Говорили, будто бы он сказал министру информации: «Нам гораздо легче заменить любого летчика, чем хорошего актера». И через двадцать четыре часа Вейн, Тоби Иден и еще полдюжины известных трагиков вновь надели гражданскую одежду.Премьер-министр пригласил Вейна на ленч в Чекерс, Чекерс – официальная загородная резиденция премьер-министра в графстве Бакингемшир.
чтобы поздравить его с награждением и поставить перед ним новую задачу.– Дайте людям Шекспира! – громко воскликнул Черчилль за столом. – Это будет гораздо лучше любой пропаганды, которую только может придумать этот мерзкий карлик Геббельс! – Закурив большую сигару, привезенную с кубинской плантации Марти Куика, он добавил: – И непременно привезите мисс Лайл из Нью-Йорка, если она, конечно, уже поправилась. Я бы хотел видеть вас обоих, например, в «Антонии и Клеопатре».Вейн подумал тогда – эта мысль по-прежнему не покидала его, – насколько премьер-министр был осведомлен об их проблемах, но за обеденным столом в Чекерсе было не место обсуждать свои личные трудности или состояние здоровья Фелисии. Вскоре после этого были отданы соответствующие распоряжения – и работа началась. Фелисии, многие месяцы находившейся в психиатрическом институте Рейн Уитни в Нью-Йорке, предоставили каюту-люкс на «Куин Мэри», привилегия, которой во время войны пользовались лишь министры; быстро нашли рабочих и строительные материалы для восстановления старого Театра принца Уэльского, разрушенного бомбежкой; по баракам учебных лагерей и запасных полков во всей Англии разыскали рабочих сцены и актеров и в срочном порядке демобилизовали; освободили всех художников-декораторов, которые были интернированы как иностранцы. Ничто не должно было препятствовать новой блестящей постановке Шекспира.Вейн был один. Некоторым актерам требовалось присутствие их костюмеров, хотя бы для того, чтобы напоминать им о выходе на сцену, но Вейн обладал острым чувством времени, так что ему не требовались даже часы. Его гримуборная находилась рядом со сценой; это была небольшая уютная комната со старинной мебелью. У Фелисии была более шикарная гримерная, но дальше от сцены, в другом конце театра. Вейн слышал звуки зрительного зала: публика рассаживалась, покашливала, переговаривалась, создавая некий фон для его размышлений.В прежние времена актеры-постановщики любили быть поближе к сцене, чтобы видеть, как заполняется зал. У Вейна не было такой необходимости – в театре был аншлаг, – но ему нравилось чувствовать, что он находится в нескольких шагах от зрителей, что они там, по другую сторону стены усаживаются на места: женщины расправляют юбки и достают носовые платки на случай, если придется плакать, мужчины приподнимают брюки на коленях, чтобы не попортить стрелки, расстегивают пиджаки, протирают очки. Вейн мысленно видел их всех, усталых и менее элегантных, чем в мирное время – никто не был одет специально для театра, и многие были в военной форме, – жаждущих на несколько часов забыть о войне, надеющихся, как и он, что спектакль не будет прерван бомбежкой.Шум в зале начал стихать. Через три минуты Вейн будет на сцене.– Ключ к роли Антония в том, – говорил ему Филип Чагрин перед началом репетиций, – что этому парню нужно, чтобы его любили. Цезарь его любил. Теперь, когда Цезарь умер, Антоний так тоскует по нему, что готов пойти на все, даже пожертвовать целым миром ради хорошего секса.Конечно, Филипу импонировала такая трактовка, подумал Вейн. К тому же его, естественно, гораздо больше интересовали отношения между Антонием и Цезарем, чем между Антонием и Клеопатрой.Вейну пришлось прибегнуть к убеждению и лести, чтобы уговорить Филипа Чагрина поставить «Антония и Клеопатру», где он, его бывший соперник, должен был играть главную роль. В конечном итоге Чагрин согласился только ради Фелисии, которую он считал почти своей протеже – только ради нее и того, что эта постановка была своего рода его патриотическим долгом.Вейн последний раз взглянул на себя в зеркало со строгой придирчивостью летчика, производящего предполетную проверку приборов. Он знал, что многие считали его красивым, но для него самого его лицо создавало немало актерских проблем. Его нос, например, был невыразительным. В нем не чувствовался характер, и поэтому Вейн постоянно с ним экспериментировал. Для Антония он увеличил его, придал ему более резкую, заметную форму, сделал его римским. Получился очень аристократический нос, даже с небольшой горбинкой, будто его перебили во время занятий каким-то чисто мужским видом спорта; нос классного игрока в регби, если бы Антоний был англичанином.Своими глазами Вейн тоже был недоволен. Для Антония он сделал себе более густые брови и использовал много черной туши, чтобы сильнее оттенить глаза, и все же до конца не был удовлетворен.Конечно, характер важнее, чем такие мелкие детали, но ему всегда нужно было иметь кого-то в качестве модели, прежде чем начать работать над ролью. Вейн потратил не одну неделю, пытаясь найти нужное лицо для Антония, пока наконец Чагрин, с которым он обедал в «Гаррике», «Гаррик» – лондонский клуб актеров, писателей и журналистов. Назван в честь знаменитого актера Дэвида Гаррика.
вдруг не указал ему глазами на грузного, хорошо одетого мужчину у стойки бара и не произнес свистящим шепотом:– Вот твой Антоний, дружище! Готовый.Вейн сразу же узнал его: сэр Джок Кемпбелл был одним из самых знаменитых спортсменов Англии; богатый, несколько раз женатый герой первой мировой войны, он проводил годы между двумя войнами, ставя рекорды скорости на самолетах, моторных лодках и автомобилях. Вейн не видел прямого физического сходства между ним и Марком Антонием, и тем не менее Чагрин был прав. Кемпбелл был по-прежнему сильным, красивым мужчиной, но, приглядевшись, Вейн заметил первые признаки старости и неуверенности в себе, разъедавшие его; мешки под глазами, которые выдавали его пристрастие к спиртному; тщательно – слишком тщательно – зачесанные волосы, уже начавшие заметно редеть; глубоко посаженные отчаянные глаза человека, не раз рисковавшего своей жизнью.Конечно, Антоний был все еще боец, полководец, но ключом к его характеру был Джок Кемпбелл. Вейн сразу же понял, как он будет играть Антония: чудесным юношей-героем, который следовал за Цезарем к вершинам славы, чтобы потом превратиться в преступного, ленивого, пожилого сластолюбца, по уши влюбленного в женщину, которая успела переспать практически с каждым важным лицом в Средиземноморье.Погруженный в свои мысли, Вейн смотрел в зеркало, ничего не видя перед собой, будто оно вдруг стало матовым. Невозможно было думать о Клеопатре, не вспоминая о Фелисии, которая полностью «отождествлялась с ролью», как любили говорить американцы. Многие месяцы мысли о ее попытке самоубийства не давали ему покоя, пока ощущение вины не стало его постоянным состоянием, но постепенно смертельный страх, который он испытывал во время боевых вылетов, ослабил остроту этого чувства. Если он должен был чем-то искупить свою вину, то он это уже сделал в небе Германии, и в конечном итоге пришел к убеждению, что ему нечего, по-настоящему нечего, стыдиться – Фелисия уже предпринимала попытку самоубийства до того, как он встретил Рэнди Брукса. Что же касается Рэнди, то теперь между ним и Вейном лежал Атлантический океан, не говоря уже обо всей Северной Америке. Война помогла забыть прошлое – ту его часть, которую он хотел забыть, – но ему не составило труда понять, что Фелисия ничего не забыла, хотя и умело скрывала этот факт.Вернувшись месяц назад в Англию после «излечения» в клинике Пейн Уитни (от чего, она так и не узнала), Фелисия была необузданна в проявлении своих чувств, и Вейн чувствовал себя обязанным отвечать на них. Возможно, подобно Марку Антонию, его положение героя войны стимулировало ее, или просто таким образом она пыталась начать новую жизнь. Что бы там ни было, но нервное, слабое существо, которое он оставил в Америке, вернулось домой таким же страстным и намеренным соблазнять, как Клеопатра. И он, как Антоний, уступил.Год непрерывного страха и воздержания – удивительно, как легко было обходиться без женщины, когда ты ждал, что каждая ночь может стать твоей последней ночью, – поразительным образом повлиял на то, что Фелисия, только что освоившая азы психоанализа, называла его «либидо». Всю первую неделю после долгой разлуки они провели вместе в постели в номере Оливера Месселя в отеле «Савой», не слыша даже воя сирен во время воздушных налетов. О, он мог запросто сыграть Антония! Он понял, что значит погрязнуть в чувственности в то время, как весь мир рушится.– «Моя царица… Смерть, смерть ждет меня», У. Шекспир «Антоний и Клеопатра», здесь и далее пер. М. Донского.
– воскликнул он, раскинувшись на огромной кровати, но Лисия закрыла ему рот поцелуем и прошептала:– Еще нет… пока я не кончу с тобой, милый…Вейн встал, чтобы увидеть себя в зеркале в полный рост. В трико его ноги всегда казались ему слишком хилыми (хотя и не настолько, как у Чагрина), и для большинства ролей он брал на себя труд и расходы, чтобы заказать в костюмерном цехе «Ковент-Гардена» «Ковент-Гарден» – название Королевского оперного театра.
специальные накладки на икры ног. Для роли Антония это средство, конечно, не подходило – Антоний ходил с голыми ногами, в короткой кожаной юбочке и тунике римского центуриона. Поэтому Вейн разработал себе строгий график упражнений и занимался до седьмого пота в зале на Джермин-стрит под руководством отставного армейского инструктора по физической подготовке, чтобы ноги стали более мускулистыми. Сейчас он напряг мышцы ног и с удовольствием отметил, что его упорная работа дала прекрасный результат.В актерском мастерстве всегда существовали некоторые важные мелочи. Если побрить ноги, то трико будет лучше сидеть. Но для такой роли, как Антоний, нужно было побрить не только ноги, но и руки, и грудь. Потом Вейн натирал себя смесью из оливкового масла и йода, чтобы кожа стала бронзовой и лоснящейся. Он научился этому приему, наблюдая за женщинами, принимавшими солнечные ванны на пляже на юге Франции.Раздался стук в дверь. Вейн удивленно поднял бровь. Не многие решились бы потревожить его перед выходом на сцену. Он хотел было сказать тому, кто был за дверью, убраться прочь, когда вдруг с замиранием сердца подумал, что с Фелисией могло что-то случиться.– Войдите! – нетерпеливо крикнул он.Дверь отворилась, и появился Тоби Иден, одетый в костюм Энобарба, многострадального друга Антония. Грим густо покрывал лицо Тоби, придавая ему смуглость. По каким-то своим причинам он выбрал в качестве костюма длинный до полу балахон из пестрого бархата, вероятно, чтобы показать, что Энобарб, как и его господин, вырос под африканским солнцем. Эффект был поразительным; его лишь слегка нарушала большая пенковая трубка, которую Тоби сейчас курил.– Все в порядке, старина? – поинтересовался он у Вейна.– Конечно, Тоби!– Понятно. – Иден выпустил изо рта целое облако едкого дыма. Обычно он курил смесь табака такой крепости, что завзятые курильщики сигар начинали возмущаться, стоило ему закурить трубку в ресторане. – Классно! Как говорят твои друзья-летчики.– Тоби, сейчас мой выход. Если ты не возражаешь…Иден покраснел.– О прости, старина. Концентрация сил. Порядок. Дисциплина. Это то что нужно, верно! Я зашел только, чтобы передать тебе послание от божественной Фелисии, поскольку ее грим-уборная находится рядом с моей. И чертовски далеко от сцены, если можно так выразиться.– О Боже! Что с ней, Тоби? – Вейн закрыл глаза, пытаясь представить себе, как он будет объяснять собравшейся на премьеру публике, что Фелисию Лайл пришлось срочно заменить другой актрисой. Сегодняшний спектакль был театральным событием сезона: зал был полон; в директорской ложе находились премьер-министр и миссис Черчилль, а в королевской ложе – маркиза Дамфрис, в обязанности которой входило докладывать Их Величествам, стоит им смотреть данную пьесу или нет, потому что королевские особы по традиции никогда не посещали премьеры.Иден помахал рукой, разгоняя дым.– Здесь чертовски душно, – сказал он. – Честно сказать, я считаю, что Лисия в прекрасной форме.– Тогда что же, черт возьми, она просила передать?– Не беспокоиться за нее. Она так и сказала, Робби.Вейн недоверчиво покачал головой. Он вновь ощутил бремя ответственности, связанное с возвращением Фелисии: бесконечные репетиции и ожидания, которые возлагала на них почти половина населения Великобритании. Их возвращение на сцену освещалось на первых полосах газет, особенно после того, как этой новости предшествовали слухи о состоянии здоровья Фелисии и о том, что привело ее в Америке к нервному срыву. Вейна терзали дурные предчувствия. Там, где дело касалось Лисии, за оптимизмом часто следовала катастрофа. Если она внезапно сочла необходимым послать Тоби Идена к нему в гримуборную с сообщением, что беспокоиться нечего, значит, на самом деле что-то было не так.– Я рад, что успокоил тебя, – широко улыбаясь, сказал Тоби. – Полный зал! Зрители волнуются. Это всегда хороший знак. – Тоби наклонил голову, прислушиваясь к звукам за стеной.Вейн тоже их слышал: шаги последних опоздавших зрителей, шуршание программок, покашливание людей, прочищающих горло перед тем, как будет поднят занавес. Менее чем через минуту выход. Присутствие Тоби Идена странным образом успокаивало, даже несмотря на его ядовитую трубку и эксцентричный костюм.– Да, Тоби, – сказал он, – это в самом деле хороший знак. А с Лисией действительно все в порядке?Глаза Тоби были поразительно проницательными, даже когда он играл идиотов.– Мой дорогой Робби, – сказал он, – может быть, она и не в своем уме, я не знаю, но если ты хочешь спросить, страдает ли от страха перед публикой, то скажу тебе прямо: нет. Благослови тебя Господь, мой мальчик.Он поднял руки в благословляющем жесте, очень похожий на патриарха в своем необычном одеянии. Вейн вдруг засомневался, помнит ли Тоби, какую роль он сегодня играет. Иногда он терял чувство времени и, случалось, выходил на сцену, упорно играя не ту роль, считая, что заблуждается не он, а все остальные.Внезапно Вейн принюхался. Как большинство актеров, он панически боялся возможного пожара, как будто его память сохранила воспоминания о пылающих деревянных театрах и парусиновых балаганах прошлого, коптящих факелах и горящих свечах.– О Боже! – закричал он. – Пожар!Он взглянул на Тоби и заметил, что на его костюме, примерно на уровне живота, появилось небольшое коричневое пятно размером с монету. Пока он смотрел, пятно потемнело, его края стали ярко-красными, и тонкая струйка дыма появилась почти в том месте, где находился признак принадлежности Идена к мужскому полу.– Слушай, Тоби, – сказал Вейн, – мне кажется, твои яйца горят.Иден в ужасе посмотрел на себя, поспешно вытащил трубку, которую он беспечно сунул за пояс своего костюма, и выскочил в коридор в поисках воды. Повернувшись к зеркалу, Вейн начал смеяться как ненормальный, пока у него не свело скулы.– Начинаем! – услышал он крик и сразу же сосредоточил все свои мысли на Антонии. Он должен верно сыграть первую сцену, иначе все остальное потеряет всякий смысл.Он точно знает, как это сделать, сказал он себе, сотни раз прорепетировав выход Антония. Его поступь должна быть одновременно спортивной и военной, почти как на марше, возможно, немного затрудненной из-за старых ран и из-за того, что ему слишком часто приходилось спать на голой земле, завернувшись в плащ.Вейн проверил, чтобы его меч свободно висел в ножнах, а кинжал был заткнут за пояс. Его оружие всегда было настоящим, а не бутафорским. Трижды в неделю он занимался фехтованием с инструктором и потребовал, чтобы его сценическое оружие было настоящим. Случалось, что во время репетиций проливалась кровь, но Вейн хотел, чтобы бои на сцене выглядели настоящими, давали зрителям возможность почувствовать страх, опасность, смерть. Он вытащил кинжал, попробовал пальцем его остроту и, удовлетворенный, вложил его назад в ножны – совсем как, без сомнения, поступил бы Антоний, старый солдат, прежде чем выйти из дворца на яркое египетское солнце…Послышался стук в дверь.– Пора, сэр! – произнес его костюмер, но Вейн уже был готов к выходу. Он открыл дверь, прошел мимо костюмера, как будто тот был невидимкой, и не спеша направился к металлическим ступеням, прислушиваясь к скрипу веревок и блоков, когда занавес медленно поплыл вверх.Он шел размеренным шагом, ни на кого не глядя, даже на Фелисию. Рабочие сцены расступились при его приближении, давая ему дорогу как слепому, чтобы не нарушить его сосредоточенность. Он остановился точно в нужном месте, помедлив, чтобы дать глазам привыкнуть к ярким огням сцены впереди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
чтобы поздравить его с награждением и поставить перед ним новую задачу.– Дайте людям Шекспира! – громко воскликнул Черчилль за столом. – Это будет гораздо лучше любой пропаганды, которую только может придумать этот мерзкий карлик Геббельс! – Закурив большую сигару, привезенную с кубинской плантации Марти Куика, он добавил: – И непременно привезите мисс Лайл из Нью-Йорка, если она, конечно, уже поправилась. Я бы хотел видеть вас обоих, например, в «Антонии и Клеопатре».Вейн подумал тогда – эта мысль по-прежнему не покидала его, – насколько премьер-министр был осведомлен об их проблемах, но за обеденным столом в Чекерсе было не место обсуждать свои личные трудности или состояние здоровья Фелисии. Вскоре после этого были отданы соответствующие распоряжения – и работа началась. Фелисии, многие месяцы находившейся в психиатрическом институте Рейн Уитни в Нью-Йорке, предоставили каюту-люкс на «Куин Мэри», привилегия, которой во время войны пользовались лишь министры; быстро нашли рабочих и строительные материалы для восстановления старого Театра принца Уэльского, разрушенного бомбежкой; по баракам учебных лагерей и запасных полков во всей Англии разыскали рабочих сцены и актеров и в срочном порядке демобилизовали; освободили всех художников-декораторов, которые были интернированы как иностранцы. Ничто не должно было препятствовать новой блестящей постановке Шекспира.Вейн был один. Некоторым актерам требовалось присутствие их костюмеров, хотя бы для того, чтобы напоминать им о выходе на сцену, но Вейн обладал острым чувством времени, так что ему не требовались даже часы. Его гримуборная находилась рядом со сценой; это была небольшая уютная комната со старинной мебелью. У Фелисии была более шикарная гримерная, но дальше от сцены, в другом конце театра. Вейн слышал звуки зрительного зала: публика рассаживалась, покашливала, переговаривалась, создавая некий фон для его размышлений.В прежние времена актеры-постановщики любили быть поближе к сцене, чтобы видеть, как заполняется зал. У Вейна не было такой необходимости – в театре был аншлаг, – но ему нравилось чувствовать, что он находится в нескольких шагах от зрителей, что они там, по другую сторону стены усаживаются на места: женщины расправляют юбки и достают носовые платки на случай, если придется плакать, мужчины приподнимают брюки на коленях, чтобы не попортить стрелки, расстегивают пиджаки, протирают очки. Вейн мысленно видел их всех, усталых и менее элегантных, чем в мирное время – никто не был одет специально для театра, и многие были в военной форме, – жаждущих на несколько часов забыть о войне, надеющихся, как и он, что спектакль не будет прерван бомбежкой.Шум в зале начал стихать. Через три минуты Вейн будет на сцене.– Ключ к роли Антония в том, – говорил ему Филип Чагрин перед началом репетиций, – что этому парню нужно, чтобы его любили. Цезарь его любил. Теперь, когда Цезарь умер, Антоний так тоскует по нему, что готов пойти на все, даже пожертвовать целым миром ради хорошего секса.Конечно, Филипу импонировала такая трактовка, подумал Вейн. К тому же его, естественно, гораздо больше интересовали отношения между Антонием и Цезарем, чем между Антонием и Клеопатрой.Вейну пришлось прибегнуть к убеждению и лести, чтобы уговорить Филипа Чагрина поставить «Антония и Клеопатру», где он, его бывший соперник, должен был играть главную роль. В конечном итоге Чагрин согласился только ради Фелисии, которую он считал почти своей протеже – только ради нее и того, что эта постановка была своего рода его патриотическим долгом.Вейн последний раз взглянул на себя в зеркало со строгой придирчивостью летчика, производящего предполетную проверку приборов. Он знал, что многие считали его красивым, но для него самого его лицо создавало немало актерских проблем. Его нос, например, был невыразительным. В нем не чувствовался характер, и поэтому Вейн постоянно с ним экспериментировал. Для Антония он увеличил его, придал ему более резкую, заметную форму, сделал его римским. Получился очень аристократический нос, даже с небольшой горбинкой, будто его перебили во время занятий каким-то чисто мужским видом спорта; нос классного игрока в регби, если бы Антоний был англичанином.Своими глазами Вейн тоже был недоволен. Для Антония он сделал себе более густые брови и использовал много черной туши, чтобы сильнее оттенить глаза, и все же до конца не был удовлетворен.Конечно, характер важнее, чем такие мелкие детали, но ему всегда нужно было иметь кого-то в качестве модели, прежде чем начать работать над ролью. Вейн потратил не одну неделю, пытаясь найти нужное лицо для Антония, пока наконец Чагрин, с которым он обедал в «Гаррике», «Гаррик» – лондонский клуб актеров, писателей и журналистов. Назван в честь знаменитого актера Дэвида Гаррика.
вдруг не указал ему глазами на грузного, хорошо одетого мужчину у стойки бара и не произнес свистящим шепотом:– Вот твой Антоний, дружище! Готовый.Вейн сразу же узнал его: сэр Джок Кемпбелл был одним из самых знаменитых спортсменов Англии; богатый, несколько раз женатый герой первой мировой войны, он проводил годы между двумя войнами, ставя рекорды скорости на самолетах, моторных лодках и автомобилях. Вейн не видел прямого физического сходства между ним и Марком Антонием, и тем не менее Чагрин был прав. Кемпбелл был по-прежнему сильным, красивым мужчиной, но, приглядевшись, Вейн заметил первые признаки старости и неуверенности в себе, разъедавшие его; мешки под глазами, которые выдавали его пристрастие к спиртному; тщательно – слишком тщательно – зачесанные волосы, уже начавшие заметно редеть; глубоко посаженные отчаянные глаза человека, не раз рисковавшего своей жизнью.Конечно, Антоний был все еще боец, полководец, но ключом к его характеру был Джок Кемпбелл. Вейн сразу же понял, как он будет играть Антония: чудесным юношей-героем, который следовал за Цезарем к вершинам славы, чтобы потом превратиться в преступного, ленивого, пожилого сластолюбца, по уши влюбленного в женщину, которая успела переспать практически с каждым важным лицом в Средиземноморье.Погруженный в свои мысли, Вейн смотрел в зеркало, ничего не видя перед собой, будто оно вдруг стало матовым. Невозможно было думать о Клеопатре, не вспоминая о Фелисии, которая полностью «отождествлялась с ролью», как любили говорить американцы. Многие месяцы мысли о ее попытке самоубийства не давали ему покоя, пока ощущение вины не стало его постоянным состоянием, но постепенно смертельный страх, который он испытывал во время боевых вылетов, ослабил остроту этого чувства. Если он должен был чем-то искупить свою вину, то он это уже сделал в небе Германии, и в конечном итоге пришел к убеждению, что ему нечего, по-настоящему нечего, стыдиться – Фелисия уже предпринимала попытку самоубийства до того, как он встретил Рэнди Брукса. Что же касается Рэнди, то теперь между ним и Вейном лежал Атлантический океан, не говоря уже обо всей Северной Америке. Война помогла забыть прошлое – ту его часть, которую он хотел забыть, – но ему не составило труда понять, что Фелисия ничего не забыла, хотя и умело скрывала этот факт.Вернувшись месяц назад в Англию после «излечения» в клинике Пейн Уитни (от чего, она так и не узнала), Фелисия была необузданна в проявлении своих чувств, и Вейн чувствовал себя обязанным отвечать на них. Возможно, подобно Марку Антонию, его положение героя войны стимулировало ее, или просто таким образом она пыталась начать новую жизнь. Что бы там ни было, но нервное, слабое существо, которое он оставил в Америке, вернулось домой таким же страстным и намеренным соблазнять, как Клеопатра. И он, как Антоний, уступил.Год непрерывного страха и воздержания – удивительно, как легко было обходиться без женщины, когда ты ждал, что каждая ночь может стать твоей последней ночью, – поразительным образом повлиял на то, что Фелисия, только что освоившая азы психоанализа, называла его «либидо». Всю первую неделю после долгой разлуки они провели вместе в постели в номере Оливера Месселя в отеле «Савой», не слыша даже воя сирен во время воздушных налетов. О, он мог запросто сыграть Антония! Он понял, что значит погрязнуть в чувственности в то время, как весь мир рушится.– «Моя царица… Смерть, смерть ждет меня», У. Шекспир «Антоний и Клеопатра», здесь и далее пер. М. Донского.
– воскликнул он, раскинувшись на огромной кровати, но Лисия закрыла ему рот поцелуем и прошептала:– Еще нет… пока я не кончу с тобой, милый…Вейн встал, чтобы увидеть себя в зеркале в полный рост. В трико его ноги всегда казались ему слишком хилыми (хотя и не настолько, как у Чагрина), и для большинства ролей он брал на себя труд и расходы, чтобы заказать в костюмерном цехе «Ковент-Гардена» «Ковент-Гарден» – название Королевского оперного театра.
специальные накладки на икры ног. Для роли Антония это средство, конечно, не подходило – Антоний ходил с голыми ногами, в короткой кожаной юбочке и тунике римского центуриона. Поэтому Вейн разработал себе строгий график упражнений и занимался до седьмого пота в зале на Джермин-стрит под руководством отставного армейского инструктора по физической подготовке, чтобы ноги стали более мускулистыми. Сейчас он напряг мышцы ног и с удовольствием отметил, что его упорная работа дала прекрасный результат.В актерском мастерстве всегда существовали некоторые важные мелочи. Если побрить ноги, то трико будет лучше сидеть. Но для такой роли, как Антоний, нужно было побрить не только ноги, но и руки, и грудь. Потом Вейн натирал себя смесью из оливкового масла и йода, чтобы кожа стала бронзовой и лоснящейся. Он научился этому приему, наблюдая за женщинами, принимавшими солнечные ванны на пляже на юге Франции.Раздался стук в дверь. Вейн удивленно поднял бровь. Не многие решились бы потревожить его перед выходом на сцену. Он хотел было сказать тому, кто был за дверью, убраться прочь, когда вдруг с замиранием сердца подумал, что с Фелисией могло что-то случиться.– Войдите! – нетерпеливо крикнул он.Дверь отворилась, и появился Тоби Иден, одетый в костюм Энобарба, многострадального друга Антония. Грим густо покрывал лицо Тоби, придавая ему смуглость. По каким-то своим причинам он выбрал в качестве костюма длинный до полу балахон из пестрого бархата, вероятно, чтобы показать, что Энобарб, как и его господин, вырос под африканским солнцем. Эффект был поразительным; его лишь слегка нарушала большая пенковая трубка, которую Тоби сейчас курил.– Все в порядке, старина? – поинтересовался он у Вейна.– Конечно, Тоби!– Понятно. – Иден выпустил изо рта целое облако едкого дыма. Обычно он курил смесь табака такой крепости, что завзятые курильщики сигар начинали возмущаться, стоило ему закурить трубку в ресторане. – Классно! Как говорят твои друзья-летчики.– Тоби, сейчас мой выход. Если ты не возражаешь…Иден покраснел.– О прости, старина. Концентрация сил. Порядок. Дисциплина. Это то что нужно, верно! Я зашел только, чтобы передать тебе послание от божественной Фелисии, поскольку ее грим-уборная находится рядом с моей. И чертовски далеко от сцены, если можно так выразиться.– О Боже! Что с ней, Тоби? – Вейн закрыл глаза, пытаясь представить себе, как он будет объяснять собравшейся на премьеру публике, что Фелисию Лайл пришлось срочно заменить другой актрисой. Сегодняшний спектакль был театральным событием сезона: зал был полон; в директорской ложе находились премьер-министр и миссис Черчилль, а в королевской ложе – маркиза Дамфрис, в обязанности которой входило докладывать Их Величествам, стоит им смотреть данную пьесу или нет, потому что королевские особы по традиции никогда не посещали премьеры.Иден помахал рукой, разгоняя дым.– Здесь чертовски душно, – сказал он. – Честно сказать, я считаю, что Лисия в прекрасной форме.– Тогда что же, черт возьми, она просила передать?– Не беспокоиться за нее. Она так и сказала, Робби.Вейн недоверчиво покачал головой. Он вновь ощутил бремя ответственности, связанное с возвращением Фелисии: бесконечные репетиции и ожидания, которые возлагала на них почти половина населения Великобритании. Их возвращение на сцену освещалось на первых полосах газет, особенно после того, как этой новости предшествовали слухи о состоянии здоровья Фелисии и о том, что привело ее в Америке к нервному срыву. Вейна терзали дурные предчувствия. Там, где дело касалось Лисии, за оптимизмом часто следовала катастрофа. Если она внезапно сочла необходимым послать Тоби Идена к нему в гримуборную с сообщением, что беспокоиться нечего, значит, на самом деле что-то было не так.– Я рад, что успокоил тебя, – широко улыбаясь, сказал Тоби. – Полный зал! Зрители волнуются. Это всегда хороший знак. – Тоби наклонил голову, прислушиваясь к звукам за стеной.Вейн тоже их слышал: шаги последних опоздавших зрителей, шуршание программок, покашливание людей, прочищающих горло перед тем, как будет поднят занавес. Менее чем через минуту выход. Присутствие Тоби Идена странным образом успокаивало, даже несмотря на его ядовитую трубку и эксцентричный костюм.– Да, Тоби, – сказал он, – это в самом деле хороший знак. А с Лисией действительно все в порядке?Глаза Тоби были поразительно проницательными, даже когда он играл идиотов.– Мой дорогой Робби, – сказал он, – может быть, она и не в своем уме, я не знаю, но если ты хочешь спросить, страдает ли от страха перед публикой, то скажу тебе прямо: нет. Благослови тебя Господь, мой мальчик.Он поднял руки в благословляющем жесте, очень похожий на патриарха в своем необычном одеянии. Вейн вдруг засомневался, помнит ли Тоби, какую роль он сегодня играет. Иногда он терял чувство времени и, случалось, выходил на сцену, упорно играя не ту роль, считая, что заблуждается не он, а все остальные.Внезапно Вейн принюхался. Как большинство актеров, он панически боялся возможного пожара, как будто его память сохранила воспоминания о пылающих деревянных театрах и парусиновых балаганах прошлого, коптящих факелах и горящих свечах.– О Боже! – закричал он. – Пожар!Он взглянул на Тоби и заметил, что на его костюме, примерно на уровне живота, появилось небольшое коричневое пятно размером с монету. Пока он смотрел, пятно потемнело, его края стали ярко-красными, и тонкая струйка дыма появилась почти в том месте, где находился признак принадлежности Идена к мужскому полу.– Слушай, Тоби, – сказал Вейн, – мне кажется, твои яйца горят.Иден в ужасе посмотрел на себя, поспешно вытащил трубку, которую он беспечно сунул за пояс своего костюма, и выскочил в коридор в поисках воды. Повернувшись к зеркалу, Вейн начал смеяться как ненормальный, пока у него не свело скулы.– Начинаем! – услышал он крик и сразу же сосредоточил все свои мысли на Антонии. Он должен верно сыграть первую сцену, иначе все остальное потеряет всякий смысл.Он точно знает, как это сделать, сказал он себе, сотни раз прорепетировав выход Антония. Его поступь должна быть одновременно спортивной и военной, почти как на марше, возможно, немного затрудненной из-за старых ран и из-за того, что ему слишком часто приходилось спать на голой земле, завернувшись в плащ.Вейн проверил, чтобы его меч свободно висел в ножнах, а кинжал был заткнут за пояс. Его оружие всегда было настоящим, а не бутафорским. Трижды в неделю он занимался фехтованием с инструктором и потребовал, чтобы его сценическое оружие было настоящим. Случалось, что во время репетиций проливалась кровь, но Вейн хотел, чтобы бои на сцене выглядели настоящими, давали зрителям возможность почувствовать страх, опасность, смерть. Он вытащил кинжал, попробовал пальцем его остроту и, удовлетворенный, вложил его назад в ножны – совсем как, без сомнения, поступил бы Антоний, старый солдат, прежде чем выйти из дворца на яркое египетское солнце…Послышался стук в дверь.– Пора, сэр! – произнес его костюмер, но Вейн уже был готов к выходу. Он открыл дверь, прошел мимо костюмера, как будто тот был невидимкой, и не спеша направился к металлическим ступеням, прислушиваясь к скрипу веревок и блоков, когда занавес медленно поплыл вверх.Он шел размеренным шагом, ни на кого не глядя, даже на Фелисию. Рабочие сцены расступились при его приближении, давая ему дорогу как слепому, чтобы не нарушить его сосредоточенность. Он остановился точно в нужном месте, помедлив, чтобы дать глазам привыкнуть к ярким огням сцены впереди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52