Должны были вам объяснить. И на санках вон вязки специально сделаны, чтобы баланы вязать. Тогда никакой лиходей ни в жизнь не сбросит и драться не с чего будет.
Только тут я понял, что те короткие веревки по бокам санок, за которые цеплялись девчонки, были приделаны вовсе не для того, чтобы за них тащить. Эх, головы садовые, изобретатели, сами-то не могли дотункаться? Привязанные-то бревна куда, наверное, легче везти, спокойнее? А то девчонки, что облепливали их, не столько помогали тащить, сколько держали, чтобы бревно не свалилось на рытвинах да при поворотах. А так — по четверо дюжих ребят в лямки, по двое на санки — и всех тебе делов! Рационализатели...
Стогов тем временем переключился на сторожа:
— А ты чего же, Федосов? Надо было толком показать.
— Он сам ведь тут был. Его дело. Начальство. А только ушел — я за тобой побег. И то боялся — пост ведь бросил. Одна нога здесь... Он сказал — к вечеру, мол, вернуся, а того и гляди, сейчас заявится. К вечеру ему появляться, когда отточкуют, никакого резону нет. Он и таксировщика всегда к концу посылает, чтобы день-то самому махлачить. Шито-крыто, и концы в воду! А я чего же один могу? Он мне сунет: вот, документы. С начальством спорить — все равно что против ветру ссать. Чего я такое? Карточки рабочей лишуся. Но чужого я сам отродясь не бирывал и другим воровать не дам!
Мы навострили ушки: это было уже интересно. Семядоля, видно, заметил такое дело и перевел разговор на другое:
— Как же все-таки получилось, что столько леса оставили во льду?
— Вот так и случилось. План нам ближе к осени увеличили в... В общем, увеличили. И мы поробили на Сталинград! Сводку сегодняшнюю слышали? Не слышали? Группировку, которая прорывалась под Котельниково на помощь Паулюсу, наши остановили и отбросили на исходные рубежи. Капут им теперь, которые остались в Сталинградском котле. Да, так вот... Лесу нагнали достаточно, но выгрузить его на берег полностью мы не смогли, Людей едва хватало, чтобы обеспечить план. Бревнотаска наша, худенькая да единственная, не сдюжила таких объемов, ломалась что ни час, загодя о ней не подумали. Начальство сплоховало: надо было раньше добиваться выделения людей нам на помощь, чтобы по теплу еще из воды на берег выкатывать, а не выколкой заниматься в мороз. Ну, да русский авось да небось! Я как на грех заболел, радикулит проклятый; тоже на выгрузке застудил: осень работали ведь как? Смену — на раме, вторую — здесь, на бирже. Был бы на ногах, может, что бы и уследил, а то ни встать, ни сесть, ни вздохнуть, ни... Директор у нас... Ясна картина?
— Понятно.
— А теперь, похоже, целиком лесок не взять. Какая-то часть все едино уйдет.
— Как — уйдет?!
— Вот так и уйдет. Весною со льдом. Да еще и мост от него оберегать придется, а то такие заторы набучит лед-то с лесом... Рвать придется.
— Но ведь это же...
— Это тоже потери военного времени. Ну, а спасай мы лес, завали план? Знаете, что мы производим? Ну так вот...
Знал не знал Семядоля, что они производят, мы-то знали точно: болванку под ложа для автоматов и винтарей; с винтовочными болванками вир марширен гут пять раз в неделю по два урока под командой сухорукого Арасланова на военке. Конечно, не выполнили бы они план — и оружейные заводы тоже бы его не выполнили. Да еще, говорят, какие-то заготовки они делают для У-2, для «уточек». Какие уж тут бревна? Козе понятно.
— Эдакие наши дела, — продолжал Стогов. — Так что вы тащите на берег все, что вам взять сподручнее, а мы тут сами разберемся. Глядишь, фронтовым семьям побольше дровишек достанется, а то ведь по блату, да за взятки, да просто крадут...
— Но...
— Скажете, что я так распорядился. Стогов, мол, приходил и все тут перевернул. Да я его сам дождусь. Делом с вами займусь. Дайте-ка мне троих угланов со мной на сортировку. Вот этих обоих петухов, да, пожалуй, вон того, в очках. Да двое санко'в нам. Федосов, ты санко'в им поболе выдели: возить теперь в основном, будут.
— Одна нога здесь...
— Ладно уж, одна нога...
Я только тогда и заметил, что у Федосова-то всего одна нога и есть. А где же вторая? На какой же войне он ее оставил — такой-то старый? Поди-ка, еще на русско-японской, 1904 года.
Он, оказывается, старик Федосов, — веселый человек, если для себя присказку эдакую придумал! И протез у него какой-то замудресный: те, которые ранены в нынешнюю войну, ходят на костылях; которые в гражданскую и раньше — те на деревянных ногах с набалдашником вместо ступни, а у него вроде нога как нога. Самодельная, что ли? Стоит — так и не разберешь, что протез; когда идет только — с натугой ее в сторону выбрасывает: негнущийся, видно, тяжелый. Из целой, такой же, видно, речной колодины точил...
— А вот это вы хорошо придумали, — когда мы вернулись с новыми санками, говорил Семядоле Стогов, показывая на Манодино чистописание на снегу. — Да бы и подписать, пионеры, мол, тимуровцы со второй школы.
— Мы так и думали сначала, но потом решили, что лозунг не только для нас, а для всех.
— Так оно и есть. Вот пусть все знают, что здесь даже и ребятишки на совесть стараются. Наглядная агитация!
— Занесет только...
— По таким лешачьим холодам когда еще занесет! Люди запомнить успеют. Хорошее дело не враз заносит. Надо будет — подновим. А сами-то соцсоревнование между бригадами или там по классам вы организовали?
— Как-то не подумалось. Мы ведь такими делами все же не часто...
— Ну как же? Есть же ведь у вас в учебе соцсоревнование? Хорошо, мы это дело обмозгуем.
Вверху заурчал автомобиль, лязгнули тормоза, и появился тот, давешний беломордый, в кожане с меховым воротником и обсоюженных фетровых бурках, — ихний директор, что ли?
— А, Стогов? Наш пострел и здесь поспел? Партии наш нижайший... Ну, как дела?
— Как сажа бела, — ответил Стогов.
— Чем опять недоволен? Воскресенье — а все же выгружаем. Ребятишки, правда, но и то... Сегодня заводы работают, сам знаешь. Со смены?
— На смену.
— А, Володя! — увидал толстомордый Очкарика, точно так же, как перед этим увидал Стогова. — И ты здесь? Труд облагораживает. Как родители, как отец?
— Ничего, — нехотя промямлил Очкарик. Было похоже, что его не шибко радует знакомство с этим...
— Почему не сортируют-то? — спросил Стогов директора.
— Не сортируют разве? Не знаю. Утром наказывал.
— Угу. А грузовик-то — за дровишками?
— Меня по пути подбросили. А что?
— Ничего. Не уезжает зачем?
— Меня ждут. Я, надеюсь, скоро. Тем более, ты тут. Только взглянуть...
— С грузчиками?
— Что — с грузчиками? А, зисо'к-то? Ну, с грузчиками. И что из того? Ты чего опять вынюхиваешь, Стогов? Роешь под меня? Смотри! Кто ближнему яму роет...
— Мы с вами не кумовья.
— А ты меня на кумовстве не лови. Я, знаешь, все «измы» и «ства» наизусть помню, тоже политически подкованный. Ты должен осуществлять воспитательную работу в коллективе — вот и осуществляй! А не подкапывайся под авторитет руководства, не пытайся его дискредитировать в глазах широких трудящихся масс и затевать склоку на производстве в напряженных условиях военного времени. Это не по-партийному. Я хоть и беспартийный большевик, но то же тебе скажу. И соответствующие органы меня в этом вопросе поддержат!
— Ты вот что!.. Ну-ка, огольцы, дуйте-ка пока на лед, поработайте там. Ты вот что...
Мы медленно потащились вниз, стараясь еще что-нибудь зацепить из такого интересного разговора. И тогда Очкарик нам тихонько сказал:
— Спрячемся, послушаем? Он такой... Я его знаю. Хоть я Мамая ни о чем и не спрашивал и вообще на него не смотрел, я по себе знал, что он хочет того же. Но чтобы Очкарик? Гляди ты!
Мы зашли за ближайший штабель, выглянули — те уже отвернулись, не обращали на нас внимания. Ветер дул в нашу сторону, и мы отлично услышали весь остаток их разговора.
— Ты на меня не ори! Не на собрании, — тихо и зло сказал тот, директор, ну, который в бурках и кожане. — Факты у тебя есть?
— Будут тебе и факты! Почему нету постоянной приемки леса во время субботников?
— А кто на собрании предложил во время выгрузки всех таксировщиков, нормировщиков, бракеров и десятников занимать на прямом производстве? Забыл?
— Ты не финти. Это было, когда выгрузку только своими силами вели. Каждые руки были дороги, а чужих на бирже не было. И лес катали лишь в штабеля.
— Охрана есть.
— Охрана охраной. Тоже еще будем разбираться с главной проходной, как и кого они там пропускают. Думаешь, весна все спишет? Поплывет лесок — считай там его?
— Не я ставлю вопрос перед горисполкомом о разрешении отпуска леса по ордерам с реки и твердым ценам, с выгрузкой и доставкой силами самого потребителя? Не я?! Чтобы хоть как-то народное добро спасти! Чтобы тепло людям дать! Скажи, не я? А кто мешает? На словах — куда там, слуга народа, а на деле...
— Чтобы бабоньки-солдатки кое-как, надрываясь, на санках по бревну таскали, детишек обогреть, а ты с прихлебателями машинами крал? Не выйдет! Да пусть он лучше затонет весь, чем послужит твоей шайке руки нагреть!
— Ну вот что, Стогов, — сказал белорылый опять зло и тихо. — На каждую отправленную лично мною машину имеется соответствующий документ. И ты свою демагогию кончай! Ты за нее еще ответишь где следует... А слова твоя паскудные к делу не пришьешь. Все сказал, нет? Спасибо, что высказался! Знаю теперь, где копаешь. И ты у меня это попомнишь!
— Кому грозишь, курва?! В гражданскую я бы тебя по законам военного времени и революционной сознательности собственной рукой без суда и следствия в распыл бы вот сейчас вот пустил! Думаешь, нынче бумажками прикроешься? А там, глядишь, как ваш брат говорит, война все спишет на всеобщие трудности, как тот лесок по весне? А вот скажи-ка ты мне: почему ребятишек горячей пищей не кормят? Как заводские бригады? А продукты небось выписаны из расчета на сто двадцать три человека? И документ небось соответствующий есть? А я вот поговорю с людьми и составлю акт, что в воскресенье семнадцатого декабря одна тысяча девятьсот сорок второго года никакая столовая не работала. Замолк? Может, совесть проснулась? Да где она у тебя! На детишках голодных не постыдился наживаться, гадюка, на их непосильных трудах. Думаешь, война и это спишет? Так что молись своему богу, если он есть у тебя. Чего на фронт не ушел? Броня? С самого начала красть при людском горе пристроился? Вот и кончилась твоя броня, Лазебник... Не твоими бы погаными руками Родину защищать, кто и чистыми — и то допроситься не может... Да ничего: в штрафных ротах, говорят, и всякая тварь кровью выкупает право считаться человеком.
— Ох, ответишь ты мне за все свои пакости, Стогов, ох, уже ответишь! В соответствующих органах! — прокричал белохарий на ходу, потому что в этот момент, на его счастье, просигналила машина.
Самым интересным после их разговора в тот день были обед и наша газета.
Если толстохарий гад нас объел, то Семядоля наш, конечно, не из таких. Он, оказывается, специально на тимуровский воскресник припас кое-что от школьных завтраков — хлеб и немного сахару. Хлеба даже не по пятьдесят граммов, как обычно, а пайки по полторы, может, по две...
Причем нашему-то брату уже никакие пайки не полагаясь — только младшим классам. И, хоть сахар был сырец, с кусочками непереработанной свеклы, а не американский, какой выдавали в школе — мелкий-мелкий такой, говорили, из тростника, — все это было очень здорово. Да и, можно подумать, кто-то из нас разбирался, тот или не тот дали сахар? Как бы не так! Когда у тебя с собой пшиковый паек, а кишка кишке кукиш кажет, — небось оценишь все, что тебе как с неба свалилось, если уж не совсем скотина, конечно.
У Семядоли хлеба оказалось ровно десять килограммовых буханок — ох и дир наш, когда он только, тайком-то, их сюда и пронес?! — и мы поделились на десять артелей, по двенадцать человек. В одной было одиннадцать, двенадцатый сам Семядоля: Стогов или тот, лихоимец, ошибся — нас было сто девятнадцать, а не сто двадцать три. А в артелях между собой делили так: хлеб — меряя ниткой длину буханки и отложив на ней 1/12; сахар — чайной ложечкой, которую тоже не забыл прихватить Семядоля, на двенадцать бумажек. Потом кто-то один из двенадцати отворачивался, и за его спиной кричали:
— Кому?
В общем, так, как, знали, делят по совести на фронте и в госпиталях хлеб, табак, мыло там и остальное: пайки-то, сколь точно ни меряй, все равно получаются чуточку да не одинаковые. А у хлеба еще и горбушки есть, до которых каждый, поди, большой охотник: и самое вкусное, и жевать-сосать можно куда дольше, до самой что ни на есть сладости.
Обедали мы в холодном цеху, больше похожем на огромный сарай: там и станков-то вроде не было — какие-то верстаки, с чуть торчащими дисками пил и разными резцами — но всё не на улице. Каждой нашей бригаде-артели достался свой такой стол-верстак, и получилось очень здорово. Если бы не Семядолин доппаек и не эти столы, нам было бы трудно устроить складчину: дели-ка всякие наши картошки-лепешки, которые мы принесли из дому, — с кем и как? А тут выходило само собою, и те же картошки, и вообще кто что ни принес, мы лихо поделили солдатским способом.
В нашей капелле — кому? — выкрикивал, конечно, Димка Голубев, как самый справедливый. Но бог поделил не больно по совке, потому что горбушки достались Очкарику и Димке же самому. Димке не жалко, а вот Очкарику!..
Мустафишка — или его завидки взяли, или так тоже невзлюбил Очкарика — предложил даже перегадать, чтобы поделить не только переднюю и заднюю, но и боковые горбушки, но Димка на это сказал:
— Ага. А еще и верхнюю и нижнюю. А остальным — один мякиш? И как ты так будешь делить, лопух несчастный завидущий, чтобы все равно получилось поровну?
Эх, хорошая все-таки была жизня! Жаль, что последнее время я как будто стал — невзначай, конечно, — дальше и дальше откалываться от этих ребят! Из своего же собственного класса — от Мустафы, от этих вот Горбунков...
Очкарик, на удивление, оказался не жмот. Было у него то же почти, что и у каждого из нас, только побольше и чуток получше, и он все выложил на коп: не ломоть, как нам матери дали, а полную, наверное, пайку хлеба, да еще и с лярдом, так что каждому в нашей артели досталось по четвертушке кусочка с жиром; с десяток картошек и цельная селедка. Ее мы тоже поделили «на кому», и на этот раз самому Очкарику досталась голова, а лучшая вкуснота — хвост — Мамаю.
То он и подобрел. Я крикнул ему, чтобы окончательно, закрепить мировую:
— Армянская загадка: зеленая, над кроватью висит и пищит?
— Селедка с Очкариком! — моментально отозвался Мамай.
— А почему зеленая?
— Завидки берут, что хвост не ему достался.
— А почему над кроватью?
— Наша селедка: куда хотим, туда теперь и повесим.
— А почему пищит?
— Сами удивляемся.
— Вася!
С газетой тоже получилось шибко толково. Я рассказал про «ледовое побоище», Семядоля одобрил, и Манодя мировецким образом нарисовал: бревна, верно что, как крестоносцы, а потому что большинство из нас было в ватниках, мы в точности походили на ополченческую дружину из кино, но и на самих себя. И осиновый кол, «бурлаки», и «сороконожки» — все вышло на большой и с присыпочкой.
Я хотел было пропесочить Долдона, одного фитиля из Димкиного и Очкарикиного класса: он ушел с двумя огольцами за штабеля позо'бать и зазо'бался так, что получилось как в той бригаде-ух, которая работает до двух, а с двух до пяти никого не найти: «перекурим — тачки смажем, тачки смажем — перекурим», «работать так работать, а не хрена торопиться» и вообще, скорее бы, мол, утро, да на работу — закурились совсем, не было их чуть не час. После обеда вкалывать, даже сначала и выходить-то на холод и без них никому не хотелось, и всем, поди, хотелось курить, однако же терпели. Да мне надо было еще и свести с ним старые счеты: как раз в начале пятого класса, первого сентября, он, гад, меня ошмонал в уборкасе, отобрал перочинник и табак. Я и предложил про него на свой манер: фон Долдон есть филон!
Но у Семядоли, разве такие штуки пройдут? Он мне сказал:
— Выдразнивать советского человека на немецкий лад, даже если он и порядочный-таки лентяй, сегодня самое тяжкое оскорбление. Никак не для газеты. И почему ты все время оперируешь какими-нибудь кличками или прозвищами, Виктор?
При этом он вроде бы как и улыбался, но когда его поймешь, насколько он шутит, а насколько серьезно?
Манодя быстро и здорово все рисовал, прямо-таки сам себя переплюнул. Потому что торопился поскорее отделаться — и к нам, вроде как на передовую. Понятно: кому охота жить какой-то там фрайерской жизнью, когда твои же дружки стоящее дело делают и упираются что надо? Изрисует одну газету — и айда к нам. Бревна покатает-покатает — его Семядоля или Стогов загоняют опять рисовать. Стогову — так наша газета поглянулась даже больше, чем Семядоле и нам самим.
Помощники у Маноди образовались офигенно отменные, будь здоров и не кашляй: Семядоля и собственноручно — сам Очкарик! Наловчился. И таки — чинариком;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47