У него густые светло-коричневые волосы, узкое лицо, крепкий подбородок и шрам под скулой. С внешностью у него все в порядке. Он принадлежит к тому типу окружных прокуроров Нью-Йорка, которые спокон веку делали карьеру на том, что выступали по телевидению с сенсационными сообщениями об очередном сокрушительном ударе по преступности в нашем многомиллионном, вечно бурлящем городе. Лично над Вейссом, добрым Капитаном Ахавом, можно, конечно, и посмеиваться. Но Вейсс не просто сам по себе, он подсоединен к системе Власти, он — одно из звеньев в ее цепи, и его офис, с деревянными панелями по стенам, с громоздкой старой мебелью и американским флагом на помосте, — это командный пункт Власти. Самолюбие Крамера приятно возбуждено тем, что он сподобился приглашения на военный совет в столь высоких сферах.
— Надо как-то перехватить инициативу в деле Лэмба, — говорит Вейсс. — А то сейчас я могу только делать ответные ходы. Вы же видели, Берни, к чему идет, что же не предупредили? По-моему, Крамер еще неделю назад разговаривал с Бэконом.
— В том-то и дело, Эйб, — отвечает Фицгиббон. — Это все…
Но Вейсс нажал кнопку у себя на столе, и Фицгиббон на полуслове умолкает, так как окружной прокурор уже занялся другим и не слушает. Он смотрит на телеэкран у противоположной стены. Там, точно большой электронный зоб, выступают из дубовой панели четыре телевизионные линзы в ряд, а по бокам — стальные ящички со стальными ручками, черные шкалы, зеленовато светящиеся огоньки, провода. На полках, где некогда стояли книги, высятся стопки видеокассет. Если где-то по телевидению показали Эйба Вейсса, или что-нибудь имеющее касательство к Эйбу Вейссу, или что-нибудь имеющее касательство к преступлению и наказанию в Бронксе, Эйб Вейсс требует, чтобы это было записано на видеопленку. Один из экранов осветился. Изображение, но без звука, Какое-то знамя во весь экран… «Йоханнесбронкс: Правосудие Вейсса — правосудие апартеида»… Несколько негодующих лиц, черных и белых, снятых снизу, так что создается впечатление огромной толпы.
— Вот те на! Это еще что такое? — спрашивает Вейсс.
— Седьмой телеканал, — отвечает Милт Лубелл.
Крамер нагнулся к Лубеллу:
— Но их там вообще не было, Седьмого канала. Был только Первый, — говорит он тихо, осмелившись обратиться не выше, чем к пресс-секретарю окружного прокурора. В общий разговор он не позволяет себе встревать.
— Это вчерашний репортаж, — объясняет Лубелл. — Когда Первый канал показал свою передачу, остальным тоже захотелось. Вот они взяли и организовали вчера вечером еще одну демонстрацию.
— Ну да?
— Ту уже давали по пяти или шести каналам. Ловкий ход.
Вейсс нажал другую кнопку, зажегся еще один экран. На первом продолжают наплывать и уходить головы, головы, головы… А на втором три тощих музыканта с выступающими кадыками и при них одна девица… на туманном фоне темного переулка… Эм-ти-ви… Треск… Музыканты распались на дрожащие полосы. Включилась видеокассета. Круглолицый молодой человек с микрофоном под подбородком… Башни микрорайона имени Эдгара По… На заднем плане, как всегда, кривляются несколько подростков.
— Морг Селден, Пятый канал, — узнал Вейсс.
— Точно, — кивает Милт Лубелл.
Следующая кнопка. Зажигается третий экран. Опять музыканты в туманном переулке… У певицы темные губы… как у Шелли Томас… Сердце Крамера сладко сжимается… Музыканты опять расползлись на дергающиеся полосы. Возник мужчина испанской внешности.
— Роберто Олвидадо, — поясняет Лубелл.
Мужчина держит микрофон под носом у негодующей негритянской дамы. И вот уже на всех трех экранах наплывают, уходят и снова наплывают головы, головы, головы, отбрасывая на стены и мебель ядовито-голубое мерцание.
— Вам известно, что вчера в вечерних новостях только и речи было что о деле Лэмба? — говорит Вейсс Фицгиббону. — И сегодня с утра Милта одолели по телефону репортеры и разные там заинтересованные лица, звонят, будь они неладны, желают знать, что мы предпринимаем.
— Но это же смешно, Эйб, — возражает Фицгиббон. — Что, они считают, мы должны предпринимать? Наше дало — обвинение, а еще и арест не произведен.
— Бэкон — хитрец, — говорит Лубелл. — Еще какой хитрец. Хитрая бестия. Заявляет, что полицейские говорили с матерью пострадавшего и из прокуратуры тоже говорили с матерью пострадавшего, и якобы по какому-то злодейскому умыслу мы сговорились ничего не предпринимать. Не болит у нас душа за черных жителей новостроек.
Тут Вейсс устремил грозный взор на Крамера, и Крамер весь подобрался.
— Крамер, отвечайте: говорили вы матери пострадавшего или нет, что ее информация бесполезна?
— Нет, сэр, ничего подобного! — Крамер сам чувствует, что слишком горячится. — Я только объяснил ей, что сведения, которые она передает со слов сына, это с точки зрения обвинительной сведения понаслышке, а вот что нам на самом деле нужно, так это свидетели, и пусть она сразу же даст знать, если услышит о ком-нибудь, кто видел происшествие своими глазами. А больше я ничего не сказал. Я вовсе не говорил, будто ее информация бесполезна. Наоборот, поблагодарил ее. Просто не понимаю, как можно до такой степени все исказить.
Он говорит это, а сам с тоскою думает: ну для чего мне было так холодно разговаривать с той женщиной? Боялся уронить себя в глазах Мартина и Гольдберга. Хотел выказать себя перед ними настоящим ирландцем? Нет чтобы выступить в роли сердечного, сострадательного еврея. А теперь вот расхлебывай… Еще, глядишь, отстранит Вейсс от ведения дела.
Но Вейсс только сокрушенно кивнул и сказал:
— Да… Уж я-то знаю… Но запомните хорошенько, логика не всегда годится, если имеешь дело с… — и решил не договаривать. Повернувшись к Фицгиббону, он проворчал:
— Бэкон может плести любую чушь, какая ему в голову придет, а я должен сидеть тут и объяснять, что у меня руки связаны.
— Но вы, надеюсь, понимаете, Эйб, что эти демонстрации — чистая туфта. Десяток молодчиков Бэкона да плюс пара десятков всегдашних крикунов из какой-нибудь там Монолитной рабочей партии, в этом роде. Ведь так, Ларри?
— При мне было так, это точно, — ответил Крамер. Однако что-то подсказало ему, что лучше не слишком преуменьшать значение той демонстрации. И он, кивнув на телевизор, оговорился:
— Но вчерашняя, похоже, была уже гораздо многолюднее.
— Известное дело, — кивнул Лубелл. — Самоосуществляющееся пророчество. Когда начинают показывать по телевидению и писать в газетах, люди считают, что, значит, это что-то важное. И нельзя оставаться в стороне. Самоосуществляющееся пророчество.
— Ну, хорошо, — сказал Вейсс, — а как все-таки на сегодня обстоит дело? Что там с этим парнем Мак-Коем? Какой у нас есть на него материал? Те два сыщика — как их фамилии?
— Мартин и Гольдберг, — ответил Фицгиббон.
— Они говорят, что это он?
— Да.
— Ребята надежные?
— У Мартина большой опыт. Но ошибиться может всякий. Мало ли, человек испугался, это еще ничего не доказывает.
— Парк авеню. Папаша — бывший управляющий фирмой «Даннинг Спонджет и Лич», — задумчиво перебирает Вейсс. — Упоминается в светской хронике, Милт нашел пару мест. Жена — художник по интерьерам. — Вейсс откинулся на спинку кресла с мечтательной улыбкой на устах, как улыбаются несбыточной грезе. — Да, уж это бы сразу положило конец бодяге насчет белого правосудия.
— Эйб, — говорит Фицгиббон, ирландский холодный душ, — у нас на него пока что совершенно ничего нет.
— А нельзя как-нибудь доставить его сюда для дачи показаний? На том основании, что, как нам известно, он ездил на своей машине в ту ночь, когда произошел несчастный случай.
— У него теперь есть адвокат, Эйб. Кстати сказать, Томми Киллиан.
— Томми? Как он, интересно, на него вышел? И откуда это известно?
— Томми мне позвонил. Сказал, что представляет его. И спросил, на каком основании полицейские задавали его клиенту вопросы.
— Что вы ему ответили?
— Что у него автомобиль совпадает по описанию с разыскиваемым. Полиция составила список и проверяет.
— А он что?
— Сказал, что у них не описание, а туфта из третьих рук.
— А вы что?
— Сказал, что у нас, кроме описания автомобиля, есть еще парень в больнице при смерти и полицейские исходят из той информации, какой располагают.
— А как состояние парня? Перемен нет?
— Нет… Лежит без сознания в реанимации. Весь на трубках.
— Есть вероятность, что еще придет в себя?
— Они говорят, сознание еще может к нему вернуться. Но это ничего не значит. Бывает, оно иногда возвращается, потом снова уходит. Да он все равно не сумеет говорить. У него трубка в горле.
— А пальцем показать?
— Пальцем показать?
— Ну да. У меня есть идея. — Он устремляет глаза вдаль, невидящий вдохновенный взор. — Мы берем фотографию Мак-Коя и отвозим в больницу. Милт тут нашел в одном журнале.
Вейсс протягивает Берни Фицгиббону листок, вырезанный из великосветского еженедельника, который называется «Дабл-ю». Сплошь портреты улыбающихся людей. Мужчины в смокингах. Тощие женщины — одни зубы. Крамер вытянул шею, чтобы разглядеть получше. Вот снимок обведен красным карандашом. Мужчина и женщина. Оба улыбаются. Оба в вечерних туалетах. Нет, вы только поглядите на них. Белые Англосаксы Протестантского вероисповедания. У мужчины нос узкий, прямой. Голова запрокинута, так что выпячен длинный породистый подбородок И такая уверенная… самоуверенная… улыбка… Женщина тоже БАСП, но в другом роде. У нее корректное, непроницаемое выражение лица, от которого сразу пугаешься: не сказал ли что не так и все ли у тебя в порядке с костюмом? Подпись под фотографией: Шерман и Джуди Мак-Кой. Участвуют в благотворительной акции. Здесь, на шестом этаже Гибралтарской крепости, при имени «Шерман Мак-Кой», естественно, ожидаешь увидеть негра. Но эта пара — не подражание, а оригинал, первоначальный образец. Крамер видел-то таких почти исключительно в газетах и журналах — портреты равнодушных, надменных чужаков с прямыми носами, которых Господь по неисповедимой прихоти своей наделил так щедро. Правда, теперь это уже у Крамера не рациональная, выраженная в словах мысль, а так, подсознательный рефлекс. А Вейсс рассуждает:
— Мы берем этот снимок Мак-Коя и еще три-четыре снимка, еще трех-четырех белых мужчин, везем туда и расставляем у его кровати. Он приходит в себя и сразу показывает пальцем на Мак-Коя.
Берни Фицгиббон смотрит на Вейсса, он словно хочет прочесть по его лицу, что это — всего лишь неудачная шутка.
— Может, стоит попробовать? — говорит Вейсс.
— А кто засвидетельствует?
— Медсестра, врач, кого найдем. И у нас в руках настоящее, честь по чести, показание на смертном одре.
— Честь по чести, — говорит Фицгиббон. — Ничего себе! Вы что, всерьез? Несчастный лежит с трубкой в горле и указывает пальцем на фотографию? Да это никогда в суде не примут.
— Знаю, Берни. Мне бы только как-нибудь его подцепить и сюда доставить. А уж потом бы мы расслабились и дальше действовали по протоколу.
— Да господи!.. Эйб! Даже оставим пока на хрен в стороне протокол. Поставить портрет уолл-стритовского банкира и еще разных там белых господ на тумбочке у кровати парня, который умирает?! Да он, даже если очнется, как посмотрит на такую портретную галерею — все белые, почтенные, в пиджаках, при галстуках — и тут же, горемыка, снова откинется. Только охнет со страху, и на хрен душа вон. Нельзя же так, Эйб. Побойтесь бога, хрен дери.
Вейсс протяжно вздохнул и прямо на глазах у Крамера съежился, словно из него выпустили воздух.
— Да, точно. Вы правы. Это не пойдет.
Фицгиббон мельком глянул па Крамера. Но Крамер и бровью не повел. Зачем ему подвергать сомнению мудрость окружного прокурора? Капитан Ахав зациклился на деле Лэмба, а дело пока еще находится в его, Крамера, руках. И у него еще есть надежда попытать счастья против этого вожделенного, неуловимого, для Бронкса почти мифического существа — Великого Белого Арестанта.
* * *
По пятницам школа «Тальяферро» распускает учеников в половине первого. Причина в том, что у многих девочек родители имеют загородные виллы, где проводят уик-энд, и они спешат выбраться из города к двум часам, пока еще на улицах не начались пробки. Так что Джуди, как обычно, собирается на Лонг-Айленд с Кэмпбелл, Бонитой и няней мисс Лайонс в универсале, а Шерман, как обычно, явится на «мерседесе» попозже вечером или назавтра утром, смотря сколько придется задержаться в «Пирс-и-Пирсе», — распорядок, который в последние месяцы оказался как нельзя более удобным: по пятницам он всегда заезжал по пути к Марии.
Сегодня он, сидя в «Пирс-и-Пирсе» у себя за столом, все утро тщетно пытался к ней дозвониться. И на Пятую авеню, и в «конспиративную квартирку». Там не брали трубку. А дома горничная отвечала, что не знает, где сейчас миссис Раскин — ни в каком штате, ни даже в какой стране. С отчаяния он в конце концов оставил свое имя и номер телефона. Но она так и не позвонила.
Избегает его. Тогда, у Бэвердейджей, она назначила ему позвонить вчера. Он и звонил без конца, но никто не ответил. Прервала связь. Но почему, интересно? От страха? Она не из боязливых… А для него все спасение в том, что тогда за рулем сидела она… Но что будет, если она исчезнет? Глупости. Куда она может деться? Да в Италию! Скроется в Италию, и все. О-о-о! С ума сойти! У него от ужаса открылся рот. И стало слышно биение собственного сердца — тк! тк! тк! под грудиной. Шерман скосил глаза вправо от своего компьютера. Нет сил сидеть тут просто так, надо что-то делать. Но что? В том-то и беда, что посоветовать может только один человек — и тот совсем почти незнакомый: Киллиан.
В полдень Шерман все-таки позвонил Киллиану. Секретарша ответила, что он уехал в суд. Через двадцать минут из шумного автомата позвонил Киллиан и назначил встречу в час в главном вестибюле здания Уголовного суда, Сентр-стрит, 100.
Уходя, Шерман сказал Мюриел всего лишь полуложь. Он едет на встречу с адвокатом Томасом Киллианом, и вот его номер телефона. Лживая половина состояла в тоне, каким он все это сообщил, как бы подразумевая, что Томас Киллиан, эсквайр, связан делами с «Пирс-и-Пирсом».
В этот июньский погожий день пройтись от Уоллстрит к северу до Сентр-стрит, 100 было вообще-то одно удовольствие. За все годы, что Шерман жил в Нью-Йорке и работал в центре, он ни разу не остановил взгляд на здании Уголовного суда, хотя оно — самое большое и величественное из тех, что окружают ратушу. Архитектор Харви У. Корбетт построил его в стиле модерн, или, как теперь говорят, — «ар деко». Потом Корбетта, в свое время такого знаменитого, все забыли, кроме горстки историков архитектуры, забыли и то общественное возбуждение, каким сопровождалось в 1933 году открытие здания Уголовного суда. Впрочем фасад из камня, бронзы и стекла и теперь производит величественное впечатление. Но внутри, очутившись в просторном нижнем вестибюле, Шерман сразу ощутил какую-то тревогу. Почему, он бы затруднился ответить. На самом деле на него подействовали мелькающие вокруг черные .лица, белые кроссовки, дутые куртки, особая негритянская манера ходить — «сутенерская развалочка». Словно очутился на центральном автовокзале «Порт-Оторити». На чужой территории. Под высокими, вокзальными сводами старого вестибюля повсюду толпятся кучками негры, их возбужденные голоса сливаются в тревожный рокот, а вокруг, описывая круги, рыщут белые в дешевых пиджаках или спортивных куртках, точно волки, стерегущие овечье стадо. Еще какие-то черные молодые люди, двигаясь странно, враскачку, по двое, по трое пересекают вестибюль. В стороне, у дальней стены, где полутемно, несколько белых и черных разговаривают по телефонам-автоматам, с другой стороны — лифты, они заглатывают и выплевывают темнокожих людей, группки распадаются, образуются новые, слитный тревожный рокот то усиливается, то стихает, то усиливается, то стихает, и по мраморным полам шлепают подошвы кроссовок.
Высмотреть Киллиана оказалось нетрудно, он стоит возле дверей лифта. Сегодня он вырядился в светлосерый в широкую белую полоску костюм и лиловую мелкоклетчатую рубашку с белым отложным воротничком. Рядом с ним — пожилой невысокий белый мужчина в куртке. Подходя, Шерман услышал, как Киллиан говорит: "Скидку за оплату наличными?! Да вы что, Деннис? Оставьте, ради бога. — Маленький что-то ответил. — Сумма-то небольшая. Я всегда беру одними наличными. Половина моих клиентов вообще не знает, что такое чеки и с чем их едят. И потом ведь налоги! Так, по крайней мере, можно голову себе не морочить. — Тут он заметил Шермана, кивнул и заключил:
— Так что вот. К понедельнику гоните монету. А то я не смогу приступить к делу".
Маленький проследил за его взглядом, увидел Шермана, что-то тихо произнес и отошел, покачивая головой.
Киллиан сказал:
— Как поживаете?
— Хорошо.
— Бывали здесь раньше?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
— Надо как-то перехватить инициативу в деле Лэмба, — говорит Вейсс. — А то сейчас я могу только делать ответные ходы. Вы же видели, Берни, к чему идет, что же не предупредили? По-моему, Крамер еще неделю назад разговаривал с Бэконом.
— В том-то и дело, Эйб, — отвечает Фицгиббон. — Это все…
Но Вейсс нажал кнопку у себя на столе, и Фицгиббон на полуслове умолкает, так как окружной прокурор уже занялся другим и не слушает. Он смотрит на телеэкран у противоположной стены. Там, точно большой электронный зоб, выступают из дубовой панели четыре телевизионные линзы в ряд, а по бокам — стальные ящички со стальными ручками, черные шкалы, зеленовато светящиеся огоньки, провода. На полках, где некогда стояли книги, высятся стопки видеокассет. Если где-то по телевидению показали Эйба Вейсса, или что-нибудь имеющее касательство к Эйбу Вейссу, или что-нибудь имеющее касательство к преступлению и наказанию в Бронксе, Эйб Вейсс требует, чтобы это было записано на видеопленку. Один из экранов осветился. Изображение, но без звука, Какое-то знамя во весь экран… «Йоханнесбронкс: Правосудие Вейсса — правосудие апартеида»… Несколько негодующих лиц, черных и белых, снятых снизу, так что создается впечатление огромной толпы.
— Вот те на! Это еще что такое? — спрашивает Вейсс.
— Седьмой телеканал, — отвечает Милт Лубелл.
Крамер нагнулся к Лубеллу:
— Но их там вообще не было, Седьмого канала. Был только Первый, — говорит он тихо, осмелившись обратиться не выше, чем к пресс-секретарю окружного прокурора. В общий разговор он не позволяет себе встревать.
— Это вчерашний репортаж, — объясняет Лубелл. — Когда Первый канал показал свою передачу, остальным тоже захотелось. Вот они взяли и организовали вчера вечером еще одну демонстрацию.
— Ну да?
— Ту уже давали по пяти или шести каналам. Ловкий ход.
Вейсс нажал другую кнопку, зажегся еще один экран. На первом продолжают наплывать и уходить головы, головы, головы… А на втором три тощих музыканта с выступающими кадыками и при них одна девица… на туманном фоне темного переулка… Эм-ти-ви… Треск… Музыканты распались на дрожащие полосы. Включилась видеокассета. Круглолицый молодой человек с микрофоном под подбородком… Башни микрорайона имени Эдгара По… На заднем плане, как всегда, кривляются несколько подростков.
— Морг Селден, Пятый канал, — узнал Вейсс.
— Точно, — кивает Милт Лубелл.
Следующая кнопка. Зажигается третий экран. Опять музыканты в туманном переулке… У певицы темные губы… как у Шелли Томас… Сердце Крамера сладко сжимается… Музыканты опять расползлись на дергающиеся полосы. Возник мужчина испанской внешности.
— Роберто Олвидадо, — поясняет Лубелл.
Мужчина держит микрофон под носом у негодующей негритянской дамы. И вот уже на всех трех экранах наплывают, уходят и снова наплывают головы, головы, головы, отбрасывая на стены и мебель ядовито-голубое мерцание.
— Вам известно, что вчера в вечерних новостях только и речи было что о деле Лэмба? — говорит Вейсс Фицгиббону. — И сегодня с утра Милта одолели по телефону репортеры и разные там заинтересованные лица, звонят, будь они неладны, желают знать, что мы предпринимаем.
— Но это же смешно, Эйб, — возражает Фицгиббон. — Что, они считают, мы должны предпринимать? Наше дало — обвинение, а еще и арест не произведен.
— Бэкон — хитрец, — говорит Лубелл. — Еще какой хитрец. Хитрая бестия. Заявляет, что полицейские говорили с матерью пострадавшего и из прокуратуры тоже говорили с матерью пострадавшего, и якобы по какому-то злодейскому умыслу мы сговорились ничего не предпринимать. Не болит у нас душа за черных жителей новостроек.
Тут Вейсс устремил грозный взор на Крамера, и Крамер весь подобрался.
— Крамер, отвечайте: говорили вы матери пострадавшего или нет, что ее информация бесполезна?
— Нет, сэр, ничего подобного! — Крамер сам чувствует, что слишком горячится. — Я только объяснил ей, что сведения, которые она передает со слов сына, это с точки зрения обвинительной сведения понаслышке, а вот что нам на самом деле нужно, так это свидетели, и пусть она сразу же даст знать, если услышит о ком-нибудь, кто видел происшествие своими глазами. А больше я ничего не сказал. Я вовсе не говорил, будто ее информация бесполезна. Наоборот, поблагодарил ее. Просто не понимаю, как можно до такой степени все исказить.
Он говорит это, а сам с тоскою думает: ну для чего мне было так холодно разговаривать с той женщиной? Боялся уронить себя в глазах Мартина и Гольдберга. Хотел выказать себя перед ними настоящим ирландцем? Нет чтобы выступить в роли сердечного, сострадательного еврея. А теперь вот расхлебывай… Еще, глядишь, отстранит Вейсс от ведения дела.
Но Вейсс только сокрушенно кивнул и сказал:
— Да… Уж я-то знаю… Но запомните хорошенько, логика не всегда годится, если имеешь дело с… — и решил не договаривать. Повернувшись к Фицгиббону, он проворчал:
— Бэкон может плести любую чушь, какая ему в голову придет, а я должен сидеть тут и объяснять, что у меня руки связаны.
— Но вы, надеюсь, понимаете, Эйб, что эти демонстрации — чистая туфта. Десяток молодчиков Бэкона да плюс пара десятков всегдашних крикунов из какой-нибудь там Монолитной рабочей партии, в этом роде. Ведь так, Ларри?
— При мне было так, это точно, — ответил Крамер. Однако что-то подсказало ему, что лучше не слишком преуменьшать значение той демонстрации. И он, кивнув на телевизор, оговорился:
— Но вчерашняя, похоже, была уже гораздо многолюднее.
— Известное дело, — кивнул Лубелл. — Самоосуществляющееся пророчество. Когда начинают показывать по телевидению и писать в газетах, люди считают, что, значит, это что-то важное. И нельзя оставаться в стороне. Самоосуществляющееся пророчество.
— Ну, хорошо, — сказал Вейсс, — а как все-таки на сегодня обстоит дело? Что там с этим парнем Мак-Коем? Какой у нас есть на него материал? Те два сыщика — как их фамилии?
— Мартин и Гольдберг, — ответил Фицгиббон.
— Они говорят, что это он?
— Да.
— Ребята надежные?
— У Мартина большой опыт. Но ошибиться может всякий. Мало ли, человек испугался, это еще ничего не доказывает.
— Парк авеню. Папаша — бывший управляющий фирмой «Даннинг Спонджет и Лич», — задумчиво перебирает Вейсс. — Упоминается в светской хронике, Милт нашел пару мест. Жена — художник по интерьерам. — Вейсс откинулся на спинку кресла с мечтательной улыбкой на устах, как улыбаются несбыточной грезе. — Да, уж это бы сразу положило конец бодяге насчет белого правосудия.
— Эйб, — говорит Фицгиббон, ирландский холодный душ, — у нас на него пока что совершенно ничего нет.
— А нельзя как-нибудь доставить его сюда для дачи показаний? На том основании, что, как нам известно, он ездил на своей машине в ту ночь, когда произошел несчастный случай.
— У него теперь есть адвокат, Эйб. Кстати сказать, Томми Киллиан.
— Томми? Как он, интересно, на него вышел? И откуда это известно?
— Томми мне позвонил. Сказал, что представляет его. И спросил, на каком основании полицейские задавали его клиенту вопросы.
— Что вы ему ответили?
— Что у него автомобиль совпадает по описанию с разыскиваемым. Полиция составила список и проверяет.
— А он что?
— Сказал, что у них не описание, а туфта из третьих рук.
— А вы что?
— Сказал, что у нас, кроме описания автомобиля, есть еще парень в больнице при смерти и полицейские исходят из той информации, какой располагают.
— А как состояние парня? Перемен нет?
— Нет… Лежит без сознания в реанимации. Весь на трубках.
— Есть вероятность, что еще придет в себя?
— Они говорят, сознание еще может к нему вернуться. Но это ничего не значит. Бывает, оно иногда возвращается, потом снова уходит. Да он все равно не сумеет говорить. У него трубка в горле.
— А пальцем показать?
— Пальцем показать?
— Ну да. У меня есть идея. — Он устремляет глаза вдаль, невидящий вдохновенный взор. — Мы берем фотографию Мак-Коя и отвозим в больницу. Милт тут нашел в одном журнале.
Вейсс протягивает Берни Фицгиббону листок, вырезанный из великосветского еженедельника, который называется «Дабл-ю». Сплошь портреты улыбающихся людей. Мужчины в смокингах. Тощие женщины — одни зубы. Крамер вытянул шею, чтобы разглядеть получше. Вот снимок обведен красным карандашом. Мужчина и женщина. Оба улыбаются. Оба в вечерних туалетах. Нет, вы только поглядите на них. Белые Англосаксы Протестантского вероисповедания. У мужчины нос узкий, прямой. Голова запрокинута, так что выпячен длинный породистый подбородок И такая уверенная… самоуверенная… улыбка… Женщина тоже БАСП, но в другом роде. У нее корректное, непроницаемое выражение лица, от которого сразу пугаешься: не сказал ли что не так и все ли у тебя в порядке с костюмом? Подпись под фотографией: Шерман и Джуди Мак-Кой. Участвуют в благотворительной акции. Здесь, на шестом этаже Гибралтарской крепости, при имени «Шерман Мак-Кой», естественно, ожидаешь увидеть негра. Но эта пара — не подражание, а оригинал, первоначальный образец. Крамер видел-то таких почти исключительно в газетах и журналах — портреты равнодушных, надменных чужаков с прямыми носами, которых Господь по неисповедимой прихоти своей наделил так щедро. Правда, теперь это уже у Крамера не рациональная, выраженная в словах мысль, а так, подсознательный рефлекс. А Вейсс рассуждает:
— Мы берем этот снимок Мак-Коя и еще три-четыре снимка, еще трех-четырех белых мужчин, везем туда и расставляем у его кровати. Он приходит в себя и сразу показывает пальцем на Мак-Коя.
Берни Фицгиббон смотрит на Вейсса, он словно хочет прочесть по его лицу, что это — всего лишь неудачная шутка.
— Может, стоит попробовать? — говорит Вейсс.
— А кто засвидетельствует?
— Медсестра, врач, кого найдем. И у нас в руках настоящее, честь по чести, показание на смертном одре.
— Честь по чести, — говорит Фицгиббон. — Ничего себе! Вы что, всерьез? Несчастный лежит с трубкой в горле и указывает пальцем на фотографию? Да это никогда в суде не примут.
— Знаю, Берни. Мне бы только как-нибудь его подцепить и сюда доставить. А уж потом бы мы расслабились и дальше действовали по протоколу.
— Да господи!.. Эйб! Даже оставим пока на хрен в стороне протокол. Поставить портрет уолл-стритовского банкира и еще разных там белых господ на тумбочке у кровати парня, который умирает?! Да он, даже если очнется, как посмотрит на такую портретную галерею — все белые, почтенные, в пиджаках, при галстуках — и тут же, горемыка, снова откинется. Только охнет со страху, и на хрен душа вон. Нельзя же так, Эйб. Побойтесь бога, хрен дери.
Вейсс протяжно вздохнул и прямо на глазах у Крамера съежился, словно из него выпустили воздух.
— Да, точно. Вы правы. Это не пойдет.
Фицгиббон мельком глянул па Крамера. Но Крамер и бровью не повел. Зачем ему подвергать сомнению мудрость окружного прокурора? Капитан Ахав зациклился на деле Лэмба, а дело пока еще находится в его, Крамера, руках. И у него еще есть надежда попытать счастья против этого вожделенного, неуловимого, для Бронкса почти мифического существа — Великого Белого Арестанта.
* * *
По пятницам школа «Тальяферро» распускает учеников в половине первого. Причина в том, что у многих девочек родители имеют загородные виллы, где проводят уик-энд, и они спешат выбраться из города к двум часам, пока еще на улицах не начались пробки. Так что Джуди, как обычно, собирается на Лонг-Айленд с Кэмпбелл, Бонитой и няней мисс Лайонс в универсале, а Шерман, как обычно, явится на «мерседесе» попозже вечером или назавтра утром, смотря сколько придется задержаться в «Пирс-и-Пирсе», — распорядок, который в последние месяцы оказался как нельзя более удобным: по пятницам он всегда заезжал по пути к Марии.
Сегодня он, сидя в «Пирс-и-Пирсе» у себя за столом, все утро тщетно пытался к ней дозвониться. И на Пятую авеню, и в «конспиративную квартирку». Там не брали трубку. А дома горничная отвечала, что не знает, где сейчас миссис Раскин — ни в каком штате, ни даже в какой стране. С отчаяния он в конце концов оставил свое имя и номер телефона. Но она так и не позвонила.
Избегает его. Тогда, у Бэвердейджей, она назначила ему позвонить вчера. Он и звонил без конца, но никто не ответил. Прервала связь. Но почему, интересно? От страха? Она не из боязливых… А для него все спасение в том, что тогда за рулем сидела она… Но что будет, если она исчезнет? Глупости. Куда она может деться? Да в Италию! Скроется в Италию, и все. О-о-о! С ума сойти! У него от ужаса открылся рот. И стало слышно биение собственного сердца — тк! тк! тк! под грудиной. Шерман скосил глаза вправо от своего компьютера. Нет сил сидеть тут просто так, надо что-то делать. Но что? В том-то и беда, что посоветовать может только один человек — и тот совсем почти незнакомый: Киллиан.
В полдень Шерман все-таки позвонил Киллиану. Секретарша ответила, что он уехал в суд. Через двадцать минут из шумного автомата позвонил Киллиан и назначил встречу в час в главном вестибюле здания Уголовного суда, Сентр-стрит, 100.
Уходя, Шерман сказал Мюриел всего лишь полуложь. Он едет на встречу с адвокатом Томасом Киллианом, и вот его номер телефона. Лживая половина состояла в тоне, каким он все это сообщил, как бы подразумевая, что Томас Киллиан, эсквайр, связан делами с «Пирс-и-Пирсом».
В этот июньский погожий день пройтись от Уоллстрит к северу до Сентр-стрит, 100 было вообще-то одно удовольствие. За все годы, что Шерман жил в Нью-Йорке и работал в центре, он ни разу не остановил взгляд на здании Уголовного суда, хотя оно — самое большое и величественное из тех, что окружают ратушу. Архитектор Харви У. Корбетт построил его в стиле модерн, или, как теперь говорят, — «ар деко». Потом Корбетта, в свое время такого знаменитого, все забыли, кроме горстки историков архитектуры, забыли и то общественное возбуждение, каким сопровождалось в 1933 году открытие здания Уголовного суда. Впрочем фасад из камня, бронзы и стекла и теперь производит величественное впечатление. Но внутри, очутившись в просторном нижнем вестибюле, Шерман сразу ощутил какую-то тревогу. Почему, он бы затруднился ответить. На самом деле на него подействовали мелькающие вокруг черные .лица, белые кроссовки, дутые куртки, особая негритянская манера ходить — «сутенерская развалочка». Словно очутился на центральном автовокзале «Порт-Оторити». На чужой территории. Под высокими, вокзальными сводами старого вестибюля повсюду толпятся кучками негры, их возбужденные голоса сливаются в тревожный рокот, а вокруг, описывая круги, рыщут белые в дешевых пиджаках или спортивных куртках, точно волки, стерегущие овечье стадо. Еще какие-то черные молодые люди, двигаясь странно, враскачку, по двое, по трое пересекают вестибюль. В стороне, у дальней стены, где полутемно, несколько белых и черных разговаривают по телефонам-автоматам, с другой стороны — лифты, они заглатывают и выплевывают темнокожих людей, группки распадаются, образуются новые, слитный тревожный рокот то усиливается, то стихает, то усиливается, то стихает, и по мраморным полам шлепают подошвы кроссовок.
Высмотреть Киллиана оказалось нетрудно, он стоит возле дверей лифта. Сегодня он вырядился в светлосерый в широкую белую полоску костюм и лиловую мелкоклетчатую рубашку с белым отложным воротничком. Рядом с ним — пожилой невысокий белый мужчина в куртке. Подходя, Шерман услышал, как Киллиан говорит: "Скидку за оплату наличными?! Да вы что, Деннис? Оставьте, ради бога. — Маленький что-то ответил. — Сумма-то небольшая. Я всегда беру одними наличными. Половина моих клиентов вообще не знает, что такое чеки и с чем их едят. И потом ведь налоги! Так, по крайней мере, можно голову себе не морочить. — Тут он заметил Шермана, кивнул и заключил:
— Так что вот. К понедельнику гоните монету. А то я не смогу приступить к делу".
Маленький проследил за его взглядом, увидел Шермана, что-то тихо произнес и отошел, покачивая головой.
Киллиан сказал:
— Как поживаете?
— Хорошо.
— Бывали здесь раньше?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86