — жив, и еще живы те, кто борется вместе со мною.
Доктор тоже был убит гравитационным ударом, когда он шел к одному из больных и не был защищен антигравитационным креслом. Когда он погиб, я не знаю, знаю только, что он вдруг перестал посылать нам лекарства и перестал наведываться в рубку — он упал где-то там, в глубине корабля, и лежал на полу, неприкаянный и одинокий.
Для того, чтобы убрать трупы, необходимо было использовать робота-уборщика. Он мог самостоятельно делать уборку в помещениях, однако людей он не трогал никогда: не робота дело решать — жив человек или нет, и что нужно делать с человеком в том или ином случае — только человек может принимать решения относительно людей, а машина может лишь помочь ему в этом, — и не более того! Чтобы перенести труп в холодильник, необходимо чтобы космонавт взял в руки пульт управления роботом и, нажимая на соответствующие кнопки, управлял им в ручном режиме — только в этом случае робот мог взять покойника и перенести его, однако для этого нужно было, как минимум, встать с кресла, а во время такого боя это сделать было невозможно, поэтому атмосфера корабля постепенно начала пропитываться трупными испарениями, но фильтры работали хорошо, и поэтому в целом воздух внутри корабля оставался чистым.
…Не помню, когда я остался один — все остальные или сошли с ума, или умерли. Я уверен, что многие из них покинули свои кресла и отправились бродить с какой-то своей целью, а теперь лежат и разлагаются мертвые.
…Я чувствовал, как моя воля постепенно меняется. Раньше она была просто сильной, потом, в начале боя, она стала железной — а они все били нас и били… Это мне напомнило китайскую пытку, когда человеку на голову капает вода, и постепенно каждая капля кажется ему ударом молота; они тоже били меня, но моя воля крепчала — теперь казалось, что она сделана из высокопрочной стали. Но если сталь долго бить, то в ней появятся трещинки, и в конце концов, она сломается.
Сначала я брал силы из мира Земли, как делал это каждый из нас, затем выбрал все что можно из мира Халы, пока, наконец, не истощив оба этих мира, не стал черпать энергию для своей души из мира, являющегося первоосновой Вселенной, мира, который изначально и навеки веков закрыт для людей, мира Властелинов Вселенных. Тогда, в то время, мне не приходило это в голову потому, что у меня ни на что не было сил, как не было и времени — и вот наступил тот миг, когда я внутренне стал меняться, но я не помню, когда он настал. Я решил тогда — все или ничего. Я знаю это — тогда я стал другим, и тогда воля моя перестала быть сталью, а стала морем. Я перестал сопротивляться ударам, перестал бороться с ними, а стал пропускать их сквозь себя, не меняясь при этом. Удары перестали давить на меня, и я перестал чувствовать их тяжесть. Я просто не давал им убить себя, вот и все. Они били меня снова и снова, но теперь их встречала не сталь, а вода, большая, как сам океан. Я одержал победу над собой — я стал другим. Время работало на меня — я только ел, пил и оборонялся. Я держался, когда гравитационный удар вжимал меня в кресло; я следил за действиями неприятеля, стараясь предупредить новый взрыв псевдозвезды вблизи меня — я отбивался, как мог; я ни на секунду не расслаблял свой ум, и они чувствовали столь же мощное и уверенное сопротивление, какое встречало их раньше. Я уже не искал у них ошибок, не надеялся на них, а только лишь ждал нового удара, от которого надо уворачиваться или же ускользать.
Как я уже говорил раньше, технология боя, которую противник использовал против меня, была следующая: два корабля обстреливали меня, а третий отдыхал, — но отдых этот не был полноценный, потому что был слишком краток по времени: если бы они дали возможность отдохнуть одному из трех экипажей так, как это было ему необходимо, тогда у них должно было быть как минимум четыре корабля — трое держали бы меня, а один отдыхал бы. Будь их четверо, они могли бы вести бой хоть до бесконечности, но их было всего лишь трое, а значит… Два корабля лишь с крайним напряжением всех сил при условии безошибочно точной работы могли не дать мне возможности прыгнуть или же просто попасть в них и, тем самым, окончить бой победой, но в таком интенсивном режиме люди не могли работать долго, поэтому-то экипаж третьего, отдыхающего корабля, и не успевал восстановиться к тому времени, когда ему приходилось вступать в бой.
…Их надежды рушились: победа медленно, но верно уходила от них — ведь сами они тоже уставали, — конечно, не так сильно, как мы, но тоже уставали — усталость накапливалась и у них, поэтому они тоже стали употреблять сначала стимуляторы, а потом и наркотики. Я думаю (я не знаю, а только лишь предполагаю по собственному самочувствию), что они перешли от заменителей на настоящие наркотики как раз тогда, когда я остался один.
Каждый выстрел, который они направляли в меня, убивал их самих. Они надеялись на успех, они старались победить, но я не давал им возможности для этого. Победа была близка, казалось, еще один выстрел — и все, можно радоваться, но нет, я еще боролся, и им необходимо было бороться тоже.
…Было ли мне тяжело? Сначала было, а потом уже — нет; а вот моим противникам было все хуже и хуже — они не успевали отдохнуть, на них давила усталость, а надежды все таяли и таяли. Они делали ошибки, сначала редко, а потом уже все чаще и чаще — я мог бы воспользоваться ими и прыгнуть, но на расчет прыжка у меня уже не было сил — я не замечал их ошибок, а думал лишь о том, чтобы отбить очередной удар. Будь у меня полный экипаж, то тридцатый день нашей схватки не исполнился бы — к тому времени мы ускользнули бы от них, а так мне приходилось одному отбиваться день за днем, зная, что каждый их выстрел может быть для меня последним.
Как-то раз, когда минул уже тридцатый день, они вызвали меня, но я им не ответил — на разговоры у меня тоже не было сил. К тому времени я стал почти машиной, которая только лишь ждет своего часа.
На тридцать второй день они бросили все силы, которые у них еще оставались, против моих сил и сменили тактику — с этого дня они атаковали меня все втроем, а не вдвоем, как было раньше. Никто из них не отдыхал: они сражались все вместе — и это было правильное решение: противник так вымотался, что два его корабля уже настолько плохо стреляли в меня, что я подумывал о том, чтобы все-таки прыгнуть, дождавшись, когда они станут ошибаться еще больше. Давление, которому враг подвергал меня, возросло с введением в бой третьего крейсера, но я крепился, стараясь действовать вязко, чтобы резкими рывками не оборвать тонкую ниточку своей жизни.
За сорок дней я прошел почти все круги ада, но остался последний, самый главный — и вот настал сорок третий день — вражеские корабли стали постепенно сближаться с моим; они делали это синхронно и довольно четко. Итак, все — карты брошены на стол: неприятель решил кинуть в бой свое последнее оружие и сейчас приближается ко мне, чтобы решить итог схватки антиматерией — его звездолеты, изогнув траекторию своего полета, набрасывались на меня с трех сторон, как волчья стая. Ужас заледенил мое сердце — пора, пора мне выбираться из того спокойно-безразличного состояния, из той «нирваны», в которой я пребывал уже столько времени, пора моей душе перестать быть спокойным морем, а встретить врага с силой и яростью разыгравшегося тайфуна. Я вспомнил Халу, вспомнил свои бесчисленные победы в том мире, вспомнил людские головы, разбитые ударом моего кулака, вспомнил крики и стоны умирающих людей, вспомнил запах человеческой крови на своих руках, и горячая ярость, управляемая моим холодным разумом, вызвала в моем сердце жестокость и заполнила собой все мое существо. Штормовые волны ходили в моем сердце, неистовый ураганный ветер срывал с них белые барашки пены, и черные облака, все в блеске молний и грохоте грозы, крутились вихрем — я стал готов к бою, я сбросил оцепенение и теперь могу драться, как зверь, но, несмотря на такое состояние моей души, я все же понимал, что если они пойдут до конца, то они одолеют меня, чтобы я ни предпринимал.
И враг приблизился ко мне на расстояние выстрела антиматерией, а затем открыл огонь. Потоки античастиц проносились мимо меня, я уворачивался от них и сам отвечал ударом на удар. Звездолеты приблизились ко мне еще ближе, и теперь мы уже вели бой на средних дистанциях. Огненными копьями великанов потоки антиматерии вспарывали космос — такими «молниями» не грех и богам сражаться друг с другом!
Противник стрелял очень хорошо, но и я не уступал ему в этом — пока что никто из нас ни разу не попал друг в друга, однако это могло произойти в любое мгновение. Мне было страшно: я понимал, что пока они еще не сильно рискуют, надеясь попасть в меня издалека, но если решат сблизиться еще больше… Я бросал корабль в разные стороны, постоянно меняя скорость и ускорение, — мои враги делали то же самое, но на один мой выстрел они отвечали тремя.
«Сабельная рубка» звездолетов продолжалась уже несколько часов, и я стал ждать того момента, когда они, наконец, решат приблизиться еще больше, и мы начнем вонзать бивни антиматерии друг в друга практически в упор. Я знал, что на таком маленьком расстоянии трудно не попасть — рубка превратится в резню, — и поэтому был уверен в том, что погибну, желая лишь одного, — подороже продать свою жизнь! А корабль мой, конечно же, разорвется ядерным взрывом, и вечный космос будет мне могилой, и ничего сделать будет уже нельзя…
Но у них совсем не осталось сил, и они не хотели, а следовательно, не могли рисковать, хотя, исполняя приказ командования, должны были рискнуть и расстрелять меня, приблизившись вплотную. Противник понимал, что один из них, а может быть, и два корабля из трех могут разделить со мной мою участь… — и не хотели они моей смерти такой ценой!
Наверное, они думали, что я смогу победить их, уничтожив всех троих, а самому остаться в живых; они наверняка думали так для того, чтобы оправдаться перед самими собой, для очистки собственной совести — и они знали, что сам я не верю в это, но так им было проще принять поражение, поэтому они забыли о том, что я слабее; хотя, если вдруг фортуна захочет улыбнуться мне, то я смогу одержать победу, но смогу сделать это только с помощью фортуны.
Корабли противника не стали приближаться ко мне еще ближе — они вдруг стали удаляться от меня; они делали это также синхронно, как и приближались ко мне раньше. Я еще не смел радоваться, потому что мы все еще обменивались выстрелами, и каждый из них все так же, как и раньше, мог стать для меня последним, да и честно говоря, сил для радости у меня совсем не осталось. Радоваться можно только тогда, когда действительно можно радоваться, а сейчас еще слишком рано.
Будущее покрыто туманом, и что оно несет с собой — кто знает…
Вражеские корабли удалялись от меня, одновременно сбрасывая скорость; они уже пустили в ход основное оружие, но делали это как-то вяло — они, как мне кажется, уже не атаковали, а лишь делали вид, что атакуют, и это было правильно — прекращать стрельбу нельзя было ни в коем, ибо мы не верили друг другу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67