«Императорам на роду написано быть самыми несчастными людьми на свете, поскольку общество убеждается в реальности существования заговоров против жизни императоров лишь тогда, когда их убивают».)
В вечерних сумерках сверкали и переливались всеми цветами радуги струи двух фонтанов, сооруженных в XVIII веке архитектором Лоренцо Бернини. Кажется, они магнитом притягивают к себе людей: фонтан «Четыре реки» в центре площади и фонтан «Мавр» в южной стороне. Необычное место эта площадь Навона. Несколько веков назад здесь устраивались забеги на колесницах, а потом, по приказу папы, ипподром затопили и получилось такое водохранилище, что на нем устраивались целые морские баталии на потеху зрителям.
Продираясь сквозь толпу гуляющих, я чувствовал себя чужаком, ибо их искрометное веселье резко контрастировало с моим озабоченным видом. На своем веку, во время посещения заморских городов, мне не раз доводилось бывать на подобных празднествах, и я всегда считал забавным и интересным слышать вокруг незнакомую речь. В этот же вечер, наделенный (может, на свою беду) таким необычным даром, я, по сути дела, растерялся, так как мысли окружающих меня людей сливались в один непрестанный и монотонный гул.
Но вот я различил в этом гуле слова на итальянском языке: «Не было у меня недели хуже этой» — а вслед расслышал и горестную мысль: «Мы могли бы его спасти». Затем опять громкие слова: «Он вышел со своими девчонками» — а потом снова послышалась мысль-сожаление: «Несчастный».
И вдруг явственно послышались путаные мысли, на этот раз чисто по-американски: «Да пропади он пропадом, бросил меня тут одну». Я обернулся. В нескольких шагах от меня шла явно американка, лет двадцати с небольшим, одета в свитер под курткой из жеваной джинсовой ткани. Лицо круглое, чистое, губы сердито надуты. Увидев, что я разглядываю ее, она зыркнула в мою сторону глазами. В смущении я отвел взгляд и тут же услышал другую фразу. Сердце мое глухо застучало.
«Бенджамин Эллисон».
Откуда донеслись эти мысли? Откуда-то с расстояния не более шести футов. Должно быть, из этой вот толпы вокруг меня, но от кого именно? Изо всех сил я старался держаться спокойно и не вертеть головой из стороны в сторону, рискуя свернуть себе шею, чтобы хотя бы мельком определить человека, похожего на сотрудника ЦРУ и следящего за мной. И вдруг я совершенно случайно повернулся и вновь услышал: «Нельзя допустить, чтобы он заметил».
Я тут же прибавил шагу, направляясь к церкви святой Агнессы, но никак не мог вычислить, кто же это следит за мной. Тогда я круто повернул влево, нечаянно зацепил пластмассовый кофейный столик и повалил его; чуть было не сбив с ног какого-то пожилого мужчину, я ринулся в темный узкий переулок, где отвратительно воняло мочой. Позади себя я услышал взволнованные голоса мужчины и женщины. Я побежал по переулку, а сзади раздался топот преследователей. Подбежав к какому-то подъезду, я заскочил внутрь — оказалось, что это вход в какое-то служебное помещение. Там я прижался к высоким деревянным дверям, чувствуя затылком облупившуюся краску. Затем присел на холодный кафельный пол и осторожно выглянул из разбитого стекла в середине входной двери. В темноте, я надеялся, разглядеть меня нельзя.
Да, вот он, наблюдавший за мной «топтун».
По переулку двигалась целая гора мышц, растопырив руки для сохранения равновесия. Да, я видел этого массивного мужчину там, на площади, справа от себя, но он выглядел как настоящий итальянец — так искусно маскировался под него, — с непривычки я его не смог отличить. Но вот он прошел прямо напротив меня, прошел медленно, и я увидел, как он вонзился взглядом в дверь, за которой я прятался, стоя на коленках, и услышал его мысли: «Побежал туда...»
Заметил ли он меня?
Смотрел он прямо, а не вниз.
Нащупав холодную сталь пистолета во внутреннем кармане пиджака, я потихоньку вытащил его, затем снял с предохранителя и положил палец на спусковой крючок.
Человек двинулся дальше по переулку, внимательно вглядываясь в двери подъездов по обе стороны. Я высунулся из двери и наблюдал за ним, пока он не дошел до конца переулка, а там, постояв секунду-другую, завернул за угол направо.
Я откинулся назад и облегченно глубоко вздохнул, затем на минутку прикрыл глаза и, высунувшись вперед, опять оглядел переулок. «Топтуна» не было. До поры до времени я оторвался от него.
Через несколько невыносимо медленно тянущихся минут я поднялся, вышел из подъезда и зашагал по переулку туда же, где исчез «топтун», и по запутанному лабиринту тускло освещенных боковых улиц направился к дому кардиолога.
* * *
Ровно в восемь вечера доктор Альдо Паскуалуччи открыл дверь в свой кабинет и, слегка склонив голову, поздоровался со мной за руку. Он оказался очень маленьким, круглым, но не толстым человечком, одетым в удобный коричневый твидовый костюм, под которым виднелся свитер из верблюжьей шерсти. Лицо у него было доброе. Волосы черные, слегка тронутые сединой, аккуратно причесанные. В левой руке он держал пеньковую трубку, воздух кругом благоухал приятным табачным дымом.
— Входите, пожалуйста, мистер Мейсон, — пригласил он.
Говорил он по-английски совсем без итальянского акцента, как истый англичанин, да еще выпускник Кембриджа. Жестом руки, в которой была зажата трубка, он пригласил меня войти.
— Благодарю вас за то, что согласились принять меня в столь неудобный час, — сказал я.
Он наклонил голову — не понять, то ли в знак одобрения, то ли неудовольствия — и произнес, улыбаясь:
— Рад познакомиться. Премного наслышан о вас.
— И я рад. Но прежде должен спросить...
Я сделал паузу и сосредоточился... никаких мыслей расслышать не удалось.
— Да? Пожалуйста, присядьте сюда и снимите рубашку.
Я сел на покрытый бумажной простыней стол для обследований, снял пиджак и рубашку и сказал:
— Мне нужна твердая гарантия, что целиком могу положиться на ваше благоразумие.
Он взял лежащий на столе манжет для измерения кровяного давления, обмотал мне руку и, соединив концы манжета вместе, ответил:
— Все мои пациенты могут рассчитывать на полную конфиденциальность. По-другому я не работаю.
Тогда я задал вопрос понастойчивее, нарочно стремясь вывести его из равновесия и вызвать раздражение:
— Но можете ли вы гарантировать?
И не успел Паскуалуччи рта открыть, накачивая в этот момент манжету, отчего она неприятно сжала мне руку повыше локтя, как я услышал его мысль: «...Индюк напыщенный... нахал...»
Он стоял очень близко от меня, я даже чувствовал его дыхание, пропахшее табаком, ощущал в нем раздражение и понял, что могу читать его мысли по-итальянски.
Паскуалуччи был двуязычным, меня предупредили об этом заранее: хотя родился он в Италии, воспитывался же в Англии, в Нортумбрии, а учился в Кембридже и Оксфорде.
Ну и что все это значило? Что из того, что он двуязычен? Может, он говорит по-английски, а думает в это время по-итальянски, как сейчас, во время работы.
Сухим тоном, почти официально, он сказал:
— Мистер Мейсон, как вам хорошо известно, я лечу некоторых очень высокопоставленных и избегающих широкой огласки людей. Их имена я никому не называю. Если вы не удовлетворены моими заверениями, можете уйти от меня в любое время.
Он продолжал накачивать манжет до тех пор, пока рука у меня не задеревенела. Я даже заподозрил, что он нарочно так сделал. Но вот, высказав свое мнение, он нажал на клапан, и воздух с шипением стал выходить из манжета.
— Не раньше, чем мы достигнем взаимопонимания, — парировал я.
— Прекрасно. Так вот, доктор Корсини сказал, что у вас время от времени случаются приступы, отчего начинает заметно учащенно биться сердце.
— Да, так оно и есть.
— Мне нужна полная картина вашего заболевания. Для этого следует пройти либо обследование на аппарате Холтера, либо провести тест с помощью таллия, это мы потом посмотрим. Но прежде всего скажите мне сами, что заставило вас прийти ко мне?
Я повернулся к нему и, посмотрев прямо в лицо, сказал:
— Доктор Паскуалуччи, из некоторых источников мне стало известно, что вы лечили и Владимира Орлова, гражданина бывшего Советского Союза. Вот это-то в первую очередь и интересует меня.
Он смутился и быстро залопотал несвязно:
— Я говорил... как я сказал... можете подыскать себе другого кардиолога. Могу даже порекомендовать какого...
— Да я же просто говорю, доктор, что если его история болезни или еще какие-то данные, не знаю, как вы их называете, ну те, что у вас хранятся здесь, в кабинете, если то, что в них написано... скажем так, стало известно определенным спецслужбам, то и мою историю болезни, стало быть, тоже можно легко заполучить. Мне хотелось бы знать, какие меры предосторожности вы предпринимаете.
Доктор Паскуалуччи окинул меня пристальным сердитым взглядом, побагровел, и я очень явственно услышал его мысли...
* * *
Спустя примерно час я уже пробивался на «лянче» сквозь запруженные машинами суматошные, громкоголосые улицы Рима к его окраине, к улице дель Трулло, а там свернул направо, на улицу Сан-Джулиано, расположенную в довольно уединенном и современном районе города. Проехав по ней несколько метров, я подрулил к стоящему на правой стороне улицы бару.
Это была одна из обычных забегаловок, где всегда можно перекусить на скорую руку или выпить чашечку кофе, — небольшое белое оштукатуренное здание с полосатым желтым тентом перед входом, под которым стояли удобные белые пластиковые стулья и столики. На рекламном плакате кафе «Лавацца» было написано: «Жареное мясо — птица — хлебобулочные изделия — макароны».
На часах было еще без двадцати десять, в баре суетились подростки в кожаных куртках, толкаясь с пожилыми работягами, попивающими свое винцо. Из музыкального автомата громко неслась старая американская песенка «Танцевать с кем попало я не стану» в исполнении Уитни Хьюстон — ее голос я сразу признал.
Мой связник из ЦРУ Чарльз ван Эвер, тот самый, который звонил мне днем в гостиницу, еще не приходил. Было несколько рановато, впрочем он, по всей видимости, будет сидеть в машине на стоянке, расположенной позади бара. Я устроился на стуле, заказал бокал вина и принялся оглядывать публику. Какой-то юноша играл в карточную игру на компьютере — на экране стремительно мелькали крести, бубны, пики, черви. За маленьким столиком устроилась большая семья, оттуда то и дело доносились тосты и здравицы. Партнера моего не было видно, все посетители, похоже, завсегдатаи этого заведения, за исключением, разумеется, меня.
В кабинете кардиолога я убедился в правоте слов доктора Мехта о том, что двуязычные лица и думают тоже на двух языках сразу, на этой своеобразной языковой смеси. Мысли доктора Паскуалуччи одновременно звучали и на итальянском и на английском, причем первое слово могло думаться на одном языке, а следующее — на другом. Моих познаний в итальянском языке вполне хватило, чтобы понять суть его размышлений.
Мне стало известно, что в маленьком чулане при его кабинете вместе с моющими средствами, вениками, щетками, фотокопиями разных бумаг, компьютерными дисками, лентами для пишущей машинки и тому подобной рухлядью стоит на полу массивный сейф из железобетона. В нем хранятся образцы контрольных анализов, досье с документами о преступной небрежности при лечении одного больного, допущенной Паскуалуччи свыше десяти лет назад, и несколько папок с бумагами, касающимися некоторых высокопоставленных пациентов доктора. Там хранились досье на видных итальянских политических деятелей, принадлежащих к соперничающим партиям, на главного исполнительного директора крупнейшей в Европе автомобильной компании и на Владимира Орлова.
Доктор Паскуалуччи приложил к моей груди стетоскоп и долго-долго вслушивался, а в этот момент я лихорадочно соображал, как заставить его прокрутить в памяти комбинацию цифр, отпирающих замок сейфа, как мне уловить его мысль, но все, что я слышал в то время, — это сплошной гул в его голове, похожий на треск и шипение при настройке коротковолнового приемника, да отдельные слова: «Вольте-Бассе... Кастельбьянко»... Опять: «Вольте-Бассе... Кастельбьянко»... И наконец: «Орлов»...
И я узнал все, что мне требовалось узнать.
Ван Эвер все еще не появлялся. В ожидании я припоминал, какой он на фотографии: крупный, краснощекий мужчина шестидесяти восьми лет, крепко закладывающий за воротник. Густые волосы у него поседели и отросли чуть ли не до плеч — это хорошо видно на всех его последних фотографиях, хранящихся в досье ЦРУ. Нос у него крупный и весь в прожилках, как у заядлого пьяницы. Алкоголик, любил говорить Хэл Синклер, — это человек, который вам не нравится, потому что он пьет не меньше вашего.
В четверть одиннадцатого я расплатился по счету и потихоньку вышел из парадной двери бара. На стоянке автомашин было темновато, но я легко рассмотрел стоящие там машины: «фиаты-панда», «фиаты-ритмо», «форды-фиеста», «пежо» и черный «порше». После назойливого шума и гама в баре я с удовольствием дышал прохладным воздухом на тихой, спокойной стоянке, устроенной в этом уединенном месте Рима, где чище и свежее, чем в других районах.
В самом дальнем ряду стоял матово сверкающий темно-зеленый «мерседес» с номерным знаком «Рим-17017». В нем и спал за рулем ван Эвер. Можно было подумать, что он примчался с автогонок, а теперь отдыхает и набирается сил перед следующим трехчасовым заездом, на этот раз на север, в Тоскану, но в машине никто не ковырялся, она стояла с выключенным светом. Ван Эвер, как я посчитал, отсыпался после возлияния изрядного количества спиртного, что, согласно данным из досье на него, было его ежедневной потребностью. Подобные грешки простительны, разумеется, рядовому пьянчужке, но тут — человек, которому надлежит бывать везде и знать всех и вся.
Переднее стекло «мерседеса» было наполовину затемнено. Приблизившись, я еще подумал, а не повести ли мне машину самому, но решил, что такое предложение может больно задеть самолюбие ван Эвера. Я влез в машину и сразу же привычно настроился улавливать его мысли во сне, ну если не фразы, то хоть отдельные слова.
Но мыслей никаких не было. Абсолютная тишина. Мне показалось это странным, нелогичным...
...и тут вдруг я почувствовал сильное возбуждение, в крови у меня резко подскочил уровень адреналина. Я четко разглядел его длинные седые волосы, завивающиеся колечками на шее и наползающие на темно-синюю водолазку, голова запрокинута назад, рот широко открыт, будто он сладко похрапывает во сне, а ниже, на горле... нелепо зияла неправдоподобно широкая рана. Лацканы пиджака перепачканы ужасными густыми темно-красными кровавыми пятнами, кровь с них медленно капает вниз. Из побелевшей морщинистой шеи еще сочится дымящаяся кровь.
Я оцепенел от ужаса и сперва даже не поверил своим глазам. От мысли, что ван Эвера больше нет в живых, колени у меня мелко задрожали, ноги стали ватными и непроизвольно подогнулись, я выскочил из машины и опрометью кинулся прочь.
32
С бешено колотящимся сердцем я кинулся бежать по улице дель Трулло, где нашел оставленную мною автомашину. Несколько секунд я тыркал ключом, не попадая в прорезь в замке, наконец, попал, отпер дверь и быстро юркнул за руль. Сделав размеренно несколько глубоких вдохов и выдохов, я заставил себя немного успокоиться.
Видите ли, все это время у меня перед глазами стояла кошмарная картина, которую я видел тогда в Париже, она сбивала с толку и мешала мыслить нормально. Воспоминания настойчиво отбрасывали меня назад, в прошлое, в каком-то калейдоскопе представилась мне та квартира на улице Жакоб, два недвижимых тела, и одно из них — моя любовь... Лаура.
За время службы в разведке редким оперативным агентам приходится сталкиваться с убийствами — во время работы видеть трупы им, как правило, не приходится. А когда все же случается, они обычно ведут себя так же, как и все другие люди: теряются и не знают, что делать; в них вмиг пробуждается инстинкт самосохранения, и они стремятся удрать подальше. Большинство оперативных сотрудников, которым довелось лично лицезреть жестоко убитых людей, долго на службе не выдерживают и увольняются в отставку.
Но со мной происходило все наоборот. Вид крови и кошмарных ран притуплял мои чувства, внутри меня что-то ломалось и выключалось. И при виде трупа меня обуревал гнев, я брал себя в руки, сосредоточивался и становился спокойным и хладнокровным. Мне будто делали укол какого-то успокаивающего средства.
Осмысливая произошедшее, я перебрал мысленно несколько версий. Кто знал, что я встречаюсь с ван Эвером? Кому он мог сказать о намеченной встрече? Кто — не тот ли человек, кому он сказал, — отдал приказ убить его? И почему? Ради какой цели?
Мне хотелось верить, что ван Эвера убили те самые люди, которые следили за мной в Риме с момента моего прилета в аэропорт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
В вечерних сумерках сверкали и переливались всеми цветами радуги струи двух фонтанов, сооруженных в XVIII веке архитектором Лоренцо Бернини. Кажется, они магнитом притягивают к себе людей: фонтан «Четыре реки» в центре площади и фонтан «Мавр» в южной стороне. Необычное место эта площадь Навона. Несколько веков назад здесь устраивались забеги на колесницах, а потом, по приказу папы, ипподром затопили и получилось такое водохранилище, что на нем устраивались целые морские баталии на потеху зрителям.
Продираясь сквозь толпу гуляющих, я чувствовал себя чужаком, ибо их искрометное веселье резко контрастировало с моим озабоченным видом. На своем веку, во время посещения заморских городов, мне не раз доводилось бывать на подобных празднествах, и я всегда считал забавным и интересным слышать вокруг незнакомую речь. В этот же вечер, наделенный (может, на свою беду) таким необычным даром, я, по сути дела, растерялся, так как мысли окружающих меня людей сливались в один непрестанный и монотонный гул.
Но вот я различил в этом гуле слова на итальянском языке: «Не было у меня недели хуже этой» — а вслед расслышал и горестную мысль: «Мы могли бы его спасти». Затем опять громкие слова: «Он вышел со своими девчонками» — а потом снова послышалась мысль-сожаление: «Несчастный».
И вдруг явственно послышались путаные мысли, на этот раз чисто по-американски: «Да пропади он пропадом, бросил меня тут одну». Я обернулся. В нескольких шагах от меня шла явно американка, лет двадцати с небольшим, одета в свитер под курткой из жеваной джинсовой ткани. Лицо круглое, чистое, губы сердито надуты. Увидев, что я разглядываю ее, она зыркнула в мою сторону глазами. В смущении я отвел взгляд и тут же услышал другую фразу. Сердце мое глухо застучало.
«Бенджамин Эллисон».
Откуда донеслись эти мысли? Откуда-то с расстояния не более шести футов. Должно быть, из этой вот толпы вокруг меня, но от кого именно? Изо всех сил я старался держаться спокойно и не вертеть головой из стороны в сторону, рискуя свернуть себе шею, чтобы хотя бы мельком определить человека, похожего на сотрудника ЦРУ и следящего за мной. И вдруг я совершенно случайно повернулся и вновь услышал: «Нельзя допустить, чтобы он заметил».
Я тут же прибавил шагу, направляясь к церкви святой Агнессы, но никак не мог вычислить, кто же это следит за мной. Тогда я круто повернул влево, нечаянно зацепил пластмассовый кофейный столик и повалил его; чуть было не сбив с ног какого-то пожилого мужчину, я ринулся в темный узкий переулок, где отвратительно воняло мочой. Позади себя я услышал взволнованные голоса мужчины и женщины. Я побежал по переулку, а сзади раздался топот преследователей. Подбежав к какому-то подъезду, я заскочил внутрь — оказалось, что это вход в какое-то служебное помещение. Там я прижался к высоким деревянным дверям, чувствуя затылком облупившуюся краску. Затем присел на холодный кафельный пол и осторожно выглянул из разбитого стекла в середине входной двери. В темноте, я надеялся, разглядеть меня нельзя.
Да, вот он, наблюдавший за мной «топтун».
По переулку двигалась целая гора мышц, растопырив руки для сохранения равновесия. Да, я видел этого массивного мужчину там, на площади, справа от себя, но он выглядел как настоящий итальянец — так искусно маскировался под него, — с непривычки я его не смог отличить. Но вот он прошел прямо напротив меня, прошел медленно, и я увидел, как он вонзился взглядом в дверь, за которой я прятался, стоя на коленках, и услышал его мысли: «Побежал туда...»
Заметил ли он меня?
Смотрел он прямо, а не вниз.
Нащупав холодную сталь пистолета во внутреннем кармане пиджака, я потихоньку вытащил его, затем снял с предохранителя и положил палец на спусковой крючок.
Человек двинулся дальше по переулку, внимательно вглядываясь в двери подъездов по обе стороны. Я высунулся из двери и наблюдал за ним, пока он не дошел до конца переулка, а там, постояв секунду-другую, завернул за угол направо.
Я откинулся назад и облегченно глубоко вздохнул, затем на минутку прикрыл глаза и, высунувшись вперед, опять оглядел переулок. «Топтуна» не было. До поры до времени я оторвался от него.
Через несколько невыносимо медленно тянущихся минут я поднялся, вышел из подъезда и зашагал по переулку туда же, где исчез «топтун», и по запутанному лабиринту тускло освещенных боковых улиц направился к дому кардиолога.
* * *
Ровно в восемь вечера доктор Альдо Паскуалуччи открыл дверь в свой кабинет и, слегка склонив голову, поздоровался со мной за руку. Он оказался очень маленьким, круглым, но не толстым человечком, одетым в удобный коричневый твидовый костюм, под которым виднелся свитер из верблюжьей шерсти. Лицо у него было доброе. Волосы черные, слегка тронутые сединой, аккуратно причесанные. В левой руке он держал пеньковую трубку, воздух кругом благоухал приятным табачным дымом.
— Входите, пожалуйста, мистер Мейсон, — пригласил он.
Говорил он по-английски совсем без итальянского акцента, как истый англичанин, да еще выпускник Кембриджа. Жестом руки, в которой была зажата трубка, он пригласил меня войти.
— Благодарю вас за то, что согласились принять меня в столь неудобный час, — сказал я.
Он наклонил голову — не понять, то ли в знак одобрения, то ли неудовольствия — и произнес, улыбаясь:
— Рад познакомиться. Премного наслышан о вас.
— И я рад. Но прежде должен спросить...
Я сделал паузу и сосредоточился... никаких мыслей расслышать не удалось.
— Да? Пожалуйста, присядьте сюда и снимите рубашку.
Я сел на покрытый бумажной простыней стол для обследований, снял пиджак и рубашку и сказал:
— Мне нужна твердая гарантия, что целиком могу положиться на ваше благоразумие.
Он взял лежащий на столе манжет для измерения кровяного давления, обмотал мне руку и, соединив концы манжета вместе, ответил:
— Все мои пациенты могут рассчитывать на полную конфиденциальность. По-другому я не работаю.
Тогда я задал вопрос понастойчивее, нарочно стремясь вывести его из равновесия и вызвать раздражение:
— Но можете ли вы гарантировать?
И не успел Паскуалуччи рта открыть, накачивая в этот момент манжету, отчего она неприятно сжала мне руку повыше локтя, как я услышал его мысль: «...Индюк напыщенный... нахал...»
Он стоял очень близко от меня, я даже чувствовал его дыхание, пропахшее табаком, ощущал в нем раздражение и понял, что могу читать его мысли по-итальянски.
Паскуалуччи был двуязычным, меня предупредили об этом заранее: хотя родился он в Италии, воспитывался же в Англии, в Нортумбрии, а учился в Кембридже и Оксфорде.
Ну и что все это значило? Что из того, что он двуязычен? Может, он говорит по-английски, а думает в это время по-итальянски, как сейчас, во время работы.
Сухим тоном, почти официально, он сказал:
— Мистер Мейсон, как вам хорошо известно, я лечу некоторых очень высокопоставленных и избегающих широкой огласки людей. Их имена я никому не называю. Если вы не удовлетворены моими заверениями, можете уйти от меня в любое время.
Он продолжал накачивать манжет до тех пор, пока рука у меня не задеревенела. Я даже заподозрил, что он нарочно так сделал. Но вот, высказав свое мнение, он нажал на клапан, и воздух с шипением стал выходить из манжета.
— Не раньше, чем мы достигнем взаимопонимания, — парировал я.
— Прекрасно. Так вот, доктор Корсини сказал, что у вас время от времени случаются приступы, отчего начинает заметно учащенно биться сердце.
— Да, так оно и есть.
— Мне нужна полная картина вашего заболевания. Для этого следует пройти либо обследование на аппарате Холтера, либо провести тест с помощью таллия, это мы потом посмотрим. Но прежде всего скажите мне сами, что заставило вас прийти ко мне?
Я повернулся к нему и, посмотрев прямо в лицо, сказал:
— Доктор Паскуалуччи, из некоторых источников мне стало известно, что вы лечили и Владимира Орлова, гражданина бывшего Советского Союза. Вот это-то в первую очередь и интересует меня.
Он смутился и быстро залопотал несвязно:
— Я говорил... как я сказал... можете подыскать себе другого кардиолога. Могу даже порекомендовать какого...
— Да я же просто говорю, доктор, что если его история болезни или еще какие-то данные, не знаю, как вы их называете, ну те, что у вас хранятся здесь, в кабинете, если то, что в них написано... скажем так, стало известно определенным спецслужбам, то и мою историю болезни, стало быть, тоже можно легко заполучить. Мне хотелось бы знать, какие меры предосторожности вы предпринимаете.
Доктор Паскуалуччи окинул меня пристальным сердитым взглядом, побагровел, и я очень явственно услышал его мысли...
* * *
Спустя примерно час я уже пробивался на «лянче» сквозь запруженные машинами суматошные, громкоголосые улицы Рима к его окраине, к улице дель Трулло, а там свернул направо, на улицу Сан-Джулиано, расположенную в довольно уединенном и современном районе города. Проехав по ней несколько метров, я подрулил к стоящему на правой стороне улицы бару.
Это была одна из обычных забегаловок, где всегда можно перекусить на скорую руку или выпить чашечку кофе, — небольшое белое оштукатуренное здание с полосатым желтым тентом перед входом, под которым стояли удобные белые пластиковые стулья и столики. На рекламном плакате кафе «Лавацца» было написано: «Жареное мясо — птица — хлебобулочные изделия — макароны».
На часах было еще без двадцати десять, в баре суетились подростки в кожаных куртках, толкаясь с пожилыми работягами, попивающими свое винцо. Из музыкального автомата громко неслась старая американская песенка «Танцевать с кем попало я не стану» в исполнении Уитни Хьюстон — ее голос я сразу признал.
Мой связник из ЦРУ Чарльз ван Эвер, тот самый, который звонил мне днем в гостиницу, еще не приходил. Было несколько рановато, впрочем он, по всей видимости, будет сидеть в машине на стоянке, расположенной позади бара. Я устроился на стуле, заказал бокал вина и принялся оглядывать публику. Какой-то юноша играл в карточную игру на компьютере — на экране стремительно мелькали крести, бубны, пики, черви. За маленьким столиком устроилась большая семья, оттуда то и дело доносились тосты и здравицы. Партнера моего не было видно, все посетители, похоже, завсегдатаи этого заведения, за исключением, разумеется, меня.
В кабинете кардиолога я убедился в правоте слов доктора Мехта о том, что двуязычные лица и думают тоже на двух языках сразу, на этой своеобразной языковой смеси. Мысли доктора Паскуалуччи одновременно звучали и на итальянском и на английском, причем первое слово могло думаться на одном языке, а следующее — на другом. Моих познаний в итальянском языке вполне хватило, чтобы понять суть его размышлений.
Мне стало известно, что в маленьком чулане при его кабинете вместе с моющими средствами, вениками, щетками, фотокопиями разных бумаг, компьютерными дисками, лентами для пишущей машинки и тому подобной рухлядью стоит на полу массивный сейф из железобетона. В нем хранятся образцы контрольных анализов, досье с документами о преступной небрежности при лечении одного больного, допущенной Паскуалуччи свыше десяти лет назад, и несколько папок с бумагами, касающимися некоторых высокопоставленных пациентов доктора. Там хранились досье на видных итальянских политических деятелей, принадлежащих к соперничающим партиям, на главного исполнительного директора крупнейшей в Европе автомобильной компании и на Владимира Орлова.
Доктор Паскуалуччи приложил к моей груди стетоскоп и долго-долго вслушивался, а в этот момент я лихорадочно соображал, как заставить его прокрутить в памяти комбинацию цифр, отпирающих замок сейфа, как мне уловить его мысль, но все, что я слышал в то время, — это сплошной гул в его голове, похожий на треск и шипение при настройке коротковолнового приемника, да отдельные слова: «Вольте-Бассе... Кастельбьянко»... Опять: «Вольте-Бассе... Кастельбьянко»... И наконец: «Орлов»...
И я узнал все, что мне требовалось узнать.
Ван Эвер все еще не появлялся. В ожидании я припоминал, какой он на фотографии: крупный, краснощекий мужчина шестидесяти восьми лет, крепко закладывающий за воротник. Густые волосы у него поседели и отросли чуть ли не до плеч — это хорошо видно на всех его последних фотографиях, хранящихся в досье ЦРУ. Нос у него крупный и весь в прожилках, как у заядлого пьяницы. Алкоголик, любил говорить Хэл Синклер, — это человек, который вам не нравится, потому что он пьет не меньше вашего.
В четверть одиннадцатого я расплатился по счету и потихоньку вышел из парадной двери бара. На стоянке автомашин было темновато, но я легко рассмотрел стоящие там машины: «фиаты-панда», «фиаты-ритмо», «форды-фиеста», «пежо» и черный «порше». После назойливого шума и гама в баре я с удовольствием дышал прохладным воздухом на тихой, спокойной стоянке, устроенной в этом уединенном месте Рима, где чище и свежее, чем в других районах.
В самом дальнем ряду стоял матово сверкающий темно-зеленый «мерседес» с номерным знаком «Рим-17017». В нем и спал за рулем ван Эвер. Можно было подумать, что он примчался с автогонок, а теперь отдыхает и набирается сил перед следующим трехчасовым заездом, на этот раз на север, в Тоскану, но в машине никто не ковырялся, она стояла с выключенным светом. Ван Эвер, как я посчитал, отсыпался после возлияния изрядного количества спиртного, что, согласно данным из досье на него, было его ежедневной потребностью. Подобные грешки простительны, разумеется, рядовому пьянчужке, но тут — человек, которому надлежит бывать везде и знать всех и вся.
Переднее стекло «мерседеса» было наполовину затемнено. Приблизившись, я еще подумал, а не повести ли мне машину самому, но решил, что такое предложение может больно задеть самолюбие ван Эвера. Я влез в машину и сразу же привычно настроился улавливать его мысли во сне, ну если не фразы, то хоть отдельные слова.
Но мыслей никаких не было. Абсолютная тишина. Мне показалось это странным, нелогичным...
...и тут вдруг я почувствовал сильное возбуждение, в крови у меня резко подскочил уровень адреналина. Я четко разглядел его длинные седые волосы, завивающиеся колечками на шее и наползающие на темно-синюю водолазку, голова запрокинута назад, рот широко открыт, будто он сладко похрапывает во сне, а ниже, на горле... нелепо зияла неправдоподобно широкая рана. Лацканы пиджака перепачканы ужасными густыми темно-красными кровавыми пятнами, кровь с них медленно капает вниз. Из побелевшей морщинистой шеи еще сочится дымящаяся кровь.
Я оцепенел от ужаса и сперва даже не поверил своим глазам. От мысли, что ван Эвера больше нет в живых, колени у меня мелко задрожали, ноги стали ватными и непроизвольно подогнулись, я выскочил из машины и опрометью кинулся прочь.
32
С бешено колотящимся сердцем я кинулся бежать по улице дель Трулло, где нашел оставленную мною автомашину. Несколько секунд я тыркал ключом, не попадая в прорезь в замке, наконец, попал, отпер дверь и быстро юркнул за руль. Сделав размеренно несколько глубоких вдохов и выдохов, я заставил себя немного успокоиться.
Видите ли, все это время у меня перед глазами стояла кошмарная картина, которую я видел тогда в Париже, она сбивала с толку и мешала мыслить нормально. Воспоминания настойчиво отбрасывали меня назад, в прошлое, в каком-то калейдоскопе представилась мне та квартира на улице Жакоб, два недвижимых тела, и одно из них — моя любовь... Лаура.
За время службы в разведке редким оперативным агентам приходится сталкиваться с убийствами — во время работы видеть трупы им, как правило, не приходится. А когда все же случается, они обычно ведут себя так же, как и все другие люди: теряются и не знают, что делать; в них вмиг пробуждается инстинкт самосохранения, и они стремятся удрать подальше. Большинство оперативных сотрудников, которым довелось лично лицезреть жестоко убитых людей, долго на службе не выдерживают и увольняются в отставку.
Но со мной происходило все наоборот. Вид крови и кошмарных ран притуплял мои чувства, внутри меня что-то ломалось и выключалось. И при виде трупа меня обуревал гнев, я брал себя в руки, сосредоточивался и становился спокойным и хладнокровным. Мне будто делали укол какого-то успокаивающего средства.
Осмысливая произошедшее, я перебрал мысленно несколько версий. Кто знал, что я встречаюсь с ван Эвером? Кому он мог сказать о намеченной встрече? Кто — не тот ли человек, кому он сказал, — отдал приказ убить его? И почему? Ради какой цели?
Мне хотелось верить, что ван Эвера убили те самые люди, которые следили за мной в Риме с момента моего прилета в аэропорт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58