С тех пор Крамер старался по мере возможности на месте преступления держаться по-ирландски.
Напарник Мартина Гольдберг был в два раза крупнее, здоровенный такой окорок, на голове — шапка курчавых волос, под носом — усы с обвислыми концами по углам рта, могучая шея. Мартины бывают ирландцы, а бывают евреи. Как Крамеры бывают евреи, а бывают немцы. Но за всю историю человечества не было Гольдберга — нееврея. За исключением разве что вот этого. Похоже, что, работая на пару с Мартином, он успел тоже переродиться в ирландца.
Мартин за рулем слегка повернул голову, обращаясь к Крамеру, сидящему сзади:
— Я поверить себе не могу, что еду в Гарлем слушать эту задницу. Добро бы еще по агентурной наводке, это бы другое дело. Но как он, сука, сумел дотянуться до Вейсса?
— Понятия не имею, — равнодушно пожал плечами Крамер, показывая этим тоном, что он тоже свой малый и тертый калач и понимает, что дело, по которому их послали, — типичная бодяга. А в действительности он все еще переживает вчерашний триумф. Герберт 92-Икс был повергнут. А Шелли Томас взошла в зенит, ослепительная, как солнце. — Вроде бы Бэкон позвонил Джозефу Ленарду. Знаете Ленарда? Черный депутат.
Он сразу же почувствовал, что для разговора с Мартином и Гольдбергом «черный» звучит чересчур деликатно, интеллигентно, чересчур либерально. Но никакого другого слова употребить не решился.
— Угу, знаю, — отвечает Мартин. — Тоже тот еще тип.
— Я только так говорю, предположительно, — объясняет Крамер. — У Вейсса выборы в ноябре, и если Ленард попросит оказать ему любезность, он ему окажет любезность. Ему нужна, он считает, поддержка черных. На предварительных выборах против него баллотируется Сантьяго, пуэрториканец.
Гольдберг презрительно фыркнул.
— Мне нравится, как они говорят: «поддержка». Можно подумать, там существует какая-то организация. Просто смех один. В Бронксе не умеют организовать даже чашку кофе. И то же самое в Бедфорд-Стайвесенте. Я работал в Бронксе, в Бедфорд-Стайвесенте и в Гарлеме. В Гарлеме немного все же больше соображают. В Гарлеме если взять какого-нибудь охламона и сказать: «Слушай, можно сделать вот так, а можно эдак, так отделаешься дешево, а эдак — попотеешь, решай сам», они хотя бы поймут, о чем речь. А в Бронксе и Бедфорд-Стайвесенте и думать не моги. Бед-Стай хуже всего. Там ты с самого начала по уши в дерьме. Точно, Марти?
— Угу, — безразличным тоном отвечает Мартин. Хотя Гольдберг и пользовался неопределенно-личными оборотами, но Мартин не склонен обсуждать полицейские проблемы. — Значит, Бэкон позвонил Ленарду, а Ленард позвонил Вейссу. И что дальше?
— Мать этого парнишки Лэмба, она работает на Бэкона или раньше работала, — объясняет, что знает, Крамер. — Она заявила, что располагает сведениями о том, как было дело с ее сыном, но у нее на руках ворох штрафных автомобильных талонов, и уже выписан на нее ордер, поэтому она не решается идти в полицию. Ну и сговорились: Вейсс аннулирует ордер и назначает ей рассрочку на оплату штрафов, а она передает нам сведения, но только непременно в присутствии Бэкона.
— И Вейсс на это идет.
— Именно.
— Красота.
— Вы же знаете Вейсса, — говорит Крамер. — У него одно на уме: что он — еврей и должен переизбираться в округе, где население на семьдесят процентов — негры и пуэрториканцы.
— У вас имели когда-нибудь дело с этим Бэконом? — спрашивает Гольдберг.
— Нет.
— Лучше сними часы, перед тем как зайти в помещение. Этот хрен собачий — паразит и вор.
— Я об этом и думаю, Дейви, — говорит Мартин. — Где тут денежный интерес? Непонятно. Но что в основе — корысть, это как пить дать. — И спрашивает у Крамера:
— Не приходилось слышать про Коалицию по трудоустройству «Открытые двери»?
— А как же.
— Тоже Бэкона затея. Заявляются в рестораны и требуют рабочие места для меньшинств. Посмотрел бы ты, какую хренову свалку они устроили на Ган-Хиллроуд. Там в долбаном ресторане и так ни одной белой рожи. Непонятно, о каких меньшинствах они хлопочут, разве что о своих амбалах с обрезками железной трубы в руке, тоже меньшинство, так сказать.
Крамер не уверен, можно ли считать слово «амбалы» расистским термином. Но все-таки до такой степени уподобиться ирландцу он не решается.
— Ну и где тут у них корысть?
— Как где? Для них это деньги. Если бы директор сказал: «Да-да, пожалуйста, нам как раз нужны работники, можем взять вас», они на него посмотрят, как на сумасшедшего. Им только нужно, чтобы им платили. И то же самое — «Антидиффамационная лига Третьего мира». Эта шайка собирается на Бродвее и по разным поводам подымает страшный крик. Тоже Бэкон ими заправляет. Такой душка.
— Но эта Коалиция по трудоустройству «Открытые двери», у них же до драк дело доходит, — говорит Крамер.
— Да хрен же доходит. Одно кино, — бурчит Гольдберг.
— Если это притворство, то непонятно зачем. Ведь их убить могут.
— Надо их видеть, чтоб понять, — пожимает плечами Мартин. — Эти сдвинутые выродки готовы за так устраивать с утра до ночи драки и поножовщину. А уж если им кто отвалит за это доллар-другой, и подавно.
— Помнишь того, что с трубой на тебя набросился, Марти?
— Еще бы не помнить. Он мне, сволочь, по ночам снится. Здоровенный такой верзила, и золотая серьга из уха свисает вот так. — Он складывает кольцо из большого и указательного пальцев и приставляет к правой мочке.
Насколько всему этому верить, Крамер толком не знает. Он когда-то читал одну статью в «Голосе Гринич-Виллидж», где Бэкон подавался как «уличный социалист», негритянский народный политик, который своим умом дошел до разоблачения оков капитализма и сам сообразил, как действовать, чтобы добиться прав для черных. Вообще Крамер левым движением не увлекался. И его отец тоже. Однако в родительском доме, где Ларри рос, слово «социалист» имело религиозные обертоны — как «Масада» или «3елот». В этом понятии было что-то еврейское. Пусть социалист совсем заврался, пусть он жесток и мстителен, все равно где-то в нем есть искра божьего света, отблеск Яхве. Может быть, то, чем занимается Бэкон, — обман и вымогательство. А может быть, и нет. В каком-то смысле все рабочее движение с самого начала — одно сплошное вымогательство. Что такое забастовка, как не вымогательство под высказанной или молчаливой угрозой насилия? В доме Крамеров к рабочему движению отношение было тоже слегка религиозное. Профсоюзы были вроде восстания зелотов против злодейской силы гоев. Крамер-отец, капиталист в душе и типичный прислужник капиталистов в реальной жизни, никогда не состоял ни в одном профсоюзе и на членов профсоюзов смотрел исключительно сверху вниз. Тем не менее, когда однажды по телевидению выступил сенатор Барри Голдуотер, отстаивая законопроект о праве на работу, папаша Крамер рычал и чертыхался так, что рядом с ним Джо Хилл и Индустриальные Рабочие Мира показались бы членами согласительной комиссии. Да, рабочее движение — это религия, как и сам иудаизм. В него веруют в применении к человечеству и не вспоминают в личной жизни. Странная это вещь, религия. Отец драпировался в нее, как в плащ… И этот тип Бэкон тоже драпируется в религию… И Герберт 92-Икс… Герберт… Крамеру вдруг представился повод похвалиться своим триумфом.
— С этой религиозной публикой такая морока, — говорит он, обращаясь к спинам двух полицейских на передних сиденьях. — Я вот только что провел дело одного парня, его — представляете? — зовут Герберт 92-Икс… — Он не говорит: «Я только что выиграл дело». Это можно будет ввернуть чуть погодя. — Так он…
Мартину и Гольдбергу, может быть, конечно, наплевать. Но, по крайней мере, они понимают, о чем речь…
И всю дорогу до Гарлема он занимал их оживленным рассказом.
В баронской приемной Преподобного Бэкона, куда секретарша ввела Крамера, Мартина и Гольдберга, не было ни души. И прежде всего блистал своим отсутствием сам Преподобный Бэкон. Вращающееся кресло, что высилось позади стола, торжественно пустовало.
Секретарша усадила их в кресла у стола и вышла. Крамер посмотрел в окно на мрачные голые стволы деревьев в гнилостных желто-зеленых плешах. Потом задрал голову и стал разглядывать своды, и вычурную лепнину потолков, и прочие архитектурные излишества, неотъемлемые черты миллионерского обиталища восьмидесятилетней давности. Мартин и Гольдберг были заняты тем же. Мартин переглядывался с напарником, чуть вздернув угол рта, что явно означало «Ничего себе халупка!».
Но вот растворились двери, и вошел высокий чернокожий господин в дорогом черном костюме особого покроя, подчеркивающего ширину плеч и тонкость талии. Пиджак застегивался на две пуговицы, и в глубоком вырезе открывалась роскошная белая крахмальная манишка. Жесткий белый воротничок на черной шее слепил глаза. А галстук был в черную косую клеточку — когда-то такой носил Анвар Садат. От одного взгляда на вошедшего Крамер ощутил себя помятым и затрапезным.
Он колебался, встать ему навстречу или нет, прекрасно понимая, как расценят его почтительность Мартин и Гольдберг. Но выхода не было. Он встал. Мартин немного выждал и тоже поднялся, а за ним и Гольдберг. При этом они переглянулись и оба одинаково скривили рты. Поскольку первым, кто встал, был Крамер, хозяин дома подошел сначала к нему, протянул руку и произнес:
— Реджинальд Бэкон.
Крамер руку пожал и отрекомендовался:
— Лоренс Крамер, Окружная прокуратура Бронкса. Следователь Мартин. И следователь Гольдберг.
Мартин поглядел на руку Бэкона глазами умного добермана, так что поначалу было непонятно, собирается ли он взяться за нее рукой или же вцепиться зубами. Но в конце концов взял и стал трясти. Тряс чуть не полсекунды, словно дотронулся до липкого креозота. Также поступил и Гольдберг.
— Позвольте предложить вам кофе, джентльмены?
— Нет, спасибо, — ответил Крамер.
А Мартин устремил на Преподобного Бэкона ледяной взгляд и дважды очень-очень медленно покачал из стороны в сторону головой, так же недвусмысленно, как будто сказал словами: «Нет уж, скорее от жажды подохну». И Гольдберг, еврейский ирландец, последовал его примеру.
Преподобный Бэкон, обойдя письменный стол, уселся в свое высокое кресло. Сели и они. Он откинулся на спинку, задержал на Крамере бесстрастный взор, а потом тихим, мягким голосом осведомился:
— Окружной прокурор объяснил вам, что случилось у миссис Лэмб?
— Да, мой начальник отдела объяснил.
— Начальник отдела?
— Фицгиббон. Начальник Отдела убийств.
— Значит, вы из Отдела убийств?
— Когда сообщается, что пострадавший в уличном происшествии может не выжить, дело для начала регистрируется как убийство. Не всегда, но по большей части.
— Миссис Лэмб лучше не говорить, что несчастье с ее сыном рассматривается как убийство.
— Я понимаю, — кивает Крамер.
— Буду вам признателен.
— А где же миссис Лэмб?
— Здесь. Сейчас придет. Но я хочу перед тем, как она появится, вам кое-что сказать. Она очень переживает. Ее сын при смерти, она это знает и одновременно не знает… Да… Она это и знает и одновременно знать не хочет. Вы меня понимаете? И в то же самое время у нее неприятности из-за каких-то штрафных талонов. Она говорит себе: «Я должна быть рядом с сыном, но что, если из-за каких-то ихних штрафных талонов меня арестуют?»… Да.
— Но из-за ихних талонов она пусть не переживает, — говорит Крамер, пользуясь той же манерой выражаться. Он не может и не хочет отличаться речью от собеседников:
— Окружной прокурор отменил ордер. Штрафы надо будет заплатить, но арест ей теперь не угрожает.
— Я говорил это, но вы лучше ей сами скажите.
— Да, конечно, но вообще-то мы здесь, чтобы услышать, что скажет она.
Это — для Мартина и Гольдберга, чтобы не сочли, что он переметнулся.
Преподобный Бэкон помолчал, глядя на Крамера, а затем снова заговорил тихим голосом:
— Это правда. У нее есть что вам сказать. Но я сначала расскажу вам об ихней судьбе, о ней и ее сыне Генри. Генри — прекрасный юноша… то есть был прекрасным юношей. Господи, какая трагедия! Прекрасный юноша, лучше не найти, да… Посещает церковь, не замешан ни в каких дурных делах, кончает среднюю школу, собирается в колледж… Достойный молодой человек. И он уже окончил одну очень трудную школу, потруднее Гарвардского университета, школу жизни в муниципальной новостройке. Он ихнюю школу прошел и сумел выйти достойным молодом человеком. Генри Лэмб — наша надежда! Вернее, был нашей надеждой. Да… Надеждой! И вдруг кто-то, какой-то проезжий, р-раз! — он громко шлепнул ладонью по столу, — переехал его и даже не остановился!
Присутствие Мартина и Гольдберга требовало от Крамера прекратить этот цирк.
— Возможно, Преподобный Бэкон, — говорит он, — но пока у нас нет данных, позволяющих утверждать, что был совершен наезд, а затем бегство с места наезда.
Преподобный Бэкон снова задержал на нем взгляд и впервые за весь разговор улыбнулся.
— Данные вы будете иметь сколько понадобится. Вы встретитесь с матерью Генри Лэмба. Я знаю ее хорошо. Да… И что она говорит, можно верить. Она член моей паствы. Работящая, хорошая женщина… Да… Хорошая женщина. И работа у нее хорошая, в Бюро регистрации браков, это при городском совете. Пособия никогда не брала ни полцента. Хорошая мать хорошего сына. — Тут он нажал кнопку у себя на столе, пригнулся и произнес:
— Мисс Хэдли, пригласите миссис Лэмб. Да, и вот еще что. У нее мужа, отца Генри, шесть лет назад убили, застрелили, когда возвращался вечером с работы. Оказал сопротивление грабителю.
Преподобный Бэкон, скорбно кивая, обвел посетителей взглядом.
Тут Мартин встает и принимается смотреть в полукруглое окно. Он смотрит так внимательно, что Крамер подумал: не заметил ли он грабителя в квартире напротив? Преподобный Бэкон оглядывается на него с недоумением.
— Это что за деревья? — спрашивает Мартин.
— Которые, Марти? — Гольдберг встает вслед за Мартином.
— Да вон те, — Мартин указывает пальцем.
Преподобный Бэкон разворачивает свое кресло и тоже смотрит в окно.
— Это платаны, — поясняет он.
— Платаны, надо же, — произносит Мартин вдумчивым тоном юного натуралиста в ботаническом саду. — Вон какие стволищи. Футов небось пятьдесят в высоту.
— Тянутся к свету, — говорит Преподобный Бэкон. — Тянутся к солнцу.
За спиной у Крамера распахиваются высокие дубовые двери, и секретарша миссис Хэдли пропускает в комнату чернокожую женщину лет максимум сорока, а то и моложе, в ладном синем деловом костюме с белой блузкой. Ее черные волосы уложены волнами, выражение больших глаз на худом, почти даже тонком лице спокойное и уверенное — так смотрят педагоги и представители других профессий, имеющих дело с людьми.
Преподобный Бэкон встает и идет вокруг стола ей навстречу. Встает и Крамер — и в эту минуту ему становится понятен внезапный интерес Мартина и его еврейского единоплеменника к дендроботанике. Они таким образом избегли необходимости встать навстречу этой женщине. С них достаточно того, что пришлось подняться, когда вошел этот мошенник Бэкон. Вставать вторично ради какой-то женщины из его же шайки — это был бы уже перебор. А так при ее появлении они уже стояли и разглядывали платаны за окном.
— Джентльмены, это миссис Энни Лэмб, — объявил Преподобный Бэкон. — Вот этот джентльмен из Окружной прокуратуры Бронкса мистер Крамер. И… вот…
— Следователь Мартин и следователь Гольдберг, — представил Крамер. — Они занимаются делом вашего сына.
Миссис Лэмб не шагнула вперед, чтобы пожать им руки, и не улыбнулась. А только слегка кивнула. Словно она еще посмотрит, что они за люди.
Заботливый пастырь, Преподобный Бэкон пододвинул ей кресло. И вместо того чтобы усаживаться на свой вращающийся трон, в непринужденной позе атлета присел на край стола.
Он сказал миссис Лэмб:
— Я поговорил тут с мистером Крамером насчет штрафных талонов. Все улажено.
И посмотрел на Крамера.
— Да, ордер аннулирован, — подтвердил Крамер. — Арест отменен. Остались только талоны, но штрафы — это не наше дело.
Преподобный Бэкон с торжествующей улыбкой поглядел на миссис Лэмб и кивнул, как бы говоря: «Видали? За Преподобным Бэконом не заржавеет». Но она встретила его взгляд и только поджала губы.
— Итак, миссис Лэмб, — сказал Крамер. — Преподобный Бэкон говорит, что вы можете нам сообщить некоторые сведения о происшествии с вашим сыном.
Миссис Лэмб опять посмотрела на Бэкона. Тот кивнул.
— Не стесняйтесь, расскажите мистеру Крамеру, что мне рассказывали.
Она проговорила:
— Моего сына сшибла машина и даже не остановилась, а уехала с места происшествия. Но он запомнил номер, часть номера.
Тон был вполне деловой.
— Минуточку, миссис Лэмб, — сказал Крамер. — Если можно, начните, пожалуйста, с самого начала. Когда вы об этом узнали? Когда вам стало известно, что вашему сыну были нанесены телесные повреждения?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Напарник Мартина Гольдберг был в два раза крупнее, здоровенный такой окорок, на голове — шапка курчавых волос, под носом — усы с обвислыми концами по углам рта, могучая шея. Мартины бывают ирландцы, а бывают евреи. Как Крамеры бывают евреи, а бывают немцы. Но за всю историю человечества не было Гольдберга — нееврея. За исключением разве что вот этого. Похоже, что, работая на пару с Мартином, он успел тоже переродиться в ирландца.
Мартин за рулем слегка повернул голову, обращаясь к Крамеру, сидящему сзади:
— Я поверить себе не могу, что еду в Гарлем слушать эту задницу. Добро бы еще по агентурной наводке, это бы другое дело. Но как он, сука, сумел дотянуться до Вейсса?
— Понятия не имею, — равнодушно пожал плечами Крамер, показывая этим тоном, что он тоже свой малый и тертый калач и понимает, что дело, по которому их послали, — типичная бодяга. А в действительности он все еще переживает вчерашний триумф. Герберт 92-Икс был повергнут. А Шелли Томас взошла в зенит, ослепительная, как солнце. — Вроде бы Бэкон позвонил Джозефу Ленарду. Знаете Ленарда? Черный депутат.
Он сразу же почувствовал, что для разговора с Мартином и Гольдбергом «черный» звучит чересчур деликатно, интеллигентно, чересчур либерально. Но никакого другого слова употребить не решился.
— Угу, знаю, — отвечает Мартин. — Тоже тот еще тип.
— Я только так говорю, предположительно, — объясняет Крамер. — У Вейсса выборы в ноябре, и если Ленард попросит оказать ему любезность, он ему окажет любезность. Ему нужна, он считает, поддержка черных. На предварительных выборах против него баллотируется Сантьяго, пуэрториканец.
Гольдберг презрительно фыркнул.
— Мне нравится, как они говорят: «поддержка». Можно подумать, там существует какая-то организация. Просто смех один. В Бронксе не умеют организовать даже чашку кофе. И то же самое в Бедфорд-Стайвесенте. Я работал в Бронксе, в Бедфорд-Стайвесенте и в Гарлеме. В Гарлеме немного все же больше соображают. В Гарлеме если взять какого-нибудь охламона и сказать: «Слушай, можно сделать вот так, а можно эдак, так отделаешься дешево, а эдак — попотеешь, решай сам», они хотя бы поймут, о чем речь. А в Бронксе и Бедфорд-Стайвесенте и думать не моги. Бед-Стай хуже всего. Там ты с самого начала по уши в дерьме. Точно, Марти?
— Угу, — безразличным тоном отвечает Мартин. Хотя Гольдберг и пользовался неопределенно-личными оборотами, но Мартин не склонен обсуждать полицейские проблемы. — Значит, Бэкон позвонил Ленарду, а Ленард позвонил Вейссу. И что дальше?
— Мать этого парнишки Лэмба, она работает на Бэкона или раньше работала, — объясняет, что знает, Крамер. — Она заявила, что располагает сведениями о том, как было дело с ее сыном, но у нее на руках ворох штрафных автомобильных талонов, и уже выписан на нее ордер, поэтому она не решается идти в полицию. Ну и сговорились: Вейсс аннулирует ордер и назначает ей рассрочку на оплату штрафов, а она передает нам сведения, но только непременно в присутствии Бэкона.
— И Вейсс на это идет.
— Именно.
— Красота.
— Вы же знаете Вейсса, — говорит Крамер. — У него одно на уме: что он — еврей и должен переизбираться в округе, где население на семьдесят процентов — негры и пуэрториканцы.
— У вас имели когда-нибудь дело с этим Бэконом? — спрашивает Гольдберг.
— Нет.
— Лучше сними часы, перед тем как зайти в помещение. Этот хрен собачий — паразит и вор.
— Я об этом и думаю, Дейви, — говорит Мартин. — Где тут денежный интерес? Непонятно. Но что в основе — корысть, это как пить дать. — И спрашивает у Крамера:
— Не приходилось слышать про Коалицию по трудоустройству «Открытые двери»?
— А как же.
— Тоже Бэкона затея. Заявляются в рестораны и требуют рабочие места для меньшинств. Посмотрел бы ты, какую хренову свалку они устроили на Ган-Хиллроуд. Там в долбаном ресторане и так ни одной белой рожи. Непонятно, о каких меньшинствах они хлопочут, разве что о своих амбалах с обрезками железной трубы в руке, тоже меньшинство, так сказать.
Крамер не уверен, можно ли считать слово «амбалы» расистским термином. Но все-таки до такой степени уподобиться ирландцу он не решается.
— Ну и где тут у них корысть?
— Как где? Для них это деньги. Если бы директор сказал: «Да-да, пожалуйста, нам как раз нужны работники, можем взять вас», они на него посмотрят, как на сумасшедшего. Им только нужно, чтобы им платили. И то же самое — «Антидиффамационная лига Третьего мира». Эта шайка собирается на Бродвее и по разным поводам подымает страшный крик. Тоже Бэкон ими заправляет. Такой душка.
— Но эта Коалиция по трудоустройству «Открытые двери», у них же до драк дело доходит, — говорит Крамер.
— Да хрен же доходит. Одно кино, — бурчит Гольдберг.
— Если это притворство, то непонятно зачем. Ведь их убить могут.
— Надо их видеть, чтоб понять, — пожимает плечами Мартин. — Эти сдвинутые выродки готовы за так устраивать с утра до ночи драки и поножовщину. А уж если им кто отвалит за это доллар-другой, и подавно.
— Помнишь того, что с трубой на тебя набросился, Марти?
— Еще бы не помнить. Он мне, сволочь, по ночам снится. Здоровенный такой верзила, и золотая серьга из уха свисает вот так. — Он складывает кольцо из большого и указательного пальцев и приставляет к правой мочке.
Насколько всему этому верить, Крамер толком не знает. Он когда-то читал одну статью в «Голосе Гринич-Виллидж», где Бэкон подавался как «уличный социалист», негритянский народный политик, который своим умом дошел до разоблачения оков капитализма и сам сообразил, как действовать, чтобы добиться прав для черных. Вообще Крамер левым движением не увлекался. И его отец тоже. Однако в родительском доме, где Ларри рос, слово «социалист» имело религиозные обертоны — как «Масада» или «3елот». В этом понятии было что-то еврейское. Пусть социалист совсем заврался, пусть он жесток и мстителен, все равно где-то в нем есть искра божьего света, отблеск Яхве. Может быть, то, чем занимается Бэкон, — обман и вымогательство. А может быть, и нет. В каком-то смысле все рабочее движение с самого начала — одно сплошное вымогательство. Что такое забастовка, как не вымогательство под высказанной или молчаливой угрозой насилия? В доме Крамеров к рабочему движению отношение было тоже слегка религиозное. Профсоюзы были вроде восстания зелотов против злодейской силы гоев. Крамер-отец, капиталист в душе и типичный прислужник капиталистов в реальной жизни, никогда не состоял ни в одном профсоюзе и на членов профсоюзов смотрел исключительно сверху вниз. Тем не менее, когда однажды по телевидению выступил сенатор Барри Голдуотер, отстаивая законопроект о праве на работу, папаша Крамер рычал и чертыхался так, что рядом с ним Джо Хилл и Индустриальные Рабочие Мира показались бы членами согласительной комиссии. Да, рабочее движение — это религия, как и сам иудаизм. В него веруют в применении к человечеству и не вспоминают в личной жизни. Странная это вещь, религия. Отец драпировался в нее, как в плащ… И этот тип Бэкон тоже драпируется в религию… И Герберт 92-Икс… Герберт… Крамеру вдруг представился повод похвалиться своим триумфом.
— С этой религиозной публикой такая морока, — говорит он, обращаясь к спинам двух полицейских на передних сиденьях. — Я вот только что провел дело одного парня, его — представляете? — зовут Герберт 92-Икс… — Он не говорит: «Я только что выиграл дело». Это можно будет ввернуть чуть погодя. — Так он…
Мартину и Гольдбергу, может быть, конечно, наплевать. Но, по крайней мере, они понимают, о чем речь…
И всю дорогу до Гарлема он занимал их оживленным рассказом.
В баронской приемной Преподобного Бэкона, куда секретарша ввела Крамера, Мартина и Гольдберга, не было ни души. И прежде всего блистал своим отсутствием сам Преподобный Бэкон. Вращающееся кресло, что высилось позади стола, торжественно пустовало.
Секретарша усадила их в кресла у стола и вышла. Крамер посмотрел в окно на мрачные голые стволы деревьев в гнилостных желто-зеленых плешах. Потом задрал голову и стал разглядывать своды, и вычурную лепнину потолков, и прочие архитектурные излишества, неотъемлемые черты миллионерского обиталища восьмидесятилетней давности. Мартин и Гольдберг были заняты тем же. Мартин переглядывался с напарником, чуть вздернув угол рта, что явно означало «Ничего себе халупка!».
Но вот растворились двери, и вошел высокий чернокожий господин в дорогом черном костюме особого покроя, подчеркивающего ширину плеч и тонкость талии. Пиджак застегивался на две пуговицы, и в глубоком вырезе открывалась роскошная белая крахмальная манишка. Жесткий белый воротничок на черной шее слепил глаза. А галстук был в черную косую клеточку — когда-то такой носил Анвар Садат. От одного взгляда на вошедшего Крамер ощутил себя помятым и затрапезным.
Он колебался, встать ему навстречу или нет, прекрасно понимая, как расценят его почтительность Мартин и Гольдберг. Но выхода не было. Он встал. Мартин немного выждал и тоже поднялся, а за ним и Гольдберг. При этом они переглянулись и оба одинаково скривили рты. Поскольку первым, кто встал, был Крамер, хозяин дома подошел сначала к нему, протянул руку и произнес:
— Реджинальд Бэкон.
Крамер руку пожал и отрекомендовался:
— Лоренс Крамер, Окружная прокуратура Бронкса. Следователь Мартин. И следователь Гольдберг.
Мартин поглядел на руку Бэкона глазами умного добермана, так что поначалу было непонятно, собирается ли он взяться за нее рукой или же вцепиться зубами. Но в конце концов взял и стал трясти. Тряс чуть не полсекунды, словно дотронулся до липкого креозота. Также поступил и Гольдберг.
— Позвольте предложить вам кофе, джентльмены?
— Нет, спасибо, — ответил Крамер.
А Мартин устремил на Преподобного Бэкона ледяной взгляд и дважды очень-очень медленно покачал из стороны в сторону головой, так же недвусмысленно, как будто сказал словами: «Нет уж, скорее от жажды подохну». И Гольдберг, еврейский ирландец, последовал его примеру.
Преподобный Бэкон, обойдя письменный стол, уселся в свое высокое кресло. Сели и они. Он откинулся на спинку, задержал на Крамере бесстрастный взор, а потом тихим, мягким голосом осведомился:
— Окружной прокурор объяснил вам, что случилось у миссис Лэмб?
— Да, мой начальник отдела объяснил.
— Начальник отдела?
— Фицгиббон. Начальник Отдела убийств.
— Значит, вы из Отдела убийств?
— Когда сообщается, что пострадавший в уличном происшествии может не выжить, дело для начала регистрируется как убийство. Не всегда, но по большей части.
— Миссис Лэмб лучше не говорить, что несчастье с ее сыном рассматривается как убийство.
— Я понимаю, — кивает Крамер.
— Буду вам признателен.
— А где же миссис Лэмб?
— Здесь. Сейчас придет. Но я хочу перед тем, как она появится, вам кое-что сказать. Она очень переживает. Ее сын при смерти, она это знает и одновременно не знает… Да… Она это и знает и одновременно знать не хочет. Вы меня понимаете? И в то же самое время у нее неприятности из-за каких-то штрафных талонов. Она говорит себе: «Я должна быть рядом с сыном, но что, если из-за каких-то ихних штрафных талонов меня арестуют?»… Да.
— Но из-за ихних талонов она пусть не переживает, — говорит Крамер, пользуясь той же манерой выражаться. Он не может и не хочет отличаться речью от собеседников:
— Окружной прокурор отменил ордер. Штрафы надо будет заплатить, но арест ей теперь не угрожает.
— Я говорил это, но вы лучше ей сами скажите.
— Да, конечно, но вообще-то мы здесь, чтобы услышать, что скажет она.
Это — для Мартина и Гольдберга, чтобы не сочли, что он переметнулся.
Преподобный Бэкон помолчал, глядя на Крамера, а затем снова заговорил тихим голосом:
— Это правда. У нее есть что вам сказать. Но я сначала расскажу вам об ихней судьбе, о ней и ее сыне Генри. Генри — прекрасный юноша… то есть был прекрасным юношей. Господи, какая трагедия! Прекрасный юноша, лучше не найти, да… Посещает церковь, не замешан ни в каких дурных делах, кончает среднюю школу, собирается в колледж… Достойный молодой человек. И он уже окончил одну очень трудную школу, потруднее Гарвардского университета, школу жизни в муниципальной новостройке. Он ихнюю школу прошел и сумел выйти достойным молодом человеком. Генри Лэмб — наша надежда! Вернее, был нашей надеждой. Да… Надеждой! И вдруг кто-то, какой-то проезжий, р-раз! — он громко шлепнул ладонью по столу, — переехал его и даже не остановился!
Присутствие Мартина и Гольдберга требовало от Крамера прекратить этот цирк.
— Возможно, Преподобный Бэкон, — говорит он, — но пока у нас нет данных, позволяющих утверждать, что был совершен наезд, а затем бегство с места наезда.
Преподобный Бэкон снова задержал на нем взгляд и впервые за весь разговор улыбнулся.
— Данные вы будете иметь сколько понадобится. Вы встретитесь с матерью Генри Лэмба. Я знаю ее хорошо. Да… И что она говорит, можно верить. Она член моей паствы. Работящая, хорошая женщина… Да… Хорошая женщина. И работа у нее хорошая, в Бюро регистрации браков, это при городском совете. Пособия никогда не брала ни полцента. Хорошая мать хорошего сына. — Тут он нажал кнопку у себя на столе, пригнулся и произнес:
— Мисс Хэдли, пригласите миссис Лэмб. Да, и вот еще что. У нее мужа, отца Генри, шесть лет назад убили, застрелили, когда возвращался вечером с работы. Оказал сопротивление грабителю.
Преподобный Бэкон, скорбно кивая, обвел посетителей взглядом.
Тут Мартин встает и принимается смотреть в полукруглое окно. Он смотрит так внимательно, что Крамер подумал: не заметил ли он грабителя в квартире напротив? Преподобный Бэкон оглядывается на него с недоумением.
— Это что за деревья? — спрашивает Мартин.
— Которые, Марти? — Гольдберг встает вслед за Мартином.
— Да вон те, — Мартин указывает пальцем.
Преподобный Бэкон разворачивает свое кресло и тоже смотрит в окно.
— Это платаны, — поясняет он.
— Платаны, надо же, — произносит Мартин вдумчивым тоном юного натуралиста в ботаническом саду. — Вон какие стволищи. Футов небось пятьдесят в высоту.
— Тянутся к свету, — говорит Преподобный Бэкон. — Тянутся к солнцу.
За спиной у Крамера распахиваются высокие дубовые двери, и секретарша миссис Хэдли пропускает в комнату чернокожую женщину лет максимум сорока, а то и моложе, в ладном синем деловом костюме с белой блузкой. Ее черные волосы уложены волнами, выражение больших глаз на худом, почти даже тонком лице спокойное и уверенное — так смотрят педагоги и представители других профессий, имеющих дело с людьми.
Преподобный Бэкон встает и идет вокруг стола ей навстречу. Встает и Крамер — и в эту минуту ему становится понятен внезапный интерес Мартина и его еврейского единоплеменника к дендроботанике. Они таким образом избегли необходимости встать навстречу этой женщине. С них достаточно того, что пришлось подняться, когда вошел этот мошенник Бэкон. Вставать вторично ради какой-то женщины из его же шайки — это был бы уже перебор. А так при ее появлении они уже стояли и разглядывали платаны за окном.
— Джентльмены, это миссис Энни Лэмб, — объявил Преподобный Бэкон. — Вот этот джентльмен из Окружной прокуратуры Бронкса мистер Крамер. И… вот…
— Следователь Мартин и следователь Гольдберг, — представил Крамер. — Они занимаются делом вашего сына.
Миссис Лэмб не шагнула вперед, чтобы пожать им руки, и не улыбнулась. А только слегка кивнула. Словно она еще посмотрит, что они за люди.
Заботливый пастырь, Преподобный Бэкон пододвинул ей кресло. И вместо того чтобы усаживаться на свой вращающийся трон, в непринужденной позе атлета присел на край стола.
Он сказал миссис Лэмб:
— Я поговорил тут с мистером Крамером насчет штрафных талонов. Все улажено.
И посмотрел на Крамера.
— Да, ордер аннулирован, — подтвердил Крамер. — Арест отменен. Остались только талоны, но штрафы — это не наше дело.
Преподобный Бэкон с торжествующей улыбкой поглядел на миссис Лэмб и кивнул, как бы говоря: «Видали? За Преподобным Бэконом не заржавеет». Но она встретила его взгляд и только поджала губы.
— Итак, миссис Лэмб, — сказал Крамер. — Преподобный Бэкон говорит, что вы можете нам сообщить некоторые сведения о происшествии с вашим сыном.
Миссис Лэмб опять посмотрела на Бэкона. Тот кивнул.
— Не стесняйтесь, расскажите мистеру Крамеру, что мне рассказывали.
Она проговорила:
— Моего сына сшибла машина и даже не остановилась, а уехала с места происшествия. Но он запомнил номер, часть номера.
Тон был вполне деловой.
— Минуточку, миссис Лэмб, — сказал Крамер. — Если можно, начните, пожалуйста, с самого начала. Когда вы об этом узнали? Когда вам стало известно, что вашему сыну были нанесены телесные повреждения?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86