Это был его момент – момент, которого он всегда страшился. Он стоял один в полумраке за грубым задником декораций, устремив взгляд на освещенный край сцены, абсолютно уверенный, что он забыл свои слова. Отчаянно, как в кошмарном сне, он пытался их вспомнить, но напрасно – они исчезли, стерлись из памяти, стали недосягаемыми. У него вдруг мучительно заболел живот, в мочевом пузыре появилось болезненное ощущение тяжести. Надо было опорожнить его перед выходом на сцену! Он почувствовал, как его одежда намокла от пота, хотя за кулисами было холодно. Все его мышцы напряглись, как у животного, почуявшего опасность и готового убежать, но он словно прирос к месту, слишком испуганный, чтобы сдвинуться.Он услышал, как Филон говорит о слепой любви Антония, демонстрируя публике, как младший офицер осуждает недостойное поведение своего командира.Потом зазвучали трубы. Вейн скорее почувствовал, чем увидел, рядом с собой Фелисию, взял ее за руку и наконец осознал, что он стоит, окруженный большой (и роскошной) свитой, которая должна сопровождать их в первой сцене.Впереди шествовали четыре молодые женщины в прозрачных одеждах («чтобы немного встряхнуть старичков в зале», сказал Филип Чагрин), за ними – несколько темнолицых мужчин в золотых тюрбанах и ярких восточных одеждах, изображавших евнухов Клеопатры («Боюсь, что они на самом деле евнухи», – жаловался Филип, очевидно, не сумев уговорить ни одного из них лечь с ним в постель).Вейн шагнул на ярко освещенную сцену, не слыша аплодисментов публики, только чувствуя, как его обдало мощной теплой волной, исходившей от тысяч людей, находившихся в зрительном зале.Краем глаза он видел Лисию; взгляд ее огромных, темных глаз, оттененных гримом, был обращен к нему; на ее губах блуждала насмешливая, игривая улыбка, будто она говорила собравшимся придворным и воинам Антония: «Он только покинул мою постель». Она в совершенстве владела мимикой и умела изобразить на своем лице выражение, которое появляется у женщины, когда она провела ночь со своим возлюбленным – никто не мог сделать это лучше, чем Лисия – ни на сцене, ни в реальной жизни. Когда они были тайными любовниками, Вейн обливался холодным потом всякий раз, когда Лисия улыбалась ему на людях, потому что в ее улыбке было совершенно четкое признание вины.Сейчас он тоже обливался потом под гримом, сосредоточенно шагая в своем великолепном костюме и золотом лавровом венке к центру сцены, делая вид, что не обращает внимания на игривые взгляды идущей рядом с ним женщины: Антоний был римлянином, и чувство собственного достоинства было важно для него, как и для его сторонников. Как бы он ни тешил свое самолюбие тем, что прекрасная царица была с ним рядом, он все равно хотел соблюсти приличия, несмотря на ее поведение игривой кошки.Он вышел на авансцену; слова его роли по-прежнему не приходили ему на память. Он чувствовал себя как осужденный на казнь человек в тот момент, когда везущая его к гильотине повозка застряла на дороге. Он хотел, чтобы евнухи продолжали размахивать опахалами, а девушки танцевать – что угодно, только бы оттянуть неизбежный момент, когда он должен будет открыть рот…Филон по-прежнему говорил о своем командующем: «Взгляни получше, –Вот он, один из трех столпов вселенной,Который добровольно поступилВ шуты к публичной девке.» Потом Вейн услышал, как зазвенел голос Фелисии; ее дикция была отточенной и правильной, как у Филипа Чагрина, тон одновременно по-царски надменный и игриво-чувственный:– «Любовь? Насколько ж велика она?» Существовала ли на свете хоть одна женщина, которая никогда не задавала такого вопроса? Не задумавшись ни на минуту, Вейн произнес в ответ:– «Любовь ничтожна, если ей есть мера», – внезапно мысли его прояснились, пот перестал струиться по спине и по лицу, слова роли полностью всплыли в его памяти.Вейн не смотрел на зрителей. Конечно, он не мог не замечать их, но реальный мир был здесь, на сцене, где он был Антонием, который демонстрировал свою новую победу, грубо прогоняя посланца Цезаря, пока его собственные воины с мрачными лицами стояли вокруг.Он повернулся к Фелисии, положил ей руки на плечи, так что их взгляды встретились, и тут же ощутил прилив любви – и вместе с тем смущения. Он, конечно, должен чувствовать любовь – любовь Антония к Клеопатре. Вейн знал, что не сможет хорошо сыграть Антония, если не будет по-настоящему переживать то, что должен был чувствовать Антоний. Чтобы полностью быть в образе, он должен был без остатка раствориться в своем персонаже. Он должен стать Антонием; его привычное, будничное «я» должно было полностью исчезнуть…Но ему никогда не удавалось этого добиться, когда он играл вместе с Фелисией. Люди приходили в восторг, видя их обоих на сцене – если не серьезные критики, то, во всяком случае, театралы – но Вейн всегда чувствовал, что их близкие отношения в реальной жизни работали против них на сцене. Были фразы – совершенно безобидные для чужих друг другу людей, – которые ему было безумно трудно сказать Лисии, сцены, которых он боялся, пьесы, о которых он не решался даже думать. Была ли любовь, которую он сейчас чувствовал, любовью Антония к Клеопатре или его собственным чувством к Фелисии? Как бы то ни было, его охватил такой прилив страсти, что его голос почти сорвался, когда он, держа Фелисию в объятиях, произносил слова Антония, а она смотрела на него с нескрываемым вожделением.– «Пусть каждый миг несет нам наслажденье…»Он вдруг увидел в ее взгляде то своеобразное сочетание возбуждения и страха, которое всегда вызывало у него неловкость. Лисия постоянно работала на грани возможного, рискуя как пловец, которому доставляет удовольствие заплывать далеко в море, хотя у него нет полной уверенности, сможет ли он вернуться назад на берег. Сильные страсти делали ее великолепной актрисой, но они же иногда создавали ей чисто технические трудности и даже могли привести к тому, что она полностью теряла нить роли…Насколько она окрепла после нервных срывов в Голливуде? Этот вопрос снова и снова задавали себе Вейн и Филип Чагрин во время репетиций. Сможет ли она «продержаться до конца», как выразился Филип, пользуясь языком ипподрома, что было вполне естественно для человека, который не проводил ни дня, чтобы не сделать ставку у букмекеров.– Если ты хочешь выиграть, то всегда должен приберечь что-то для финала, – любил говорить Чагрин – хотя, по мнению Вейна, сам Чагрин приберегал слишком много, жертвуя началом и серединой. Чагрин, в свою очередь, часто жаловался, что Вейн играет чересчур рискованно, а Фелисия просто приводила его в ужас. Он как будто ждал, что она может в любой момент сгореть как падающая звезда. Сейчас этот ужас охватил и Вейна, стоило ему заглянуть в ее сияющие глаза. По выражению ее глаз он понял, что что-то назревает, но что? Был ли это тот самый страх, который заставил ее забыть слова в Сан-Франциско? Или она готовила ему какое-то новое унижение?Он произнес свои слова чуть быстрее, чем следовало, как бы желая приблизить тот момент, когда Тоби Иден, очевидно, уже потушивший пожар, выйдет своей величественной походкой на сцену в роли неумолимого Энобарба, выступая осторожно, как слепой в незнакомой комнате.Сейчас лицо Фелисии явно выражало страх, и Вейн почувствовал, как она дрожит. «Черт бы ее побрал! – подумал он. – Она подорвала их общую репутацию в одной стране, теперь собирается сделать то же самое в другой». Он сжал ее плечи с такой силой, что она поморщилась, взглядом приказывая ей не портить свою первую сцену. Ей надо было сказать всего одну фразу: «Послушаем гонцов». Она же может это сделать! Скажи же, мысленно умолял он ее, если не ради меня, то хотя бы ради себя самой.Она медлила, но положение еще можно было спасти. Вейн прошептал ее реплику, но она не обратила на него внимание. Ее мысли где-то блуждали, глаза были огромными от страха. И тогда он услышал его – пронзительный воющий сигнал воздушной тревоги. Начавшийся где-то далеко, на окраинах Лондона, он становился громче и громче по мере того, как его подхватывали сирены, установленные поблизости от театра.Говорят, что если ты довольно долго слышишь шум, то привыкаешь к нему, даже перестаешь его замечать. Вейн уже привык к таким сигналам, но от этого он вздрогнул как от удара тока. Он видел, как рушились целые кварталы старинных особняков, видел театр «Савой» после бомбежки, превращенный в груду щебня, засыпавшего Странд. Странд – одна из главных улиц в центральной части Лондона; на ней расположены театры, фешенебельные магазины и гостиницы.

Театр неподходящее место, когда падают бомбы – хотя любое место небезопасно, даже бомбоубежища, от которых Вейн, как большинство летчиков, был в ужасе.Неудивительно, что Лисия обезумела от страха! С момента ее возвращения воздушные налеты стали реже – большая часть авиации фюрера была теперь в России. Лисия еще не привыкла к сигналам воздушной тревоги, а тем более к тому, чтобы стоять на сцене и ждать неожиданного поворота сюжета, когда, пробив софиты, вражеская бомба со свистом упадет вниз.Инструкция требовала прекратить спектакль, чтобы зрители могли спуститься в убежище. Вейн почувствовал, как публика задвигалась, забыв об актерах, что было вполне понятно. За кулисами он видел Филипа Чагрина и Тоби Идена, которые только пожимали плечами, показывая, что они бессильны – на время бомбардировки спектакль придется прервать.Вдали Вейн расслышал глухой звук взрыва и вслед за ним резкий треск зениток. Потом появился слабый жужжащий звук, который становился все ближе, громче, назойливее; он заставлял дрожать люстры и действовал на нервы. Вейн узнал его: это приближались бомбардировщики. Всего месяц назад немцы слышали такой же звук от его самолета, когда он, не отрывая взгляда от приборов, летел над их территорией. Без сомнения, какой-нибудь немецкий летчик, там наверху, делает то же самое, хотя он готовится сбрасывать вовсе не пропагандистские листовки…Чагрин уже начал махать ему рукой, а Тоби Иден только указывал глазами ввысь. Прекратить пьесу? Хорошо, он прекратит, хотя бы только для того, чтобы увести Лисию в безопасное место, потому что она ужасно дрожит и пытается высвободиться из его рук. И прежде чем он успел остановить ее, она побежала, но не к кулисам, а к залу.О Боже, подумал Вейн, не дай ей сорваться перед публикой, на виду у всех, на глазах самого Уинстона Черчилля! Единственное, что ей не смогли бы простить английские зрители военного времени, так это публичное проявление паники во время воздушного налета.Вейн запахнулся в плащ и последовал за ней, но он еще не успел пройти мимо евнухов и танцовщиц к рампе, как Фелисия уже остановилась в ярком свете огней, подняв вверх руки. Он видел ее силуэт – стройную фигурку в прозрачных одеждах.Внезапно на него снизошло ощущение спокойствия, как часто бывало в минуты кризиса. Что бы сейчас ни произошло, он уже не успеет ничего изменить. Если его ждет унижение, значит, так тому и быть. Он встал сзади Фелисии и положил одну руку ей на плечо, став на время второстепенным персонажем.Сейчас, когда спектакль был прерван, Вейн впервые разглядел публику. В море лиц, смотревших на Фелисию, он не заметил признаков паники, хотя многие держали в руках свои пальто и шляпы, будто приготовились рвануться к двери. В задних рядах зрители начали вставать и уходить, но без всякой спешки. Подняв глаза, Вейн увидел в ложе слева премьер-министра и сопровождавших его лиц; никто из них не покинул своего места. Сколько среди зрителей людей в военной форме! – подумал он.Грохот воздушного налета стал теперь непрерывным, и от каждого взрыва с потолка в зал сыпалась меловая пыль, огни рампы мигали, а люстры опасно раскачивались взад и вперед. И все же когда Фелисия приблизилась к краю сцены, подняв вверх руки, будто призывая к тишине, зал замер. Даже те, кто покинул свои места, остановились, устремив взгляд на сцену.Вейн знал, какое впечатляющее зрелище она должна была представлять для тех, кто сидел в зале – хрупкая женщина в ослепительно белом платье, стянутом на талии золотым пояском. На ее руках сверкали золотые браслеты. Волосы ее черного парика на висках были подняты вверх, чтобы подчеркнуть ее высокие скулы, а голову украшала фантастическая корона в форме крыльев сокола, обвитых змеей, голова которой, с мерцающими в свете рампы зелеными глазами, поднималась у нее надо лбом.Для своего лица Фелисия использовала темный грим, сделав губы очень бледными и резко оттенив глаза. В результате ее лицо стал не просто экзотическим, но и по-варварски чувственным. Для образа Клеопатры Фелисия позволила своему воображению разыграться – удлинила брови почти до ушей, накрасила веки ярко-зелеными тенями, чтобы соответствовать роли, которая требовала просто уникальной для классического театра чувственности.– Дамы и господа, – обратилась она к залу, – вы пришли сюда, чтобы посмотреть, как мы играем «Антония и Клеопатру». Наш спектакль был грубо прерван господином Гитлером, и, вероятно, наш долг прекратить его и спуститься в убежище. Для тех из вас, кто хочет покинуть театр, мы сделаем паузу, чтобы вы могли выполнить инструкцию. Но я пришла сегодня сюда, чтобы сыграть Клеопатру, и я хочу выполнить свою задачу. Мы с мистером Вейном вернемся к началу, мистер Ходж, – она улыбнулась актеру, который играл Филона, – повторит свои слова, и мы продолжим спектакль. Я вернулась домой не для того, чтобы позволить каким-то немцам сорвать мое возвращение на сцену.В зале воцарилась тишина. Вейн ждал, что кто-нибудь в зале скажет, что покинуть театр на время воздушного налета – приказ правительства, а не вопрос выбора или патриотический жест, но никто не сделал этого. Он увидел, что премьер-министр одобрительно закивал, потом люди по всему залу начали оглядываться, выясняя, кто уходит, а поскольку никто не уходил, все спокойно сели на свои места.Вейн взял Фелисию за руку.– Ты сошла с ума, – прошептал он. Она кивнула.– Да, дорогой, – ответила она, – но разве это не удивительный театр?Конечно, она сошла с ума, вне всякого сомнения! Она взяла все дело в свои руки, не подумав, что рискует жизнями актеров, рабочих сцены, зрителей. И все же Вейн понимал, что происходило в ее душе. Сегодня она была Клеопатрой, царицей, чье мужество превосходило храбрость Антония (он был просто безрассуден) или осторожность Цезаря. Клеопатра никогда не позволяла ничему становиться на своем пути, даже страху смерти. Фелисии нужен был свой момент героизма, и она не замедлила им воспользоваться. Вейн наклонился и поцеловал ее, а потом взял за руку, повел назад за кулисы и стал ждать, пока бедняга Ходж, который, вероятно, предпочел бы спуститься в убежище, соберется с мыслями, а евнухи и танцовщицы займут свои места.Ему показалось, что грохот взрывов стал менее громким, но, возможно, Лисия просто заставила его забыть о бомбежке. Он всегда думал о Фелисии, как о человеке, постоянно нуждающемся в защите – хотя сам не всегда успешно защищал ее, – но сейчас он уловил в ее поступке ту безрассудную отвагу, которая делала Клеопатру сильнее ее врагов, своего рода безумную, непоколебимую смелость, с которой леди Макбет подтолкнула своего мужа на убийство, мужество, которое проявила Джульетта в своей преданности Ромео. Он знал Фелисию десять лет и вдруг почувствовал, что совсем ее не знает. Если она могла так долго скрывать от него свою храбрость, то, может быть, она скрывает что-то еще, или он что-то не понимает в ней?Он взял ее за руку, когда Филон закончил свою речь, мысленно отметив, что с профессиональной точки зрения во второй раз Ходж провел свою сцену лучше, и почувствовал, как Фелисия сжала его руку, когда они пошли вперед, чтобы повторить свой выход.– Робби, дорогой, – шепнула она ему, – я думаю, у Рэнди Брукса не хватило бы духу сделать это, верно?Она впервые упомянула его имя с тех пор, как вернулась домой. Вейн покрылся холодным потом, когда они вышли на ярко освещенную сцену, и остановился, чтобы переждать гром аплодисментов такой силы, что в нем потонули разрывы бомб и залпы зениток. Сцена восьмая Ради этого она и жила – ради этого момента, стоившего ей огромного труда, волнений, минут неуверенности и страха, которые время от времени бывают на сцене у каждой актрисы. Аплодисменты были как наркотик – чем больше ты их получаешь, тем больше хочешь, – но всякий раз, когда она выходила на сцену, появлялся страх, что на этот раз, именно сегодня, аплодисментов не будет, а потом наступало огромное облегчение, не сравнимое ни с чем другим, когда они все-таки раздавались…Фелисия сидела в своей гримуборной в окружении знакомых лиц, принимая поздравления, как в прежние времена, еще до войны, до Голливуда. Ее гримерная была ее миром, и в отличие от Робби она уделяла ей много внимания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52