И наконец, тот человек, который так разъярился вчера и который вернется с разрешением мучить меня».
Анна села. Ей налили вина, предложили хлеба. Она начала жевать жесткую корку, а выпила очень немного. Она не ела уже сутки.
Томас наблюдал за ней. Когда был съеден второй черствый рогалик, он заговорил:
— Вам известно, почему вы оказались здесь, дитя? Еда помогла ей восстановить силы.
— Чтобы продолжить мои мучения. Чтобы ослабить меня перед тем, что меня ждет.
— Вы так плохо обо мне думаете?
— Я вообще никак о вас не думаю, сударь. Я вас не знаю.
— Мое имя — Томас Лоули. Я — член Общества Иисуса. Это вам что-то говорит?
На тарелке еще оставались крошки, и Анна стала подбирать их.
— Да. Мой брат учился в вашем ордене в Риме. Вы — янычары Папы Римского.
Это стало для него неожиданностью — услышать старинное оскорбление из ее уст. Томас даже рассмеялся.
— Возможно, мы — действительно воины Христовы, леди. Однако ваш необыкновенный брат не принадлежит к нашему ордену, потому что, кажется, считает наши методы недостаточно воинственными. Ваш брат хотел бы сжигать еретиков, чтобы спасти их от грехов. Мы же стремимся убеждать, а не принуждать.
Анна Ромбо впервые посмотрела ему прямо в глаза.
— Значит, вы хотели бы спасти меня от греха?
— Это стало бы для меня огромной радостью.
— Однако я не еретичка.
— И все же вы здесь из-за еретического дела.
— Я здесь по семейному делу, сударь, только и всего. И как я могу быть еретичкой, если никогда не была католичкой?
— Вас не крестили?
— Нет. Моему отцу не нравится то, что делают ради религии. А моя мать… — Анна помедлила, а потом смело заключила: — Моя мать — еврейка. Она говорит, что это значит, что я тоже еврейка. Так что теперь можете ненавидеть меня еще и за это.
— Ненавидеть вас?
Поразительная новость! Брат этой женщины ненавидел евреев с таким пылом, какого Томас еще никогда не встречал. А ведь он встречал немало людей, ненавидевших евреев. И вот теперь выясняется, что Джанни и сам был евреем!
Томас отошел от стола и посмотрел на простое деревянное распятие, висевшее в углу. Повернувшись к узнице спиной, он сказал:
— Вы знаете, что говорит о евреях наш дражайший глава, Игнатий Лойола? «Подумаешь! Быть в родстве с Господом нашим Христом и Госпожой нашей преславной Девой Марией!» — Иезуит снова повернулся к пленнице. — Нет, я не стану ненавидеть вас за это. Я вас чту.
Анна всмотрелась в лицо этого человека. Она знала, что оказалась здесь для допроса. Возможно, такова его манера: заманить ее, накормить, заболтать… Тем не менее он казался искренним. И тем больше у нее причин оставаться настороже. Однако Анне не удалось обуздать свой язык, потому что ее всегда раздражала самоуверенность религиозных людей.
— Но я тоже люблю историю о Христе. Не ту, которую рассказывает церковь. Его собственную историю, изложенную в его собственных словах!
— Дитя, не вам толковать Его слова. Это — дело Святой Церкви. Все остальное — ересь. Неужели вы не понимаете, что именно за этот грех вчера была сожжена женщина?
— Ну вот видите, — откликнулась Анна. — Значит, я все-таки еретичка.
Разговор пошел не так, как надеялся Томас. Пора менять подход.
— Как мне хотелось бы, чтобы у меня было время освободить вас от ваших ошибок! Увы, у нас с вами нет долгих часов, необходимых для этого. Тот, кто приказывает мне здесь, в Англии, — человек весьма нетерпеливый. Он хочет получить от вас сведения. И его методы весьма отличаются от моих.
Анна понизила голос:
— Разве это благородно с вашей стороны — угрожать мне, сударь?
— Я не угрожаю вам, дитя. Я объясняю, что произойдет. И я не в силах изменить этого. Если только вы не…
— Да?
— Если вы не скажете мне сейчас то, что нам нужно знать. Если вы это сделаете, то тем самым не только спасете свою жизнь — у нас может появиться время, которое необходимо для того, чтобы я мог спасти и вашу душу.
Анна никак не могла понять, является ли его откровенность простой уловкой. Не поднимая глаз, она пробормотала:
— Что вам нужно знать?
Томас вздохнул. Начало положено.
— Все, касающееся руки Анны Болейн. Все о ее магических свойствах, о ее способности проклинать и излечивать. Все о палаче, Жане Ромбо. О том, что ваш отец рассказывал вам о руке, о своих отношениях с королевой ереси и ведьмовства. Откройте мне свое сердце, и, поверьте, я почувствую, если вы утаите от меня хоть крупицу сведений. Говорите открыто и прямо — и я встану между вами и вашей судьбой.
Анна не знала, что ему можно рассказать. И в сущности, что особенного ей известно? Она попробует выдать ему что-нибудь. Но только не об отце.
— Я никогда не видела этой руки, но…
— Хотите увидеть ее сейчас?
Томас понял, что ему тоже хочется увидеть эту странную реликвию — здесь и сейчас, потому что он только мельком взглянул на нее, когда они выкопали ее во Франции, у перекрестка дорог. Для Томаса Лоули это были всего лишь останки, не более. Втайне он питал сомнения относительно собраний костей святых, наполнявших храмы Европы и продававшихся за груды золота. Однако иезуит никогда не сомневался в том, какую власть может возыметь над легковерными людьми подобный символ. Именно за это люди и платят деньги. За эту власть.
Томас прошел через комнату к простому дубовому сундуку. Открыв его, он извлек оттуда маленькую шкатулку, которую принес к столу. Ключ к ней висел на цепочке у него на шее. Иезуит вставил его в скважину и открыл крышку.
— Вот, дитя, — объявил он, отступая назад, чтобы наблюдать за лицом пленницы. — Вот источник всех этих трудов и страданий.
Дрожащими пальцами Анна оттянула край бархата — и вскрикнула от боли.
Это было ничто. Кисть руки, кости которой стали чистыми в результате распада мягких тканей плоти.
И это было… все. Дело не в скелете, не в символе и даже не в лишнем пальце, лежавшем рядом с тем, которому полагалось быть мизинцем, — нет, во внезапном, мгновенном, ослепляющем прикосновении: живая плоть дотронулась до мертвой кости, и обе Анны вдруг оказались вместе, соединившись через годы, через невозможное — но несомненное. Королева схватила Анну Ромбо — черные волосы и черные глаза. Королева не была застывшей, не стала плоским портретом на стене, она жила, дышала… умирала. Тонкая красная полоса пробежала по стройной шее, кость запястья у нее в руке разломилась, крик, начавшийся почти два десятилетия назад, оборвался.
Для Томаса ее болезненный вскрик был началом — и концом. Анна упала на стол, и волосы закрыли ее лицо. Под волосами он услышал рыдание.
— В чем дело, Анна? Ты почувствовала здесь зло? Королева-ведьма пытается захватить твою душу? Христос защитит тебя, дитя, тебе надо только верить в Него. Давай я спрячу ее от тебя. Давай!
Он потянулся через узницу к шкатулке и даже сумел закрыть крышку, хотя ему пришлось очень неловко изогнуть тело, чтобы случайно не прикоснуться к девушке. А когда иезуит попытался взять со стола дубовую шкатулку, то его колено, ослабленное раной и холодом от долгого соприкосновения с каменным полом, не выдержало. Томас Лоули услышал щелчок, вскрикнул и рухнул прямо на дочь французского палача.
Анна не слышала его слов, потому что не успела опомниться от потрясения. Внезапно она ощутила навалившийся на нее вес, прижавший ее к столу. Она выскользнула из-под него и встала в оборонительной позе, которой ее научили родители: нога заведена назад для пинка, руки опущены вниз для удара. Но Томас остался лежать там, где упал, свисая со стола и протягивая руку к больной ноге. Лицо его было искажено.
— Не бойтесь! — выдохнул он. — Это мое колено. Мне… ох!., мне необходимо лечь в постель.
Он попытался подняться и опереться на стул, но тот поехал в сторону, вызвав новый вскрик. Анна поняла, что страдания иезуита непритворны. И ей не важно было, что это враг. Он страдал. Она пошла к нему.
— Позвольте, я вам помогу, — предложила она.
Он схватил протянутую руку. Рука девушки оказалась неожиданно сильной, так что ему удалось встать. Вдвоем они доковыляли до его постели.
— Вот видите, какой из меня дознаватель!
Лицо иезуита морщилось от боли и попытки улыбнуться. Анна положила руку ему на колено, и он впервые за целую вечность ощутил там тепло.
— Что вы с ним сделали? Ну же, рассказывайте. У меня есть опыт целительства.
Томас собрался было возразить, напомнить ей, кто тут главный. Но ее сильные руки прикасались к его увечью, и в месте их прикосновения — хоть ему и трудно было в это поверить — действительно ощущалось облегчение.
— Я был военным. Ногу сломали во время одной осады и так и не вправили как следует. Я…
— Тшш!
Она прижала палец к его губам и снова принялась ощупывать колено. Два раза Томас вздрагивал от сильной боли. Однако постепенно он успокоился и откинулся назад, предоставляя ее пальцам полную свободу. Спустя какое-то время Анна выпрямилась, не вставая с кровати, и посмотрела на своего пациента.
— Мне уже приходилось видеть такие травмы. Кость колена смещается — ее почти ничто не держит на месте. Я могу поставить ее на место, но это будет больно.
— Один врач укладывал меня на дыбу и воротом пытался растянуть кости. Я не боюсь боли.
— Вот и хорошо. Лежите спокойно. И думайте о святых вещах.
Томас услышал в ее словах улыбку и, ответно улыбнувшись, вытянулся на постели. Однако его улыбке не суждено было задержаться: внезапная мука пронзила его тело, превратив все мысли в туман и принося с собой забытье.
Анна уложила ногу на кровать и посмотрела на потерявшего сознание человека. Ей требовалось туго затянуть колено тканью, чтобы оно не сместилось снова. Одна простыня оказалась надорванной, и девушка быстро превратила ее в полоски материи. Когда она приподнимала Томасу ногу, он застонал. В ту же секунду Анна встала возле его головы, нежно гладя лоб больного.
— Тише! — мягко прошептала она, как шептала юному солдату во дворе «Кометы», как шептала Джузеппе Тольдо и тысячам других умирающих во время осады Сиены. И, как и все они, Томас Лоули при ее прикосновении погрузился в сон, повинуясь мягкому приказу, звучавшему в ее голосе.
Туго перевязав колено, Анна снова села за стол. Томас долго не проспит. И в любом случае, дверь за ней заперли.
Она снова посмотрела на шкатулку, которую иезуит в приступе боли сбросил на пол. Анна поставила ее обратно, но открывать не стала. Она увидела в руке Анны Болейн все, что ей требовалось. Для обеих Анн осталась всего лишь одна слабая надежда. И был только один человек, который мог ее принести.
* * *
Елизавета пробиралась сквозь заросли папоротника. Туфли на мягкой подошве неслышно ступали по узкой тропинке. Растения были на голову выше ее, закрывая от принцессы то, что могло бы стать мишенью для ее оружия. Однако она двигалась быстро, читая следы так, как научил ее когда-то отец: обломанный стебель, отпечаток копыта в прелой листве… Кабан проходил здесь, повернул обратно.
Когда принцесса обнаружила еще теплый помет, то поняла, насколько близко подошла к зверю.
Елизавета еще не остыла после быстрого галопа через открытое поле. Она настигла гончих на полпути к этим зарослям папоротника. Псари остановили животных, и их раздосадованное гавканье и рычанье следовало за охотницей там, куда их не пустили. Слышны были и крики людей — испуганные голоса, пытавшиеся удержать ее так же, как цепи удержали собак. Однако Елизавета не собиралась повиноваться: никакой приказ не мог посадить ее на сворку, и здесь никому не удастся догнать ее. Эти места известны принцессе гораздо лучше, чем любому из них, — не ее ли отец создал эти охотничьи угодья?
Елизавета выставила рогатину для охоты на кабана, раздвигая ею папоротник, заглушивший оленью тропу. Левой рукой принцесса удерживала рогатину за крестовину на середине дубового древка, правой прижимала к боку. Пора перейти на более медленный шаг: кабан наверняка остановился где-то совсем близко, раз собаки отстали. Именно в этот момент животное становится самым опасным. Сейчас оно будет пытаться услышать ее так же, как она пытается услышать его.
Чей-то голос окликнул охотницу — примерно в ста шагах левее, как ей показалось. Филипп! Его жеребец держался почти вровень с нею, когда она пришпорила кобылу для последнего рывка. Ее лошадь, меньшая по размеру, была подвижнее и на коротких дистанциях выигрывала. Наверное, Филипп успел увидеть Елизавету в тот момент, когда она спешивалась, чтобы углубиться в папоротники, но потом она взяла резко вправо, двигаясь по узким тропам.
Филипп. Он поддразнил ее в своей любезной манере, когда она брала рогатину на кабана из оружейной. «Королева-воительница, как ваша Боадицея!» — так он назвал ее, а потом мягко напомнил, что убивать положено мужчинам, а женщинам — держаться позади и восхищаться ими. Испанцу хотелось покрасоваться перед Елизаветой, как он сделал это неделю назад с тем красивым оленем.
Ну и что? Елизавете надоело смотреть, как мужчины гордо прохаживаются перед ней, оставляя ей роль восхищенной дурочки. Сейчас они с Филиппом — не на иссушенных равнинах Кастилии, а в ее зеленой Англии. Элиза — дочь Гарри, и отец научил ее, что надо делать с рогатиной.
Елизавета приостановилась, снова скользнув взглядом по тропинке. Затаив дыхание, она пыталась уловить сопение, вырывавшееся из тяжело вздымающихся мохнатых боков.
Вот оно! Это существо переминается на сухих листьях, медленно поднимается на копыта, снова пригибается, готовясь нападать, опускает кинжально-острые клыки к папоротнику, который она как раз собиралась отодвинуть…
Что-то ударило ее в бок. Задохнувшись, охотница выронила рогатину на землю. У нее не было возможности вскрикнуть, и она испытала мгновение ужаса, ожидая, что сейчас ее тело вспорют костяные лезвия. Ее лицо ушло в папоротник, рука при падении оказалась придавлена телом — но вторая уже тянулась к кинжалу, закрепленному у пояса.
Чьи-то пальцы остановили ее руку, ладонь зажала ей рот. Прикосновение человека сначала принесло чувство облегчения, а потом вызвало гнев. Никто не смеет так прикасаться к принцессе! Даже принц. Елизавета сжала зубы, почувствовала вкус крови, с удовлетворением услышала приглушенный вскрик боли. Однако рука не отпустила ее рта, хотя она укусила еще раз, сильнее. Вместо этого возле ее уха оказались губы, и чей-то голос поспешно прошептал:
— Миледи, не кричите, молю вас. Я — друг и принес вам известие.
Друзья не вжимают ее в землю. Она не разжала зубов. Полный боли шепот продолжился.
— Ваше высочество. Я — Жан Ромбо. Я был… палачом вашей матери.
Елизавета перестала его кусать и попыталась вздохнуть.
— Это правда, принцесса, клянусь вам. Я… оказал вашей матери некую услугу. И теперь вам, ее дочери, угрожает страшная опасность.
Принцесса повернула голову, освобождая рот от душившей ее руки. Незнакомец позволил ей это сделать.
— Слезайте с меня.
Приказ прозвучал решительно, однако она отдала его шепотом. Выбравшись из-под него, Елизавета отодвинулась подальше. Возясь в папоротниках, они примяли стебли. Запах кабана ощущался очень явственно. Елизавета нашла лежку, а в ней — гораздо более опасного зверя. Ее рука легла на рукоять кинжала, вытянула его из ножен. Мужчина, присевший на корточки напротив нее, продемонстрировал ей свои пустые ладони.
— Жан Ромбо был великан. Молодой, сильный. А вы…
— Я слышал баллады, принцесса, в которых мне давали все семь футов роста и почти такой же размах плеч. А что до молодости… Ну, прошло ведь почти двадцать лет.
Было что-то в его глазах под седеющими волосами: улыбка и одновременно печаль. Елизавета давно научилась отличать ложь от правды — от этого умения зависела ее жизнь. Клинок чуть опустился, но не был спрятан. Где-то далеко ее окликали.
— Жан Ромбо, — проговорила принцесса. — Имя из кошмарного сна. — Она ощутила у себя на глазах слезы. — Вы отрубили голову моей матери.
Жан кивнул:
— Да, миледи. Я убил ту, которую любил, потому чтоу меня не было выбора.
— Которую вы… любили?
— Да, миледи. И ради этой любви я принес клятвуисполнить просьбу вашей матери.
Кинжал выпал у нее из руки.
— И что вы сделали? — тихо спросила принцесса, хотяответ был ей известен.
— Ваша мать страшилась того зла, которое могут совершать от ее имени. Того зла, которое может обратиться против вас. И она умоляла меня… взять ее руку, ту самую руку, и похоронить ее в земле, где она когда-то была счастлива.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Анна села. Ей налили вина, предложили хлеба. Она начала жевать жесткую корку, а выпила очень немного. Она не ела уже сутки.
Томас наблюдал за ней. Когда был съеден второй черствый рогалик, он заговорил:
— Вам известно, почему вы оказались здесь, дитя? Еда помогла ей восстановить силы.
— Чтобы продолжить мои мучения. Чтобы ослабить меня перед тем, что меня ждет.
— Вы так плохо обо мне думаете?
— Я вообще никак о вас не думаю, сударь. Я вас не знаю.
— Мое имя — Томас Лоули. Я — член Общества Иисуса. Это вам что-то говорит?
На тарелке еще оставались крошки, и Анна стала подбирать их.
— Да. Мой брат учился в вашем ордене в Риме. Вы — янычары Папы Римского.
Это стало для него неожиданностью — услышать старинное оскорбление из ее уст. Томас даже рассмеялся.
— Возможно, мы — действительно воины Христовы, леди. Однако ваш необыкновенный брат не принадлежит к нашему ордену, потому что, кажется, считает наши методы недостаточно воинственными. Ваш брат хотел бы сжигать еретиков, чтобы спасти их от грехов. Мы же стремимся убеждать, а не принуждать.
Анна Ромбо впервые посмотрела ему прямо в глаза.
— Значит, вы хотели бы спасти меня от греха?
— Это стало бы для меня огромной радостью.
— Однако я не еретичка.
— И все же вы здесь из-за еретического дела.
— Я здесь по семейному делу, сударь, только и всего. И как я могу быть еретичкой, если никогда не была католичкой?
— Вас не крестили?
— Нет. Моему отцу не нравится то, что делают ради религии. А моя мать… — Анна помедлила, а потом смело заключила: — Моя мать — еврейка. Она говорит, что это значит, что я тоже еврейка. Так что теперь можете ненавидеть меня еще и за это.
— Ненавидеть вас?
Поразительная новость! Брат этой женщины ненавидел евреев с таким пылом, какого Томас еще никогда не встречал. А ведь он встречал немало людей, ненавидевших евреев. И вот теперь выясняется, что Джанни и сам был евреем!
Томас отошел от стола и посмотрел на простое деревянное распятие, висевшее в углу. Повернувшись к узнице спиной, он сказал:
— Вы знаете, что говорит о евреях наш дражайший глава, Игнатий Лойола? «Подумаешь! Быть в родстве с Господом нашим Христом и Госпожой нашей преславной Девой Марией!» — Иезуит снова повернулся к пленнице. — Нет, я не стану ненавидеть вас за это. Я вас чту.
Анна всмотрелась в лицо этого человека. Она знала, что оказалась здесь для допроса. Возможно, такова его манера: заманить ее, накормить, заболтать… Тем не менее он казался искренним. И тем больше у нее причин оставаться настороже. Однако Анне не удалось обуздать свой язык, потому что ее всегда раздражала самоуверенность религиозных людей.
— Но я тоже люблю историю о Христе. Не ту, которую рассказывает церковь. Его собственную историю, изложенную в его собственных словах!
— Дитя, не вам толковать Его слова. Это — дело Святой Церкви. Все остальное — ересь. Неужели вы не понимаете, что именно за этот грех вчера была сожжена женщина?
— Ну вот видите, — откликнулась Анна. — Значит, я все-таки еретичка.
Разговор пошел не так, как надеялся Томас. Пора менять подход.
— Как мне хотелось бы, чтобы у меня было время освободить вас от ваших ошибок! Увы, у нас с вами нет долгих часов, необходимых для этого. Тот, кто приказывает мне здесь, в Англии, — человек весьма нетерпеливый. Он хочет получить от вас сведения. И его методы весьма отличаются от моих.
Анна понизила голос:
— Разве это благородно с вашей стороны — угрожать мне, сударь?
— Я не угрожаю вам, дитя. Я объясняю, что произойдет. И я не в силах изменить этого. Если только вы не…
— Да?
— Если вы не скажете мне сейчас то, что нам нужно знать. Если вы это сделаете, то тем самым не только спасете свою жизнь — у нас может появиться время, которое необходимо для того, чтобы я мог спасти и вашу душу.
Анна никак не могла понять, является ли его откровенность простой уловкой. Не поднимая глаз, она пробормотала:
— Что вам нужно знать?
Томас вздохнул. Начало положено.
— Все, касающееся руки Анны Болейн. Все о ее магических свойствах, о ее способности проклинать и излечивать. Все о палаче, Жане Ромбо. О том, что ваш отец рассказывал вам о руке, о своих отношениях с королевой ереси и ведьмовства. Откройте мне свое сердце, и, поверьте, я почувствую, если вы утаите от меня хоть крупицу сведений. Говорите открыто и прямо — и я встану между вами и вашей судьбой.
Анна не знала, что ему можно рассказать. И в сущности, что особенного ей известно? Она попробует выдать ему что-нибудь. Но только не об отце.
— Я никогда не видела этой руки, но…
— Хотите увидеть ее сейчас?
Томас понял, что ему тоже хочется увидеть эту странную реликвию — здесь и сейчас, потому что он только мельком взглянул на нее, когда они выкопали ее во Франции, у перекрестка дорог. Для Томаса Лоули это были всего лишь останки, не более. Втайне он питал сомнения относительно собраний костей святых, наполнявших храмы Европы и продававшихся за груды золота. Однако иезуит никогда не сомневался в том, какую власть может возыметь над легковерными людьми подобный символ. Именно за это люди и платят деньги. За эту власть.
Томас прошел через комнату к простому дубовому сундуку. Открыв его, он извлек оттуда маленькую шкатулку, которую принес к столу. Ключ к ней висел на цепочке у него на шее. Иезуит вставил его в скважину и открыл крышку.
— Вот, дитя, — объявил он, отступая назад, чтобы наблюдать за лицом пленницы. — Вот источник всех этих трудов и страданий.
Дрожащими пальцами Анна оттянула край бархата — и вскрикнула от боли.
Это было ничто. Кисть руки, кости которой стали чистыми в результате распада мягких тканей плоти.
И это было… все. Дело не в скелете, не в символе и даже не в лишнем пальце, лежавшем рядом с тем, которому полагалось быть мизинцем, — нет, во внезапном, мгновенном, ослепляющем прикосновении: живая плоть дотронулась до мертвой кости, и обе Анны вдруг оказались вместе, соединившись через годы, через невозможное — но несомненное. Королева схватила Анну Ромбо — черные волосы и черные глаза. Королева не была застывшей, не стала плоским портретом на стене, она жила, дышала… умирала. Тонкая красная полоса пробежала по стройной шее, кость запястья у нее в руке разломилась, крик, начавшийся почти два десятилетия назад, оборвался.
Для Томаса ее болезненный вскрик был началом — и концом. Анна упала на стол, и волосы закрыли ее лицо. Под волосами он услышал рыдание.
— В чем дело, Анна? Ты почувствовала здесь зло? Королева-ведьма пытается захватить твою душу? Христос защитит тебя, дитя, тебе надо только верить в Него. Давай я спрячу ее от тебя. Давай!
Он потянулся через узницу к шкатулке и даже сумел закрыть крышку, хотя ему пришлось очень неловко изогнуть тело, чтобы случайно не прикоснуться к девушке. А когда иезуит попытался взять со стола дубовую шкатулку, то его колено, ослабленное раной и холодом от долгого соприкосновения с каменным полом, не выдержало. Томас Лоули услышал щелчок, вскрикнул и рухнул прямо на дочь французского палача.
Анна не слышала его слов, потому что не успела опомниться от потрясения. Внезапно она ощутила навалившийся на нее вес, прижавший ее к столу. Она выскользнула из-под него и встала в оборонительной позе, которой ее научили родители: нога заведена назад для пинка, руки опущены вниз для удара. Но Томас остался лежать там, где упал, свисая со стола и протягивая руку к больной ноге. Лицо его было искажено.
— Не бойтесь! — выдохнул он. — Это мое колено. Мне… ох!., мне необходимо лечь в постель.
Он попытался подняться и опереться на стул, но тот поехал в сторону, вызвав новый вскрик. Анна поняла, что страдания иезуита непритворны. И ей не важно было, что это враг. Он страдал. Она пошла к нему.
— Позвольте, я вам помогу, — предложила она.
Он схватил протянутую руку. Рука девушки оказалась неожиданно сильной, так что ему удалось встать. Вдвоем они доковыляли до его постели.
— Вот видите, какой из меня дознаватель!
Лицо иезуита морщилось от боли и попытки улыбнуться. Анна положила руку ему на колено, и он впервые за целую вечность ощутил там тепло.
— Что вы с ним сделали? Ну же, рассказывайте. У меня есть опыт целительства.
Томас собрался было возразить, напомнить ей, кто тут главный. Но ее сильные руки прикасались к его увечью, и в месте их прикосновения — хоть ему и трудно было в это поверить — действительно ощущалось облегчение.
— Я был военным. Ногу сломали во время одной осады и так и не вправили как следует. Я…
— Тшш!
Она прижала палец к его губам и снова принялась ощупывать колено. Два раза Томас вздрагивал от сильной боли. Однако постепенно он успокоился и откинулся назад, предоставляя ее пальцам полную свободу. Спустя какое-то время Анна выпрямилась, не вставая с кровати, и посмотрела на своего пациента.
— Мне уже приходилось видеть такие травмы. Кость колена смещается — ее почти ничто не держит на месте. Я могу поставить ее на место, но это будет больно.
— Один врач укладывал меня на дыбу и воротом пытался растянуть кости. Я не боюсь боли.
— Вот и хорошо. Лежите спокойно. И думайте о святых вещах.
Томас услышал в ее словах улыбку и, ответно улыбнувшись, вытянулся на постели. Однако его улыбке не суждено было задержаться: внезапная мука пронзила его тело, превратив все мысли в туман и принося с собой забытье.
Анна уложила ногу на кровать и посмотрела на потерявшего сознание человека. Ей требовалось туго затянуть колено тканью, чтобы оно не сместилось снова. Одна простыня оказалась надорванной, и девушка быстро превратила ее в полоски материи. Когда она приподнимала Томасу ногу, он застонал. В ту же секунду Анна встала возле его головы, нежно гладя лоб больного.
— Тише! — мягко прошептала она, как шептала юному солдату во дворе «Кометы», как шептала Джузеппе Тольдо и тысячам других умирающих во время осады Сиены. И, как и все они, Томас Лоули при ее прикосновении погрузился в сон, повинуясь мягкому приказу, звучавшему в ее голосе.
Туго перевязав колено, Анна снова села за стол. Томас долго не проспит. И в любом случае, дверь за ней заперли.
Она снова посмотрела на шкатулку, которую иезуит в приступе боли сбросил на пол. Анна поставила ее обратно, но открывать не стала. Она увидела в руке Анны Болейн все, что ей требовалось. Для обеих Анн осталась всего лишь одна слабая надежда. И был только один человек, который мог ее принести.
* * *
Елизавета пробиралась сквозь заросли папоротника. Туфли на мягкой подошве неслышно ступали по узкой тропинке. Растения были на голову выше ее, закрывая от принцессы то, что могло бы стать мишенью для ее оружия. Однако она двигалась быстро, читая следы так, как научил ее когда-то отец: обломанный стебель, отпечаток копыта в прелой листве… Кабан проходил здесь, повернул обратно.
Когда принцесса обнаружила еще теплый помет, то поняла, насколько близко подошла к зверю.
Елизавета еще не остыла после быстрого галопа через открытое поле. Она настигла гончих на полпути к этим зарослям папоротника. Псари остановили животных, и их раздосадованное гавканье и рычанье следовало за охотницей там, куда их не пустили. Слышны были и крики людей — испуганные голоса, пытавшиеся удержать ее так же, как цепи удержали собак. Однако Елизавета не собиралась повиноваться: никакой приказ не мог посадить ее на сворку, и здесь никому не удастся догнать ее. Эти места известны принцессе гораздо лучше, чем любому из них, — не ее ли отец создал эти охотничьи угодья?
Елизавета выставила рогатину для охоты на кабана, раздвигая ею папоротник, заглушивший оленью тропу. Левой рукой принцесса удерживала рогатину за крестовину на середине дубового древка, правой прижимала к боку. Пора перейти на более медленный шаг: кабан наверняка остановился где-то совсем близко, раз собаки отстали. Именно в этот момент животное становится самым опасным. Сейчас оно будет пытаться услышать ее так же, как она пытается услышать его.
Чей-то голос окликнул охотницу — примерно в ста шагах левее, как ей показалось. Филипп! Его жеребец держался почти вровень с нею, когда она пришпорила кобылу для последнего рывка. Ее лошадь, меньшая по размеру, была подвижнее и на коротких дистанциях выигрывала. Наверное, Филипп успел увидеть Елизавету в тот момент, когда она спешивалась, чтобы углубиться в папоротники, но потом она взяла резко вправо, двигаясь по узким тропам.
Филипп. Он поддразнил ее в своей любезной манере, когда она брала рогатину на кабана из оружейной. «Королева-воительница, как ваша Боадицея!» — так он назвал ее, а потом мягко напомнил, что убивать положено мужчинам, а женщинам — держаться позади и восхищаться ими. Испанцу хотелось покрасоваться перед Елизаветой, как он сделал это неделю назад с тем красивым оленем.
Ну и что? Елизавете надоело смотреть, как мужчины гордо прохаживаются перед ней, оставляя ей роль восхищенной дурочки. Сейчас они с Филиппом — не на иссушенных равнинах Кастилии, а в ее зеленой Англии. Элиза — дочь Гарри, и отец научил ее, что надо делать с рогатиной.
Елизавета приостановилась, снова скользнув взглядом по тропинке. Затаив дыхание, она пыталась уловить сопение, вырывавшееся из тяжело вздымающихся мохнатых боков.
Вот оно! Это существо переминается на сухих листьях, медленно поднимается на копыта, снова пригибается, готовясь нападать, опускает кинжально-острые клыки к папоротнику, который она как раз собиралась отодвинуть…
Что-то ударило ее в бок. Задохнувшись, охотница выронила рогатину на землю. У нее не было возможности вскрикнуть, и она испытала мгновение ужаса, ожидая, что сейчас ее тело вспорют костяные лезвия. Ее лицо ушло в папоротник, рука при падении оказалась придавлена телом — но вторая уже тянулась к кинжалу, закрепленному у пояса.
Чьи-то пальцы остановили ее руку, ладонь зажала ей рот. Прикосновение человека сначала принесло чувство облегчения, а потом вызвало гнев. Никто не смеет так прикасаться к принцессе! Даже принц. Елизавета сжала зубы, почувствовала вкус крови, с удовлетворением услышала приглушенный вскрик боли. Однако рука не отпустила ее рта, хотя она укусила еще раз, сильнее. Вместо этого возле ее уха оказались губы, и чей-то голос поспешно прошептал:
— Миледи, не кричите, молю вас. Я — друг и принес вам известие.
Друзья не вжимают ее в землю. Она не разжала зубов. Полный боли шепот продолжился.
— Ваше высочество. Я — Жан Ромбо. Я был… палачом вашей матери.
Елизавета перестала его кусать и попыталась вздохнуть.
— Это правда, принцесса, клянусь вам. Я… оказал вашей матери некую услугу. И теперь вам, ее дочери, угрожает страшная опасность.
Принцесса повернула голову, освобождая рот от душившей ее руки. Незнакомец позволил ей это сделать.
— Слезайте с меня.
Приказ прозвучал решительно, однако она отдала его шепотом. Выбравшись из-под него, Елизавета отодвинулась подальше. Возясь в папоротниках, они примяли стебли. Запах кабана ощущался очень явственно. Елизавета нашла лежку, а в ней — гораздо более опасного зверя. Ее рука легла на рукоять кинжала, вытянула его из ножен. Мужчина, присевший на корточки напротив нее, продемонстрировал ей свои пустые ладони.
— Жан Ромбо был великан. Молодой, сильный. А вы…
— Я слышал баллады, принцесса, в которых мне давали все семь футов роста и почти такой же размах плеч. А что до молодости… Ну, прошло ведь почти двадцать лет.
Было что-то в его глазах под седеющими волосами: улыбка и одновременно печаль. Елизавета давно научилась отличать ложь от правды — от этого умения зависела ее жизнь. Клинок чуть опустился, но не был спрятан. Где-то далеко ее окликали.
— Жан Ромбо, — проговорила принцесса. — Имя из кошмарного сна. — Она ощутила у себя на глазах слезы. — Вы отрубили голову моей матери.
Жан кивнул:
— Да, миледи. Я убил ту, которую любил, потому чтоу меня не было выбора.
— Которую вы… любили?
— Да, миледи. И ради этой любви я принес клятвуисполнить просьбу вашей матери.
Кинжал выпал у нее из руки.
— И что вы сделали? — тихо спросила принцесса, хотяответ был ей известен.
— Ваша мать страшилась того зла, которое могут совершать от ее имени. Того зла, которое может обратиться против вас. И она умоляла меня… взять ее руку, ту самую руку, и похоронить ее в земле, где она когда-то была счастлива.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58