– Нам надо выбрать подходящий момент.– Все же есть определенные веши, которые имеют более важное значение, чем театр.У нее на языке вертелась фраза, что ему легко так говорить – ведь не ему придется забеременеть, но она знала, что из этого ничего не получится. Все же она не могла избавиться от мысли о том, что всю жизнь для Робби на первом месте был театр, он был для него важнее ее любви, важнее всего остального, а теперь он ждет, что она оставит все, чтобы подарить ему ребенка…– Конечно, есть, дорогой, – согласилась она. – Ты не поможешь мне расстегнуть ожерелье?Она наклонилась вперед, изогнув шею, как Анна Болейн Анна Болейн (1507–1536) – вторая жена английского короля Генриха VIII; была обвинена в супружеской неверности и казнена.
перед топором палача (когда-то она пробовалась на эту роль, но ее опередила девушка по имени Квини). Попроси мужчину сделать что-то, что заставит его дотронуться до твоей кожи, когда ты полураздета, и все остальное тебе обеспечено, говорила она себе. Но Робби по-прежнему стоял с бокалом в руке, и его мысли были где-то далеко.– У нас много места здесь, наверху, для детской. Задача в том, чтобы все переоборудовать. Конечно, покупка Сайон-Мэнор, перестройка верхнего этажа здесь, ремонт театра – все это потребует больших денег. Я подумал – если «Отелло» будет хорошо принят, может быть, стоит снять по нему фильм, как ты считаешь? Любовь, роскошь, Шекспир – при хорошей постановке, мне кажется, это должно сработать.Фелисия устало вздохнула.– Все это выглядит замечательно, милый, но как же насчет Марти?Робби пожал плечами.– Я верну ему деньги, Лисия. По частям. Я не думаю, что он откажется от такого варианта.– А я думаю.– Почему?– Он хочет добиться своего. Во всем.– Ну, разве мы все не хотим этого?– Но не так, как Марти.Робби задумчиво посмотрел на свой бокал.– Наверное, мне надо поговорить с ним. Честно сказать, я все откладывал этот разговор. Как только я увидел его дурацкий торт, я понял, что допустил ошибку.– А мне понравился торт. Гости мгновенно проглотили его. Послушай, Робби, может быть, ты позволишь мне сначала поговорить с Марти? Мне кажется, он скорее выслушает меня, чем тебя.– Ты так считаешь? Возможно, ты права. А это тебя не затруднит?– Нисколько.– Пожалуй, это хорошая идея. Он всегда питал к тебе слабость – если у него вообще есть слабости.– Робби, – решительно сказала она, – сегодня день нашей свадьбы. Раздевайся и пойдем спать.Он улыбнулся той самой улыбкой, какой он всегда улыбался на довоенных рекламных плакатах, где они были изображены вместе – обворожительной, романтической, чувственной улыбкой, потом поцеловал ее так, как раньше, когда их любовь была в самом начале.Фелисия допила шампанское, разделась, легла в постель и погасила свет. Она слышала, как он раздевается в темноте, потом почувствовала, как он лег рядом. Она обвила его руками, и только когда они уже занимались любовью, до нее дошло, что впервые за многие годы она забыла вставить противозачаточный колпачок.В первую минуту ее охватил страх: что если она забеременела? Потом пришло осознание реальности – раньше она всегда пользовалась противозачаточными средствами, притворяясь, что боится забеременеть, сейчас, когда они поженились, необходимость в этом отпала.Робби, вероятно, тоже это заметил, потому что когда они закончили, он нежно поцеловал ее и прошептал:– Спасибо, родная, за самый лучший свадебный подарок.Всю ночь Фелисия держала его в своих объятиях.
Ранним утром в театре было промозгло, холодно и пыльно. Несмотря на то, что Фелисия любила находиться в театре – любом театре, – здешняя обстановка ее угнетала. Утром в ярком репетиционном свете зал выглядел убогим и запущенным, лишенным своего великолепия и блеска. Их с Робби свадьба состоялась всего два дня назад, а уже казалось, что прошла целая вечность.Фелисия сидела на жестком деревянном стульчике у боковой кулисы, единственный ряд электрических ламп тускло горел у ее ног. Она была закутана в норковое манто, которое подарил ей Чарльз в честь рождения Порции – тогда это была роскошь, теперь – необходимость, потому что она так мерзла, что у нее стучали зубы. Другие актрисы носили на сцене шерстяное белье, но Фелисия отказывалась даже думать об этом. Она закурила скорее из потребности в тепле, чем из желания курить. Гиллам Пентекост возвышался над ней и, прикрыв глаза рукой, вглядывался в сцену, как моряк, ждущий появления корабля на горизонте.– Он великолепен, черт возьми! – сказал он. – Верно?– М-м!.. – Она не потрудилась выразить притворное согласие. – А тебе не кажется, что он чуть-чуть пережимает?Пентекост сочувственно посмотрел на нее из-под кустистых бровей.– Пережимает? Нисколько. Он и не догадывается, что вывел английский театр далеко вперед. Иногда нужно немного переборщить, чтобы донести свою мысль, разве вы не видите? Отелло – это не Тоби со своим чуть-чуть закрашенным черной краской лицом. Отелло – черен. Вот смысл пьесы.Время не примирило ее с Пентекостом, который по-прежнему неотлучно находился при Робби. Не имея своей личной жизни, он всегда мог составить Робби компанию; и что особенно важно, был (или казался – Фелисия так до конца и не убедилась) абсолютно искренним его поклонником, неизменно щедрым на похвалы и лесть.Она посмотрела на Пентекоста, на лице которого застыло выражение восхищения, когда он смотрел на Робби.– Я думала, что «Отелло» – пьеса о ревности, Гиллам, – сказала она. – Это любовная история.Он недовольно передернул плечами.– Любовная история? Возможно. Яго ревнует Отелло. Подлинный любовный интерес существует только между Яго и Отелло, конечно.– Чушь собачья! – бросила она, в восторге оттого, что сумела шокировать Пентекоста – или он просто стал сдержаннее, потому что имел строгое указание не провоцировать ее.Робби помахал ей рукой со сцены. Фелисия отложила сигарету и сбросила манто с плеч, решив показать Робби, что такое настоящая актерская игра! Она сделала всего один шаг на сцену и почувствовала происходящее в ней превращение, заставлявшее отступить все страхи и проблемы ее собственной жизни. Некоторые люди мечтали стать кем-нибудь другим, но она могла добиться этого в любой момент, когда начинала работать. Такого не случалось, когда она снималась в кино – работа была слишком фрагментарной и повторяющейся – но в театре она ощущала себя абсолютно раскрепощенной, стоило ей только выйти на сцену, даже на репетиции. Одно предвкушение того, что сейчас она будет играть, поднимало ее настроение – в ней нарастало какое-то чудесное, ни с чем несравнимое ощущение своего тела, фактически, нечто сродни оргазму.Именно здесь, среди декораций последнего акта «Ричарда III» – искореженных деревьев и почерневшего вереска у Босворта – ее опять охватили те же чувства, заставлявшие ее когда-то снова и снова смотреть каждый фильм и пьесу, в которых играл Робби, изо дня в день ходить обедать в тот же ресторан, чтобы хотя бы издали взглянуть на него, курить его любимую марку сигарет, носить мягкую шляпу, как у него, так же сдвинутую на затылок, и верить, что однажды, рано или поздно, он заметит ее.Она помедлила у края сцены, пожирая его глазами, как когда-то в прошлом. Дездемону обычно играли как сентиментальную невинность, но Фелисия не собиралась этого делать. Она решила сразу же показать публике, что отношения ее Дездемоны с Отелло основаны на страсти и полны чувственности.О, она знала что к чему, эта Дездемона, сказала себе Фелисия, и когда ее взгляд встретился со взглядом Робби, она вложила в него все – разбуженную чувственность, горячую страсть, страх женщины, чувствующей, что муж отдаляется от нее, уходя в свой насыщенный событиями, упорядоченный мир, где ей не было места, где его окружало восхищение его солдат и офицеров, страх врагов, уважение правителей Венеции. Она пыталась выразить взглядом свое опасение, что его отчуждение могло быть ее собственной виной, что возможно, он больше не считает ее привлекательной как раньше, что какой-то недостаток в ней – ее нерешительность или остаток девичьей стыдливости – могли рассердить или разочаровать его.Все это отразилось в ее взгляде. О, она знала несколько приемов, как сделать глаза более выразительными. Еще когда она была студенткой РАДА, Филип научил ее, что если перед выходом на сцену посмотреть прямо на яркий свет, то зрачок сожмется до маленькой точки, а цвет глаз станет более заметным. А Тоби – глаза которого были главным его театральным средством – показал ей несколько упражнений, позволявших при желании так широко открыть глаза, что они становились огромными и давали публике возможность читать в них все чувства персонажа. Она усвоила все эти приемы, но тем не менее в ее глазах был блеск, была глубина, которые не имели никакого отношения к этим приемам. Ее взгляд был одновременно хищным и робким, требовательным и покорным, гордым и в то же время умоляющим, говорящим, что она готова вынести любые унижения ради человека, которого она любит – и все это было обращено к Робби, который на долю секунды растерялся, потом отреагировал с точностью и безупречностью великого актера, каким он был.Он нахмурился, на его лице появилось восторженное и одновременно недоверчивое выражение. Даже играя без грима, в старом сером фланелевом костюме, он сумел передать солидность человека, гораздо старше себя. Все его длительные поиски рисунка этой роли принесли свои плоды. Он двигался бесшумной походкой, в которой не было ничего английского; так поднимал плечи и наклонял голову, как если бы он был старым солдатом, на теле которого остались рубцы от многочисленных ран.Фелисия бросилась к нему через всю сцену, потом остановилась в двух шагах от него, скромно наклонила голову в легком поклоне, будто в последнюю минуту вспомнила, что она – его супруга, и должна относиться к мужу с подобающим уважением. Он протянул к ней руки, его лицо осветилось радостью; он взял ее руки в свои и привлек ее к себе.
«Что ты! Избави Бог! Наоборот: Жизнь будет нас дарить все большим счастьем» . У. Шекспир «Отелло», здесь и далее перевод Б. Пастернака.
Его темно-синие глаза, которые так часто были холодны как ляпис-лазурь, сейчас были теплыми как Средиземное море в безветренный летний день. Он приподнял ее и осторожно закружил, остановившись, когда они оказались боком к публике. Когда он наклонился, чтобы поцеловать ее, она откинулась назад, будто они танцевали танго.Искра охватившего их чувства была так сильна, что со стороны кулис раздался восторженный свист, потом резкий пронзительный голос Пентекоста произнес: «Черт!», а за ним последовали громкие аплодисменты Тоби.Фелисии показалось, что она вновь играет Офелию, а Робби Гамлета в их первом совместном спектакле, когда они были страстными любовниками на сцене и в жизни. И она ждала, что сейчас он скажет, как тогда: «Я люблю тебя», перед тем, они перейдут к следующей сцене.Но вместо этого Робби просто выпустил ее из своих объятий, будто между ними ничего не было. Может быть он был возмущен и испуган ее блестящей игрой? Может быть, он хотел, чтобы сцена принадлежала ему одному? Может быть, он просто играл те чувства, которые она испытывала? Самое страшное было в том, что если с его стороны это было притворством, то как же легко он смог ее обмануть!– Очень хорошо, – только и сказал он очень сдержанно, как он мог бы похвалить исполнителя какой-нибудь второстепенной роли.Следующую сцену она сыграла плохо: порыв вдохновения покинул ее.Когда объявили перерыв, она была рада, что репетиция закончилась. Сцена восемнадцатая Фелисия всегда считала отель «Клариджез» шикарным. Даже сейчас она почувствовала легкое волнение, когда швейцар проводил ее от такси до парадного подъезда на Брук-стрит.Длинный мраморный вестибюль неизменно приводил ее в прекрасное настроение, потому что в ее памяти он ассоциировался с периодом ее взросления. Сюда в ресторан иногда приводил ее отец на чашку чая, когда она была маленькой девочкой, здесь она обедала с дядей Гарри, когда они приезжали в город, чтобы посетить театр или картинную галерею, сюда приглашал ее на коктейль Чарльз в период своего непродолжительного ухаживания. К тому же это было место вроде бара «Веранда-Грилль» на борту «Куин Мэри» или «Поло-Лаундж» в отеле «Беверли-Хиллз», где весь персонал сразу преображался при виде какой-нибудь шикарной, знаменитой или богатой личности.Фелисия наслаждалась своей известностью и не стыдилась этого. Еще ребенком она входила в этот оформленный в стиле «ар деко» зал и мечтала, что однажды при виде нее люди будут шептать друг другу: «Потрясающе! Это же Фелисия Лайл! Как она прекрасна!». Тогда она не знала, какую форму примет ее слава, но она уже представляла себя взрослой, красивой, одетой в меховое манто, легкомысленную шляпку, туфли из крокодиловой кожи на высоких тонких каблуках и дорогой бриллиантовый браслет, когда все женщины вокруг будут с завистью смотреть на нее, и мужчины будут пожирать ее глазами, а обслуживающий персонал будет ей кланяться и говорить: «Счастливы вновь видеть вас, мисс Лайл». Хотя ее мечта давно сбылась, она по-прежнему испытывала удовольствие, которое нисколько не уменьшилось с годами.Она вошла в «Каузери», маленький «американский» бар с приглушенным светом, где за столиком в углу ее уже ждал Марти Куик; вокруг сидели генералы и адмиралы, некоторые со значительно более молодыми женщинами в военной форме. У всех были напряженные лица, будто они ждали новостей – но на пятом году войны так выглядело большинство людей.Марти отложил свою сигару, встал и поцеловал Фелисию в щеку. Он светился от удовольствия, но она догадывалась, что ему просто льстила зависть других мужчин с двумя и тремя звездами на погонах и целым рядом наград на груди.– Садись, – в своей обычной грубоватой манере произнес он. – Ты выглядишь великолепно.– Я чувствую себя как голубь, вернувшийся в ковчег. Имеется в виду Ноев ковчег и голубь, принесший оливковую ветвь в знак того, что потоп отступает и все, находящиеся в ковчеге, таким образом спасены.
Куик удивленно поднял брови.– Не понял.– Символ мира. Знак того, что потоп отступает, и уже видна суша. Кроме бармена, я здесь единственное гражданское лицо.– Ты права. Слышала новость?– Какую?– Второй фронт открыт. Сегодня утром мы высадились в Нормандии.После стольких дней ожидания она с трудом поверила в это. Она знала, что это еще ничего не значило – война могла затянуться еще на годы, пока немцы будут сражаться за каждый окоп, а их бомбы падать на Лондон, или операция по высадке войск в Европе могла потерпеть провал, тогда вообще было невозможно предположить, сколько времени продлится война. Но все равно Фелисия вдруг почувствовала необыкновенную легкость, дыхание надежды, уверенность в том, что страх и уныние скоро кончатся.– Все прошло успешно? – спросила она. Марти пожал плечами.– Говорят, что да. Тяжелые бои, большие потери, но похоже, мы там закрепились наконец. Второй фронт открыт для бизнеса, детка! Готов поспорить, что мы будет в Париже 14 июля. Как насчет того, чтобы нам с тобой отметить День взятия Бастилии в Париже, а, Лисия? Остановимся в «Ритце», посмотрим на фейерверк с Тур-де-Аргент, потанцуем на улицах?Она засмеялась. Это была замечательная идея, как раз то, что ей очень нравилось.– Посмотрим, – сказала она. – Но, наверное, мы с Робби будем работать в это время.– Эй, я не приглашаю Робби. К черту его! Я приглашаю тебя! Слушай, мы можем уже начать отмечать высадку наших войск в Европе. – Он щелкнул пальцами, и появился бармен с бутылкой «Дон Периньон» урожая 1933 года. Фелисия любила всякое хорошее вино, невзирая на марку и происхождение, и она догадалась, что это было самое дорогое вино в здешнем ресторане. Официант принес хрустальную вазочку, полную икры, на льду, а бармен открыл шампанское; хлопок был чуть слышным, а не резким, как бывало в том случае, когда неумело обращались с бутылкой или вино было менее качественным.Куик критически осмотрел стол.– Я заказал поджаренный ржаной хлеб, и белый тоже, – возмутился он. – И можете убрать этот дурацкий нарезанный лук. Если я американец, то это еще не значит, что я ничего не понимаю в еде, черт возьми.– Слушаюсь, полковник Куик. – Бармен быстро отдал распоряжение официанту, в кухне бара забегали люди, Фелисия слышала слова: «Живее, живее!» и почти мгновенно поджаренный хлеб уже лежал на столе, шампанское было налито в запотевшие бокалы, а неприятное дополнение к икре убрано.Куик имел сходный с Гарри Лайлом дар полностью подчинять себе официантов, хотя в его случае это не было естественной привычкой аристократа, а просто твердым намерением во что бы то ни стало добиться своего, подкрепленное щедрыми чаевыми. В шоу-бизнесе все знали Куика, как мастера «подмазать» – он каждому давал в лапу, а его визит в ресторан или гостиницу напоминал возвращение героя домой с войны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
перед топором палача (когда-то она пробовалась на эту роль, но ее опередила девушка по имени Квини). Попроси мужчину сделать что-то, что заставит его дотронуться до твоей кожи, когда ты полураздета, и все остальное тебе обеспечено, говорила она себе. Но Робби по-прежнему стоял с бокалом в руке, и его мысли были где-то далеко.– У нас много места здесь, наверху, для детской. Задача в том, чтобы все переоборудовать. Конечно, покупка Сайон-Мэнор, перестройка верхнего этажа здесь, ремонт театра – все это потребует больших денег. Я подумал – если «Отелло» будет хорошо принят, может быть, стоит снять по нему фильм, как ты считаешь? Любовь, роскошь, Шекспир – при хорошей постановке, мне кажется, это должно сработать.Фелисия устало вздохнула.– Все это выглядит замечательно, милый, но как же насчет Марти?Робби пожал плечами.– Я верну ему деньги, Лисия. По частям. Я не думаю, что он откажется от такого варианта.– А я думаю.– Почему?– Он хочет добиться своего. Во всем.– Ну, разве мы все не хотим этого?– Но не так, как Марти.Робби задумчиво посмотрел на свой бокал.– Наверное, мне надо поговорить с ним. Честно сказать, я все откладывал этот разговор. Как только я увидел его дурацкий торт, я понял, что допустил ошибку.– А мне понравился торт. Гости мгновенно проглотили его. Послушай, Робби, может быть, ты позволишь мне сначала поговорить с Марти? Мне кажется, он скорее выслушает меня, чем тебя.– Ты так считаешь? Возможно, ты права. А это тебя не затруднит?– Нисколько.– Пожалуй, это хорошая идея. Он всегда питал к тебе слабость – если у него вообще есть слабости.– Робби, – решительно сказала она, – сегодня день нашей свадьбы. Раздевайся и пойдем спать.Он улыбнулся той самой улыбкой, какой он всегда улыбался на довоенных рекламных плакатах, где они были изображены вместе – обворожительной, романтической, чувственной улыбкой, потом поцеловал ее так, как раньше, когда их любовь была в самом начале.Фелисия допила шампанское, разделась, легла в постель и погасила свет. Она слышала, как он раздевается в темноте, потом почувствовала, как он лег рядом. Она обвила его руками, и только когда они уже занимались любовью, до нее дошло, что впервые за многие годы она забыла вставить противозачаточный колпачок.В первую минуту ее охватил страх: что если она забеременела? Потом пришло осознание реальности – раньше она всегда пользовалась противозачаточными средствами, притворяясь, что боится забеременеть, сейчас, когда они поженились, необходимость в этом отпала.Робби, вероятно, тоже это заметил, потому что когда они закончили, он нежно поцеловал ее и прошептал:– Спасибо, родная, за самый лучший свадебный подарок.Всю ночь Фелисия держала его в своих объятиях.
Ранним утром в театре было промозгло, холодно и пыльно. Несмотря на то, что Фелисия любила находиться в театре – любом театре, – здешняя обстановка ее угнетала. Утром в ярком репетиционном свете зал выглядел убогим и запущенным, лишенным своего великолепия и блеска. Их с Робби свадьба состоялась всего два дня назад, а уже казалось, что прошла целая вечность.Фелисия сидела на жестком деревянном стульчике у боковой кулисы, единственный ряд электрических ламп тускло горел у ее ног. Она была закутана в норковое манто, которое подарил ей Чарльз в честь рождения Порции – тогда это была роскошь, теперь – необходимость, потому что она так мерзла, что у нее стучали зубы. Другие актрисы носили на сцене шерстяное белье, но Фелисия отказывалась даже думать об этом. Она закурила скорее из потребности в тепле, чем из желания курить. Гиллам Пентекост возвышался над ней и, прикрыв глаза рукой, вглядывался в сцену, как моряк, ждущий появления корабля на горизонте.– Он великолепен, черт возьми! – сказал он. – Верно?– М-м!.. – Она не потрудилась выразить притворное согласие. – А тебе не кажется, что он чуть-чуть пережимает?Пентекост сочувственно посмотрел на нее из-под кустистых бровей.– Пережимает? Нисколько. Он и не догадывается, что вывел английский театр далеко вперед. Иногда нужно немного переборщить, чтобы донести свою мысль, разве вы не видите? Отелло – это не Тоби со своим чуть-чуть закрашенным черной краской лицом. Отелло – черен. Вот смысл пьесы.Время не примирило ее с Пентекостом, который по-прежнему неотлучно находился при Робби. Не имея своей личной жизни, он всегда мог составить Робби компанию; и что особенно важно, был (или казался – Фелисия так до конца и не убедилась) абсолютно искренним его поклонником, неизменно щедрым на похвалы и лесть.Она посмотрела на Пентекоста, на лице которого застыло выражение восхищения, когда он смотрел на Робби.– Я думала, что «Отелло» – пьеса о ревности, Гиллам, – сказала она. – Это любовная история.Он недовольно передернул плечами.– Любовная история? Возможно. Яго ревнует Отелло. Подлинный любовный интерес существует только между Яго и Отелло, конечно.– Чушь собачья! – бросила она, в восторге оттого, что сумела шокировать Пентекоста – или он просто стал сдержаннее, потому что имел строгое указание не провоцировать ее.Робби помахал ей рукой со сцены. Фелисия отложила сигарету и сбросила манто с плеч, решив показать Робби, что такое настоящая актерская игра! Она сделала всего один шаг на сцену и почувствовала происходящее в ней превращение, заставлявшее отступить все страхи и проблемы ее собственной жизни. Некоторые люди мечтали стать кем-нибудь другим, но она могла добиться этого в любой момент, когда начинала работать. Такого не случалось, когда она снималась в кино – работа была слишком фрагментарной и повторяющейся – но в театре она ощущала себя абсолютно раскрепощенной, стоило ей только выйти на сцену, даже на репетиции. Одно предвкушение того, что сейчас она будет играть, поднимало ее настроение – в ней нарастало какое-то чудесное, ни с чем несравнимое ощущение своего тела, фактически, нечто сродни оргазму.Именно здесь, среди декораций последнего акта «Ричарда III» – искореженных деревьев и почерневшего вереска у Босворта – ее опять охватили те же чувства, заставлявшие ее когда-то снова и снова смотреть каждый фильм и пьесу, в которых играл Робби, изо дня в день ходить обедать в тот же ресторан, чтобы хотя бы издали взглянуть на него, курить его любимую марку сигарет, носить мягкую шляпу, как у него, так же сдвинутую на затылок, и верить, что однажды, рано или поздно, он заметит ее.Она помедлила у края сцены, пожирая его глазами, как когда-то в прошлом. Дездемону обычно играли как сентиментальную невинность, но Фелисия не собиралась этого делать. Она решила сразу же показать публике, что отношения ее Дездемоны с Отелло основаны на страсти и полны чувственности.О, она знала что к чему, эта Дездемона, сказала себе Фелисия, и когда ее взгляд встретился со взглядом Робби, она вложила в него все – разбуженную чувственность, горячую страсть, страх женщины, чувствующей, что муж отдаляется от нее, уходя в свой насыщенный событиями, упорядоченный мир, где ей не было места, где его окружало восхищение его солдат и офицеров, страх врагов, уважение правителей Венеции. Она пыталась выразить взглядом свое опасение, что его отчуждение могло быть ее собственной виной, что возможно, он больше не считает ее привлекательной как раньше, что какой-то недостаток в ней – ее нерешительность или остаток девичьей стыдливости – могли рассердить или разочаровать его.Все это отразилось в ее взгляде. О, она знала несколько приемов, как сделать глаза более выразительными. Еще когда она была студенткой РАДА, Филип научил ее, что если перед выходом на сцену посмотреть прямо на яркий свет, то зрачок сожмется до маленькой точки, а цвет глаз станет более заметным. А Тоби – глаза которого были главным его театральным средством – показал ей несколько упражнений, позволявших при желании так широко открыть глаза, что они становились огромными и давали публике возможность читать в них все чувства персонажа. Она усвоила все эти приемы, но тем не менее в ее глазах был блеск, была глубина, которые не имели никакого отношения к этим приемам. Ее взгляд был одновременно хищным и робким, требовательным и покорным, гордым и в то же время умоляющим, говорящим, что она готова вынести любые унижения ради человека, которого она любит – и все это было обращено к Робби, который на долю секунды растерялся, потом отреагировал с точностью и безупречностью великого актера, каким он был.Он нахмурился, на его лице появилось восторженное и одновременно недоверчивое выражение. Даже играя без грима, в старом сером фланелевом костюме, он сумел передать солидность человека, гораздо старше себя. Все его длительные поиски рисунка этой роли принесли свои плоды. Он двигался бесшумной походкой, в которой не было ничего английского; так поднимал плечи и наклонял голову, как если бы он был старым солдатом, на теле которого остались рубцы от многочисленных ран.Фелисия бросилась к нему через всю сцену, потом остановилась в двух шагах от него, скромно наклонила голову в легком поклоне, будто в последнюю минуту вспомнила, что она – его супруга, и должна относиться к мужу с подобающим уважением. Он протянул к ней руки, его лицо осветилось радостью; он взял ее руки в свои и привлек ее к себе.
«Что ты! Избави Бог! Наоборот: Жизнь будет нас дарить все большим счастьем» . У. Шекспир «Отелло», здесь и далее перевод Б. Пастернака.
Его темно-синие глаза, которые так часто были холодны как ляпис-лазурь, сейчас были теплыми как Средиземное море в безветренный летний день. Он приподнял ее и осторожно закружил, остановившись, когда они оказались боком к публике. Когда он наклонился, чтобы поцеловать ее, она откинулась назад, будто они танцевали танго.Искра охватившего их чувства была так сильна, что со стороны кулис раздался восторженный свист, потом резкий пронзительный голос Пентекоста произнес: «Черт!», а за ним последовали громкие аплодисменты Тоби.Фелисии показалось, что она вновь играет Офелию, а Робби Гамлета в их первом совместном спектакле, когда они были страстными любовниками на сцене и в жизни. И она ждала, что сейчас он скажет, как тогда: «Я люблю тебя», перед тем, они перейдут к следующей сцене.Но вместо этого Робби просто выпустил ее из своих объятий, будто между ними ничего не было. Может быть он был возмущен и испуган ее блестящей игрой? Может быть, он хотел, чтобы сцена принадлежала ему одному? Может быть, он просто играл те чувства, которые она испытывала? Самое страшное было в том, что если с его стороны это было притворством, то как же легко он смог ее обмануть!– Очень хорошо, – только и сказал он очень сдержанно, как он мог бы похвалить исполнителя какой-нибудь второстепенной роли.Следующую сцену она сыграла плохо: порыв вдохновения покинул ее.Когда объявили перерыв, она была рада, что репетиция закончилась. Сцена восемнадцатая Фелисия всегда считала отель «Клариджез» шикарным. Даже сейчас она почувствовала легкое волнение, когда швейцар проводил ее от такси до парадного подъезда на Брук-стрит.Длинный мраморный вестибюль неизменно приводил ее в прекрасное настроение, потому что в ее памяти он ассоциировался с периодом ее взросления. Сюда в ресторан иногда приводил ее отец на чашку чая, когда она была маленькой девочкой, здесь она обедала с дядей Гарри, когда они приезжали в город, чтобы посетить театр или картинную галерею, сюда приглашал ее на коктейль Чарльз в период своего непродолжительного ухаживания. К тому же это было место вроде бара «Веранда-Грилль» на борту «Куин Мэри» или «Поло-Лаундж» в отеле «Беверли-Хиллз», где весь персонал сразу преображался при виде какой-нибудь шикарной, знаменитой или богатой личности.Фелисия наслаждалась своей известностью и не стыдилась этого. Еще ребенком она входила в этот оформленный в стиле «ар деко» зал и мечтала, что однажды при виде нее люди будут шептать друг другу: «Потрясающе! Это же Фелисия Лайл! Как она прекрасна!». Тогда она не знала, какую форму примет ее слава, но она уже представляла себя взрослой, красивой, одетой в меховое манто, легкомысленную шляпку, туфли из крокодиловой кожи на высоких тонких каблуках и дорогой бриллиантовый браслет, когда все женщины вокруг будут с завистью смотреть на нее, и мужчины будут пожирать ее глазами, а обслуживающий персонал будет ей кланяться и говорить: «Счастливы вновь видеть вас, мисс Лайл». Хотя ее мечта давно сбылась, она по-прежнему испытывала удовольствие, которое нисколько не уменьшилось с годами.Она вошла в «Каузери», маленький «американский» бар с приглушенным светом, где за столиком в углу ее уже ждал Марти Куик; вокруг сидели генералы и адмиралы, некоторые со значительно более молодыми женщинами в военной форме. У всех были напряженные лица, будто они ждали новостей – но на пятом году войны так выглядело большинство людей.Марти отложил свою сигару, встал и поцеловал Фелисию в щеку. Он светился от удовольствия, но она догадывалась, что ему просто льстила зависть других мужчин с двумя и тремя звездами на погонах и целым рядом наград на груди.– Садись, – в своей обычной грубоватой манере произнес он. – Ты выглядишь великолепно.– Я чувствую себя как голубь, вернувшийся в ковчег. Имеется в виду Ноев ковчег и голубь, принесший оливковую ветвь в знак того, что потоп отступает и все, находящиеся в ковчеге, таким образом спасены.
Куик удивленно поднял брови.– Не понял.– Символ мира. Знак того, что потоп отступает, и уже видна суша. Кроме бармена, я здесь единственное гражданское лицо.– Ты права. Слышала новость?– Какую?– Второй фронт открыт. Сегодня утром мы высадились в Нормандии.После стольких дней ожидания она с трудом поверила в это. Она знала, что это еще ничего не значило – война могла затянуться еще на годы, пока немцы будут сражаться за каждый окоп, а их бомбы падать на Лондон, или операция по высадке войск в Европе могла потерпеть провал, тогда вообще было невозможно предположить, сколько времени продлится война. Но все равно Фелисия вдруг почувствовала необыкновенную легкость, дыхание надежды, уверенность в том, что страх и уныние скоро кончатся.– Все прошло успешно? – спросила она. Марти пожал плечами.– Говорят, что да. Тяжелые бои, большие потери, но похоже, мы там закрепились наконец. Второй фронт открыт для бизнеса, детка! Готов поспорить, что мы будет в Париже 14 июля. Как насчет того, чтобы нам с тобой отметить День взятия Бастилии в Париже, а, Лисия? Остановимся в «Ритце», посмотрим на фейерверк с Тур-де-Аргент, потанцуем на улицах?Она засмеялась. Это была замечательная идея, как раз то, что ей очень нравилось.– Посмотрим, – сказала она. – Но, наверное, мы с Робби будем работать в это время.– Эй, я не приглашаю Робби. К черту его! Я приглашаю тебя! Слушай, мы можем уже начать отмечать высадку наших войск в Европе. – Он щелкнул пальцами, и появился бармен с бутылкой «Дон Периньон» урожая 1933 года. Фелисия любила всякое хорошее вино, невзирая на марку и происхождение, и она догадалась, что это было самое дорогое вино в здешнем ресторане. Официант принес хрустальную вазочку, полную икры, на льду, а бармен открыл шампанское; хлопок был чуть слышным, а не резким, как бывало в том случае, когда неумело обращались с бутылкой или вино было менее качественным.Куик критически осмотрел стол.– Я заказал поджаренный ржаной хлеб, и белый тоже, – возмутился он. – И можете убрать этот дурацкий нарезанный лук. Если я американец, то это еще не значит, что я ничего не понимаю в еде, черт возьми.– Слушаюсь, полковник Куик. – Бармен быстро отдал распоряжение официанту, в кухне бара забегали люди, Фелисия слышала слова: «Живее, живее!» и почти мгновенно поджаренный хлеб уже лежал на столе, шампанское было налито в запотевшие бокалы, а неприятное дополнение к икре убрано.Куик имел сходный с Гарри Лайлом дар полностью подчинять себе официантов, хотя в его случае это не было естественной привычкой аристократа, а просто твердым намерением во что бы то ни стало добиться своего, подкрепленное щедрыми чаевыми. В шоу-бизнесе все знали Куика, как мастера «подмазать» – он каждому давал в лапу, а его визит в ресторан или гостиницу напоминал возвращение героя домой с войны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52