Зато Марков в полной мере разглядел в ней богатые задатки. Куэст жила, не подчиняясь никаким правилам, – и это привлекало его главным образом. Она была замкнутой, дерзкой, глубоко безразличной к деньгам, славе и даже, поговаривали, сексу. Если верить досужим разговорам, ее ни в малейшей степени не интересовали ни мужчины, ни женщины. В ней не было пластичности, присущей наиболее преуспевающим моделям, однако она совершенно не пыталась подражать им или угождать кому бы то ни было. Она просто приходила на место, всегда точно в назначенное время, и позволяла другим себя одевать, причесывать, напомаживать, подкрашивать, пудрить, сохраняя при этом полнейшее равнодушие, а потом вставала величественной колонной перед фотокамерой и впивалась своим пронзительным взором в центр объектива. Лицо ее имело только одно выражение – недоверия и царственной надменности.
Марков просто обожал ее. В моменты наивысшей откровенности он называл Куэст полумужиком-полубабой, феминой двадцать первого столетия. «И как только эта фемина выдоит из загнивающего Запада достаточно денег, – предрекал он, захлебываясь от восторга, – она рванет обратно к себе в Смоленск. Ей же ферма нужна – коровы, овцы… Ей-Богу! Нет, это просто поразительно. Она точно знает, что собой представляет, что ей нужно и как этого добиться. Я люблю ее. И учусь у нее. Я молюсь в ее храме».
Это обожание было взаимным. Заявление Маркова о том, что Куэст будет разговаривать только с ним и ни с кем другим, не было пустой похвальбой. Линдсей не слышала, что именно говорит загадочная модель, но говорила она быстро, эмоционально.
Оставалось только надеяться, что эта информация принесет им хоть какую-то пользу и длительная погоня за Куэст, занявшая весь вечер, не окажется напрасной. Для начала им с Марковым пришлось аннулировать свой заказ на столик в «Гран-Вефуре». Нельзя было сказать, что метрдотель был очень этому рад. Потом началась безумная экскурсия по всему Парижу с целью посещения памятных мест, где, по утверждению Маркова, Куэст любила бывать вечерами. Линдсей таскалась за ним взад-вперед по набережной Сены, на которой в это время, кроме них, не было ни одной живой души. Бродя по средневековым улочкам острова Святого Людовика, она продрогла до костей и продолжала дрожать, когда они вошли в крохотную русскую православную церквушку. Марков с видом знатока уверял, что Куэст приходит сюда каждый вечер помолиться.
– О чем она молится, Марков? – полюбопытствовала Линдсей.
– Господь ее знает. – Марков зажег свечку – как объяснил позже, за упокой души Марии Казарес. – Возможно, о просветлении духа. А может, о коровах.
– Ради всего святого, Марков, пойдем отсюда. Я скоро в кусок льда превращусь. Бог с ней, с этой Куэст. Все равно она ничего не знает.
– Знает. Это ты ее не знаешь, Линди. А если бы узнала получше, то наверняка к ней привязалась бы. Ты могла бы у нее многому научиться.
– Чему? – Линдсей уже потихоньку пробиралась к выходу.
– Как жить одной. Не правда ли, ценное умение? Линдсей ничего не сказала на это – она толкнула плечом дверь церкви, сквозь которую внутрь влетел порыв ветра. Огоньки выстроенных пирамидами свечей дружно заплясали. Будто ожив, вспыхнули золотом иконы. Ноздри Линдсей защекотал приторный запах ладана, олицетворявший для нее дух религии. Сама она не была набожна, а потому редко бывала в церкви. Что же касается Маркова, то временами ей было трудно удержаться от мысли о том, что у этого калифорнийца слишком уж много причуд для одного человека.
– Не задерживайся, – позвала его Линдсей, выходя на свежий воздух. Эта церковь была предпоследней в списке мест, намеченных для посещения. После нее они и пришли сюда, в этот сумрачный кабачок, спрятавшийся в переулке на самой макушке Монмартрского холма. Из ресторанного окна был виден кусок белого купола собора Сакре-Кер, залитого светом.
Великий поход, длившийся более пяти часов, похоже, все-таки не прошел даром. В голове Линдсей теснились впечатления от этого странного путешествия с частыми остановками и беседами. Рассуждения Маркова, наполняясь смыслом, скрытым ранее, как дрожжи в тесте, начинали будоражить душу. А сам он уже возвращался к столику с многозначительным видом, что должно было свидетельствовать о только что сделанных важных открытиях.
– Пошли, – коротко скомандовал Марков, потянув Линдсей за руку. – Ушам своим не поверишь. В машине расскажу, по пути в отель.
* * *
Однако сев в машину и повернув ключ в замке зажигания, он первым делом воткнул в прорезь проигрывателя компакт-диск. Зазвучавшая было мелодия «Замри, мое глупое сердце» была отвергнута в пользу старой доброй Энни Леннокс, которая принялась убедительно доказывать, что любовь – это незнакомец в автомобиле с открытым верхом. Подавшись вперед, Линдсей убрала звук.
– Не совсем то, что мне хочется сейчас услышать, – пояснила она.
– Почему не то? Песня отличная. Певица тоже. А уж о тексте я вообще молчу. L'amour в чистом виде. Она будто разговаривает со мной, Линди…
– Вот и я поговорить хочу – в этом вся проблема. А еще лучше, если заговоришь наконец ты. Ну не тяни же ты, говори, что она тебе сказала!
– А сказала она мне… кое-что интересненькое. – Марков, который водил машину так же хорошо и быстро, как мог добывать информацию, прибавил скорости.
– Говорю это тебе, Линди, несмотря на то, что Куэст взяла с меня подписку о неразглашении. Потому что ты входишь в четверку тех людей, которых я только и люблю во всем этом поганом мире. И знаю, что ты не будешь раззванивать об этом всем подряд. В крайнем случае – только Макгуайру. А с остальными – молчок. – Он выдержал многозначительную паузу. – Первое: показ коллекции Казарес не отменен. Он состоится послезавтра, в среду, в одиннадцать часов дня, как и было запланировано. А завтра утром Лазар дает пресс-конференцию – как раз сейчас на нее рассылаются приглашения. Главная идея в том, что шоу, которое пройдет в среду, станет своего рода данью памяти почившего мастера. Потому что Мария Казарес, наверное, сама того пожелала бы. Трогательно, не правда ли?
– Трогательнее не бывает. И что же?
– А вот что: слабо угадать с трех раз, где проторчала Куэст всю эту ночь? В мастерских Казарес – вот где! Готовила там к показу три особых ансамбля, причем все три – новые.
– Как?! Сегодня вечером? Ведь до показа остается меньше двух дней. Нет, Марков, ты явно что-то путаешь. Все туалеты для показа должны были быть полностью готовы как минимум неделю назад. Лазар всегда настаивает на этом. Самое большее, что они могут сейчас сделать, – это внести последние мелкие изменения. Подшить что-нибудь, аксессуары заменить…
– Абсолютно верно. Но повторяю тебе: наряды-то – особые! Это последняя работа Марии Казарес, ее последний проект. Нарисовано ее собственной рукой в конце прошлой недели. А теперешняя идея принадлежит Лазару. Пойми, Линди, он лично присутствовал в мастерских. Сегодня вечером! У всех там от страха до сих пор поджилки трясутся. И часа не прошло с того момента, как врач засвидетельствовал факт смерти Казарес, а гонцы уже побежали разыскивать Куэст.
– Невероятно!
– Думаешь, это все? Ты еще об одном подумай, Линди. Когда я впервые услышал, что Мария Казарес мертва? Около восьми. Так? А когда ты позвонила Пикси, что она сказала тебе насчет того, когда эту новость отстучали информагентства?
– По ее словам, это произошло где-то без пятнадцати восемь.
– Именно. Вот и прикинь, сколько времени потребовалось Лазару, чтобы сделать эту новость достоянием гласности. Куэст вызвали туда в пять. Если Казарес умерла за час до этого, то время наступления смерти – примерно четыре часа, не так ли? На что же в таком случае ушли следующие три часа и сорок пять минут?
– Не знаю. – По коже Линдсей пробежал легкий озноб. – Должно быть, отдавали распоряжения охране, подмазывали прессу, чтобы каждый написал нужную статью в нужном духе…
– Полностью разделяю твое мнение. Не может быть никакого сомнения в том, что именно этим и занимались разные придворные и «шестерки». Но только не сам Лазар. Представь себе, Линди, Казарес только час как умерла, ее тело еще не остыло, а он уже там, в мастерских, ставит всех на уши. Они прямо на манекенщице раскраивают материал для платьев, потому что нет ни минуты времени для того, чтобы возиться с лекалами. Во всяком случае, так мне описывала это Куэст. При этом должна быть идеально подогнана каждая мельчайшая деталь. И они тычут в Куэст булавки, чуть ли не отхватывают от нее лоскуты кожи, потому что у закройщиков от страха ножницы валятся из рук. А в центре этой преисподней царит сам Лазар. Люди носятся туда-сюда как угорелые, но ему не угодишь: пятнадцатая, шестнадцатая, семнадцатая проба материала – все забракованы. Он заставляет подчиненных рыскать по складам в поисках подходящего товара, мобилизует всех вышивальщиц. Он говорит: «Нет, эти пуговицы не годятся – они на три миллиметра шире, чем нужно…» И все время, Линдсей, все это время он держится с величием императора. Иными словами, ни слез, ни горя, ни визитеров с соболезнованиями – только белое застывшее лицо и голос, от которого кровь стынет в жилах.
– И это через час после ее смерти? Не верится что-то, Марков. Ведь он любил ее. Я абсолютно уверена в том, что любил. Да и сам ты в этом уверен. Она была единственным человеком, что-то значившим для него на этом свете.
– Да уж. – Марков притормозил перед поворотом, а потом снова нажал на газ. – Видела бы ты их в аэропорту, Линди. Помнишь, я тебе рассказывал? У меня до сих пор при воспоминании о тех минутах волосы дыбом встают и мурашки по спине бегут от затылка до задницы. Стою за пальмой в кадке и жалею, что это не настоящая пальма, потому что, если вдруг Лазар меня застукает, деваться мне некуда. Тогда все. Конец. Верная смерть. При виде этого человека, Линди, жалеешь, что при тебе нет распятия. От таких только одно спасение – вязанку чеснока на шею и молись до потери сознания. Трясусь за этой чертовой пальмой и думаю: «Скорее бы третьи петухи прокукарекали…»
– Брось, Марков, это уж ты загнул. Лазар – мужчина бодрый, энергичный, подтянутый, загорелый…
– Но только не в ту ночь. Он был весь белый, Линди. Лицо совершенно белое, а в нем – жажда. Понимаешь? Жажда! Вылитый вампир. И когда она заговорила о детях, младенцах…
– А ты уверен, что она говорила именно о них, Марков? Ты не ослышался?
– Я сам говорю по-французски, Линди. Я знаю, как по-французски будет «младенец». И как «ребенок», знаю. И как «сын», тоже. Она все время об этом твердила: мол, хочу вернуть своего малыша, хочу моего сына. А он только одного хотел – заткнуть ей рот, утихомирить ее… – Марков замялся ненадолго, и голос его зазвучал чуть мягче. – Он поцеловал ее, Линди. Поцеловал…
– Раньше ты мне этого не говорил.
– Не говорил. Отчего-то мне казалось кощунственным обсуждать это. Мне не следовало быть там, не следовало этого видеть. Сперва я навострил уши, как собака при виде дичи, но тут же почувствовал стыд. Это подглядывание показалось мне позорным.
– Что, однако, не помешало тебе позвонить мне…
– Ты права, нимб святости мне не идет. Но ты бы видела, как он поцеловал ее… – Марков снова запнулся. – Да, он хотел заставить ее замолчать, но это было не единственной причиной. Было видно: он любит ее, более того, хочет ее. По его виду можно было сказать, что он готов умереть за нее. А может быть, знает, что скоро умрет она. Трудно сказать…
– Марков, ты не можешь знать этого, – произнесла Линдсей, когда они, еще раз завернув за угол, увидели наконец огни «Сен-Режи». – Ты слишком мнителен и делаешь из мухи слона, думая, что видишь скрытую сторону событий.
– Нет. – Марков затормозил и, повернувшись к ней, снял очки. На сей раз ей было позволено как следует разглядеть выражение его глаз.
Теперь она видела, что тон Маркова ввел ее в заблуждение. Пристыженная, Линдсей пожала ему руку. Он криво усмехнулся.
– Я знал это наверняка, – сказал Марков. – Надеюсь, ты понимаешь? Этот печальный край и его наречие хорошо мне известны. Я сам побывал там чуть больше двух лет назад. Этот язык не надо учить – стоит только раз услышать его, и он остается в твоей памяти навсегда. Не правда ли?
– Навсегда, – согласилась Линдсей, которой самой довелось побывать вблизи этой унылой территории. Наклонившись, она поцеловала Маркова на прощание.
– Поосторожней с Макгуайром! – выкрикнул он ей вслед, высунувшись из машины. – Следи за тем, что говоришь ему. Встречаемся завтра днем у Шанель. Не забудешь?
* * *
Линдсей в нерешительности остановилась в вестибюле, где до сих пор было полно народу. Ей не терпелось рассказать все услышанное Роуленду, отчаянно хотелось увидеть его, однако было уже почти два часа ночи. Посмотрев в раздумье на телефон, она все-таки набрала внутренний номер его апартаментов. После второго гудка он снял трубку.
– Нет-нет, о чем разговор! Приходи, конечно, – прервал Макгуайр ее извинения. – Я не сплю, работаю. И Джини со мной. Она только что из Амстердама. Наш номер – 810.
Для Линдсей это было сюрпризом, хотя и не очень большим. Очевидно, Джини была не так уж недоступна, как полагал Макс. Скорее всего Роуленду в конце концов все же удалось отловить ее. А уж Джини, если включится в стоящее дело, готова работать ночи напролет. В последнем сомневаться не приходилось. «Для Джини в таких случаях два часа ночи – детское время», – с улыбкой подумала Линдсей, входя в номер. Она застала Роуленда у факс-аппарата, а Джини – у телефона. Подруга быстро тараторила что-то по-французски. Оба выглядели очень бодрыми, даже, пожалуй, чуть взвинченными. Роуленд сразу же пустился в повествование о том, что ранее днем мельком видели Майну Лэндис, а стало быть, пришлось немного повозиться с факсом, чтобы перегнать эту новость в редакцию «Корреспондента» и британскую полицию. Теперь же Джини пыталась раздобыть дополнительные детали.
Роуленд подвел Линдсей к дивану в дальнем углу комнаты. Линдсей села, он остался стоять. Она начала пересказывать то, что услышала от Маркова. Роуленд внимательно слушал. Один или два раза он оглянулся на Джини, потом задал какой-то вопрос. Линдсей с энтузиазмом продолжила рассказ и, только подходя к концу, вдруг ощутила, что что-то здесь не так.
У нее появилось чувство, будто она находится среди театральных декораций. Внешне все было пристойно, даже слишком. Поодаль виднелась дверь, судя по всему, в спальню. Она была закрыта. За внешним порядком и деловитостью здесь крылось какое-то напряжение. Линдсей подняла изумленный взгляд на Роуленда. В его облике и манере держаться не было ничего необычного. Тогда она искоса взглянула на Джини, которая разговаривала, нервно теребя провод трубки. С языка Линдсей едва не посыпались вопросы к подруге. На каком этаже находится ее номер? А может, она остановилась не здесь, а в каком-нибудь другом отеле? Однако Линдсей вовремя поняла, что подобное любопытство лучше оставить при себе. Тема была явно не для обсуждения.
Джини наконец завершила разговор и положила трубку. Она посмотрела на Роуленда, потом отвела глаза в сторону и приступила к изложению сути. Действительно, Майну Лэндис видели. Ее личность не была установлена точно, но не вызывало никаких сомнений то, что девушка, подходящая под описание, и молодой человек, внешне напоминающий Стара, замечены переодетым полицейским в Восьмом округе. Вытащив карту Парижа, Джини быстро разложила ее на письменном столе.
– Вот, – ткнула она пальцем. – Их видели на этой улице, в районе Сен-Жерменского предместья… – Джини нахмурилась. – Я знаю этот район. Они находились всего в нескольких кварталах от того места, где умерла Мария Казарес. Странно, однако.
Роуленд подошел к столу и тоже склонился над картой.
– А разве известно, где она умерла? – поинтересовалась Линдсей.
– Что? – непонимающе посмотрел на нее Роуленд. – А-а… Да-да, уже известно. Об этом говорили в ночных выпусках новостей. Она навещала какую-то свою старую служанку, которая уже на пенсии. Попили вместе чаю, и Мария Казарес внезапно потеряла сознание. Судя по первым сообщениям, к тому времени, когда туда прибыла «Скорая помощь», надежд уже не было никаких.
– Ого, много же они рассказали, – удивленно протянула Линдсей.
– Думаю, у них просто не было выбора. Эту бригаду «Скорой помощи» некоторые французские журналисты начали осыпать стофранковыми бумажками уже через полчаса после того, как распространился слух о кончине Казарес. А уж когда об этом объявили официально, тут такое началось… По больнице, куда доставили ее труп, папарацци расползлись как тараканы – ничем не выкуришь. Об этом тоже в теленовостях говорили.
Роуленд, поправив настольную лампу, еще ниже склонился над картой. Джини, которая за время разговора ни разу не подняла глаз, по-прежнему разглядывала план парижских улиц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71