Эрику понадобилась всего секунда для того, чтобы забраться на дерево. Еще одна — для того, чтобы спрыгнуть вниз. Протянутые руки охранника наткнулись на широченную, крепкую грудь. Солдат недоуменно вскинул голову. Эрик тотчас боднул его прямо между глаз, в переносицу. Охранник рухнул, словно черепица с башни, мгновенно провалившись в забытье. Убегавший снова прыгнул и даже сумел обхватить рукой ветку дерева, но со стоном скользнул вдоль ствола на землю.
— Фуггер! Фуггер!
Пленник вскинул культю, словно заслоняясь от новой опасности, а потом медленно опустил ее. Он узнал окликнувший его голос.
— Эрик? Ради всего святого, как…
— Пора убираться. Поговорим потом.
Молодой человек подсадил Фуггера на нижнюю ветку, влез за ним следом, перебрался с дерева на стену, а потом спустил Фуггера по другую сторону стены, уронив его на мягкую землю, где тот сразу же попытался встать и бежать.
Эрик поймал его и удержал.
— Фуггер, где Мария?
— В Риме.
— В Риме?
— Пойдем, я тебе расскажу. Нам необходимо уйти. Нас будут искать, а я не могу быстро бежать.
— А тебе и не придется бегать. У меня есть конь. Вон там. Двое мужчин бросились туда, где была привязана лошадь.
Фуггера снова подняли. Эрик сел в седло позади него и мягко ударил животное пятками. Они проехали шагов сто — лошадь ступала по песку. Когда из дома иезуитов их уже не могли услышать, Фуггер протяжно застонал.
— Тебе больно? — обеспокоился Эрик.
— Да! — выкрикнул Фуггер. — Что я наделал? Моя дочь! О, моя Мария!
— Что с ней? Говори! — Эрик дернул поводья, остановив лошадь. — Мы с места не сдвинемся, пока ты мне не ответишь.
Отрывистыми фразами Фуггер пересказал все, что случилось. Все, что говорил и делал Джанни. Он быстро закончил свой рассказ, и Эрик спросил:
— А этот медальон? Тот, что ее освободит, — он у него?
— Джанни носит его на шее.
— Тогда я должен отобрать его!
С этими словами Эрик спешился. Фуггер потянулся к нему.
— Нет, Эрик. Их слишком много. И теперь они будут вдвое осторожнее. Чтобы помешать им выполнить задуманное, нам понадобится помощь. Там — огромное зло.
— Мне до этого нет дела. Мария в опасности.
— Эрик…
— На выезде из города с юга есть сарай. Спрячься в нем. На рассвете я вернусь с медальоном. Если я к тому времени не вернусь…
— Подожди!
Напрасно: юноша уже растворился в сумерках. Фуггер чуть было не двинулся следом за ним, но потом вспомнил, насколько он искалечен. Он способен только помешать. Проклиная собственную беспомощность, Фуггер повернул лошадь на юг.
* * *
Когда охранника нашли, невозможно было определить, сколько времени он пролежал без сознания. Людям Карафы понадобилась всего минута для того, чтобы собрать и отправить на поиск беглеца остальных. Менее чем через полчаса первые из посланных вернулись, чтобы доложить о неудаче. Они невнятно бормотали извинения, стараясь не встречаться взглядом с яростными глазами юноши. Час спустя вернулись и остальные. По-прежнему они могли сказать только одно: «Ничего».
— Найти его и без того было бы достаточно трудно — в портовом-то городе, ночью, когда столько кораблей готовятся к отплытию. А теперь, когда мы знаем, что ему помогают…
Не договорив, Томас глянул на охранника, который едва пришел в себя. Кровь так и хлестала из сломанного носа.
— И что ты предлагаешь, иезуит? — Джанни даже не пытался смягчить язвительный тон. — Сдаться? Уладить все словами?
Томас ощутил ответный прилив гнева и глубоко вздохнул, справляясь с неуместными чувствами.
— Я предлагаю посмотреть, куда он направится. Попытаться предсказать его действия, прежде чем предпринимать что-то в ответ. Он нездоров. Его дочь по-прежнему у нас. Думаю, он найдет помощь и отправится за Марией.
Джанни беспокойно метался вокруг стола. В трапезной не осталось никого, кроме членов их отряда, людей Карафы. Все собрались за большим столом, тихо переговаривались и пили вино, которое разливал брат Молчальник. Солдаты были закутаны в плащи и при шпорах — готовы в дорогу.
— Так что же — в Монтальчино, к его «друзьям»? Сидеть и ждать, пока закончится и эта осада? А потом пытаться сломать людей, которые никогда не ломались? Или поехать в Рим и устроить засаду у тюрьмы в надежде на то, что Фуггер посмеет сунуться в нашу паутину? — Джанни перегнулся через стол, приблизив лицо вплотную к англичанину. — Я не намерен возвращаться к кардиналу Карафе и докладывать ему, что провалил первое же его задание. Я слишком долго ждал, чтобы он меня заметил.
Томас вытянул больную ногу и принялся растирать колено.
— Не вижу, чтобы у нас имелись другие варианты. Карафа должен узнать о случившемся. Равно как и посол в Лондоне. Эти… останки. Они были бы полезными очками в шахматной партии, но не они решают исход всей игры.
— Но они решают его! Решают! — Джанни с силой стукнул по столу. — Вы говорите об играх? Вы не знаете, что та ведьма в Англии наложила на моего отца проклятье!
— И грехи отца падут на сына? Так вы ищете отмщения? Или искупления?
— Я ищу славы Божьей, иезуит. — Джанни выдержал пристальный взгляд Томаса. — И поверь мне, я предпочту отправиться во Францию и перерыть там все перекрестки у всех деревень, лишь бы не преклонять колени перед наместником Бога на земле и не говорить ему, что грех Ромбо по-прежнему существует в этом мире.
— Карафа пока не Папа.
— Он будет им. И дар, который я должен положить перед троном Святого Петра, — это шестипалая рука великой еретички Анны Болейн. Я спущусь в самые глубины ада, чтобы отыскать ее.
Молчание, которое воцарилось между ними, разрушил новый голос. Этого голоса до сей поры не слышал никто из них. Более того, его не слышали уже почти двадцать лет. В течение всего этого времени тот человек считал, что ему нечего сказать. Он не был уверен, что и сейчас нашел нечто Достойное того, чтобы нарушить безмолвие, но все-таки заговорил:
— Деревня называется Пон-Сен-Жюст. В одном дне езды от Тура. К югу от нее — перекресток. Там — виселица. В четырех шагах от ее основания, там, где встречаются четыре дороги, зарыта шкатулка. В ней лежит рука Анны Болейн. Пока звучал голос — и еще какое-то время потом, — никто не шевелился, словно эти звуки заключали в себе колдовские чары. Джанни и Томас не сводили друг с друга неподвижных глаз, кубки вина застыли в руках солдат. Голос был хриплым от долгого молчания. Он разнесся по всей трапезной, и каждое слово ощутимо повисало в воздухе, подобно дыму. И, подобно дыму, оно выплывало через открытое окно — наружу, где достигало слуха человека, устроившегося на крыше прямо над собеседниками. Но Эрик даже не пошевелился.
— Откуда ты все это знаешь, брат Молчальник? — мягко спросил Томас.
Тот подумал секунду. Нужно ли добавлять что-то к уже сказанному?
— Я был там. Я видел, как ее закопали.
Он не вспоминал о той ночи на перекрестке в течение девятнадцати лет. Но теперь, под градом устремленных на него вопросительных взглядов, он вспомнил все. Как однорукий человек — тот самый человек, которому нынешним вечером он наливал вино, — выскочил из мусорной кучи под виселицей и всадил кинжал ему в глаз. Как он упал… Его второй глаз, нетронутый, по-прежнему оставался открытым, так что он видел все. Он утратил не жизнь и не зрение, но нечто иное. Мгновение невыносимой боли лишило его способности испытывать чувства. Он по-прежнему видел и слышал, но внешний мир перестал иметь значение. Один мучительный миг — и все события его жизни, все былые триумфы и жестокости, все убитые им мужчины, все женщины, которыми он владел, — все превратилось в плоские тени, танцующие на стене. В то, о чем не стоит говорить.
Но с того момента он помнил все. Он снова видел, как голову его господина, Джанкарло Чибо, отсекает летящий меч, как французский палач, Жан Ромбо, берет руку ведьмы и при свете луны закапывает ее в центре перекрестка.
Общее молчание распространялось, словно круги по воде, и внутри этого безмолвия он вспоминал все дальнейшее. Как уехали Ромбо и остальные, как пришли жители деревни и сочли его мертвым; как взяли его к себе, когда поняли, что он жив: из-за богатой одежды крестьяне решили, что смогут получить за него выкуп. Цирюльник извлек кинжал, застрявший у него в голове. Почему-то, ко всеобщему изумлению, это не убило его, хотя в течение последующих нескольких недель смерть подходила к нему совсем близко. Но когда он выздоровел и по-прежнему не желал говорить, а благодетелям не удалось придумать, как именно заработать на спасенном, они попросту выбросили его на дорогу. Окольными путями она вела его на юг, и он шел и шел, пока одна тропинка не пересекалась с другой, — а он все шел и шел, пока ему не встретился монах, возвращавшийся с паломничества. Добрый человек, который взял его из жалости. И еще потому, что внушительный рост молчальника служил в дороге некоторой защитой. Тот добрый монах привел его в монастырь своего ордена в Ливорно. Молчальник остался в монастыре и после того, как орден был распущен и здание перешло к иезуитам. Он продолжал безмолвно делать то, чем занимался с тех самых пор, как в глаз ему вошел кинжал, изменивший его мир. Он работал в саду и прислуживал путникам и паломникам, которые находили здесь отдых. Если их миски пустели, он накладывал на них еду. Если их кубки осушались, он наполнял их вином. А если им требовалось узнать, где закопана рука Анны Болейн, он говорил им о том, где находится роковой перекресток.
Он наклонился вперед, налил вино и стал ждать. Ему казалось, что теперь, когда он принял решение заговорить, придут и новые слова. Он спокойно дожидался их: молчание его не тревожило. Под именем Молчальника он прожил почти двадцать лет — с тех самых пор, как перестал быть Генрихом фон Золингеном.
* * *
Эрик ничего не мог поделать. Фуггер оказался прав: их слишком много. Джанни и медальон все время находились в гуще людей. Молодой скандинав цеплялся за наличник и слушал поразительный рассказ монаха. Юноша последовал за людьми Карафы в гавань до самого их корабля и даже подумывал о том, не пробраться ли на борт. Однако такой возможности ему не представилось. Кроме того, в голове у него начал звучать незнакомый голос. Этот голос советовал держаться осторожно и не бросаться очертя голову в немедленную атаку. Есть способ получше, нежели быть обнаруженным на борту и утонуть в открытом море.
Так что Эрик проводил взглядом корабль, уплывший с ночным приливом, а потом вернулся в сарай на окраине Ливорно. Кратко он пересказал Фуггеру все случившееся.
— Ад разрушил свои цепи.
Фуггер бессильно опустился на старую солому: ноги не держали его. Одного взгляда на человека, который напомнил ему о старом враге, оказалось достаточно, чтобы погнать в ночь беднягу немца, задыхающегося от спазмов в горле. Генрих фон Золинген — ибо то мог быть только он — победил смерть. Эта мысль лишила Фуггера тех жалких крох мужества, которые ему удалось собрать. А Эрик, узнав о том, кем оказался брат Молчальник, только присвистнул:
— Так я видел Буку!
Фон Золинген был кошмарным образом из детства каждого из них, стимулом к хорошему поведению.
— Ну что ж, я рад, что видел, как он уплыл. — Юноша наклонился к Фуггеру, и его лицо раскраснелось от возбуждения. — Они все уехали, Фуггер. Все до одного, включая и то немецкое чудовище. Понимаешь, что это значит?
Фуггер только покачал головой.
— Это значит, что они не отправили известие в Рим. Твой побег не будет наказан. Видно, Джанни полностью поглощен своим великим делом. Это значит, что до их возвращения Мария останется жива. Следовательно, у нас есть время вызволить ее из тюрьмы.
И Эрик улыбнулся. Эта мысль посетила его в доках. Именно потому он допустил, чтобы корабль уплыл без нее. Отсрочка сражения может означать куда более славную победу.
Имя дочери буквально оживило Фуггера. Он с трудом поднялся на ноги.
— Прежде всего Жан должен узнать об этом. О том, зло, в борьбе с которым он чуть не погиб, снова вернулся на землю. Бедняга Жан! Он хочет только одного — отдыха, который вполне заслужил. Однако опасаюсь, что его надлежит вновь проснуться и действовать.
Когда его молодой спутник помог Фуггеру сесть на лошадь и сам устроился позади него, он произнес всего од слово:
— Монтальчино.
Глава 7. КРУШЕНИЕ ВСЕХ НАДЕЖД
Они вышли из леса сразу после рассвета. Хотя весенняя листва распустилась еще не полностью, деревья все же скрыли приближение двух путников. После ночи, проведенной в канаве, тело Жана одеревенело, и каждый шаг отдавался болью, какой бы мягкой ни была почва под ногами.
Дорога вывела на небольшую поляну, окруженную деревьями, преимущественно каштанами. Вся земля здесь была покрыта прошлогодней травой, когда-то похожей на зеленый мех, а теперь бурой и потрескавшейся.
Анна остановилась, огляделась и улыбнулась отцу:
— Когда-то ты здесь попал в ловушку. Мы бросали в тебя каштаны, пока ты не сдался. Помнишь?
Жан повернулся, воткнул палку в землю, тяжко оперся на нее.
— Не помню. Кто же были эти «мы»?
— Все мы. — Анна взяла оплетенную веревкой бутыль, висевшую у нее на шее, откупорила и передала отцу, чтобы тот напился. Утренний воздух был холодным, но с лица его стекал пот. — Эрик, Мария… Джоджо.
Девушка назвала Джанни его детским прозвищем, но это никак не повлияло на отца. Глаза его по-прежнему оставались грустными. Она быстро продолжила:
— Ты заставил нас собрать все наше «оружие», и мама сделала из каштанов отличный пирог. Помнишь?
— Твоя мать, бывало, пекла чудесные пироги.
Жан снова повернулся в сторону дороги. Он ничего этого не помнил да и не хотел вспоминать. Казалось невозможным отделить хорошие воспоминания от плохих.
— Отдохнем здесь немного, отец. Я устала.
И на этот раз Жан даже не посмотрел на дочь, не улыбнулся ее маленькой лжи, вызванной заботой о нем.
— Нет. — Отпив, Жан вернул ей бутыль. — Продолжим путь. Я хочу вернуться в Монтальчино к полуночи.
К полуночи! Когда они вышли, было уже поздно. Им понадобилось идти день и две ночи, чтобы добраться сюда. А Жан хотел уже днем отправиться обратно!
«Он все еще считает расстояния как наемный солдат, форсированными переходами», — подумала Анна, глядя, как Жан Ромбо хромает по дороге.
Теперь он шел быстрее, подгоняемый близостью цели, и она догнала его только на краю леса, под буком, который когда-то служил ей троном. Отец стоял, прислонившись плечом к стволу и прижавшись к нему головой. Анна знала, что отец близорук, что здание, на которое он смотрел, виделось ему лишь размытым пятном.
— «Комета», — проговорил он, и надежда, прозвучавшая в его голосе, заставила ее горло сжаться.
«Пусть все будет так, как он хочет, — молилась она. — Пусть он получит свою награду».
Обычно она не взывала к святым. Она знала об этом слишком мало, несмотря на все старания брата спасти ее душу. Но Мать и Ее страдающий Сын были близки сердцу Анны.
Они выбрались из леса и осторожно вошли в виноградник. Было еще не очень светло, но света хватило, чтобы Жан понял, что случилось.
— Посмотри на розы, Анна. Они не подрезали их. Они не увидели, что цветы болеют. — Он потянул один цветок, уколол палец шипом и слизнул капельку крови. — И посмотри на лозы. С тех пор как мы ушли, их не подрезали. А сорняки! — Жан с размаху ударил по ним своей палкой. Девушка видела, что отец не на шутку разволновался. — Когда мы вернемся, нас ждет много работы. Пойдем, посмотрим, что они сделали с гостиницей. Если она в таком же запущенном состоянии, как поля, тогда там никого нет. И мы можем сразу устроиться там.
Они уже прошли половину расстояния и находились шагах в пятидесяти от здания, когда распахнулись боковые ворота. Отец и дочь застыли на месте, у них даже не было времени упасть на землю и прижаться к ней. Появился человек, повернулся к стене и стал мочиться. Он пел. На нем была странная одежда. И хотя Жан плохо видел, ему не требовалось хорошее зрение для того, чтобы понять, кто этот человек. Мотив песни был знакомым, но слова немного изменились с тех пор, как Жан услышал эту песню впервые.
Деревенская простушка,
Городская потаскушка,
Бедна ты иль богата,
А хочешь ты сол-да-та!
Дворняга залаяла, словно подпевая, и выскочила из ворот, насколько ей позволила цепь. Она продолжала брехать на зрителей, пока солдат не брызнул ей на голову. Тогда псина взвизгнула и скрылась в воротах. За нею следом, смеясь и позевывая, шел солдат. На ходу он завязывал свои штаны.
Анна повернулась к Жану —
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
— Фуггер! Фуггер!
Пленник вскинул культю, словно заслоняясь от новой опасности, а потом медленно опустил ее. Он узнал окликнувший его голос.
— Эрик? Ради всего святого, как…
— Пора убираться. Поговорим потом.
Молодой человек подсадил Фуггера на нижнюю ветку, влез за ним следом, перебрался с дерева на стену, а потом спустил Фуггера по другую сторону стены, уронив его на мягкую землю, где тот сразу же попытался встать и бежать.
Эрик поймал его и удержал.
— Фуггер, где Мария?
— В Риме.
— В Риме?
— Пойдем, я тебе расскажу. Нам необходимо уйти. Нас будут искать, а я не могу быстро бежать.
— А тебе и не придется бегать. У меня есть конь. Вон там. Двое мужчин бросились туда, где была привязана лошадь.
Фуггера снова подняли. Эрик сел в седло позади него и мягко ударил животное пятками. Они проехали шагов сто — лошадь ступала по песку. Когда из дома иезуитов их уже не могли услышать, Фуггер протяжно застонал.
— Тебе больно? — обеспокоился Эрик.
— Да! — выкрикнул Фуггер. — Что я наделал? Моя дочь! О, моя Мария!
— Что с ней? Говори! — Эрик дернул поводья, остановив лошадь. — Мы с места не сдвинемся, пока ты мне не ответишь.
Отрывистыми фразами Фуггер пересказал все, что случилось. Все, что говорил и делал Джанни. Он быстро закончил свой рассказ, и Эрик спросил:
— А этот медальон? Тот, что ее освободит, — он у него?
— Джанни носит его на шее.
— Тогда я должен отобрать его!
С этими словами Эрик спешился. Фуггер потянулся к нему.
— Нет, Эрик. Их слишком много. И теперь они будут вдвое осторожнее. Чтобы помешать им выполнить задуманное, нам понадобится помощь. Там — огромное зло.
— Мне до этого нет дела. Мария в опасности.
— Эрик…
— На выезде из города с юга есть сарай. Спрячься в нем. На рассвете я вернусь с медальоном. Если я к тому времени не вернусь…
— Подожди!
Напрасно: юноша уже растворился в сумерках. Фуггер чуть было не двинулся следом за ним, но потом вспомнил, насколько он искалечен. Он способен только помешать. Проклиная собственную беспомощность, Фуггер повернул лошадь на юг.
* * *
Когда охранника нашли, невозможно было определить, сколько времени он пролежал без сознания. Людям Карафы понадобилась всего минута для того, чтобы собрать и отправить на поиск беглеца остальных. Менее чем через полчаса первые из посланных вернулись, чтобы доложить о неудаче. Они невнятно бормотали извинения, стараясь не встречаться взглядом с яростными глазами юноши. Час спустя вернулись и остальные. По-прежнему они могли сказать только одно: «Ничего».
— Найти его и без того было бы достаточно трудно — в портовом-то городе, ночью, когда столько кораблей готовятся к отплытию. А теперь, когда мы знаем, что ему помогают…
Не договорив, Томас глянул на охранника, который едва пришел в себя. Кровь так и хлестала из сломанного носа.
— И что ты предлагаешь, иезуит? — Джанни даже не пытался смягчить язвительный тон. — Сдаться? Уладить все словами?
Томас ощутил ответный прилив гнева и глубоко вздохнул, справляясь с неуместными чувствами.
— Я предлагаю посмотреть, куда он направится. Попытаться предсказать его действия, прежде чем предпринимать что-то в ответ. Он нездоров. Его дочь по-прежнему у нас. Думаю, он найдет помощь и отправится за Марией.
Джанни беспокойно метался вокруг стола. В трапезной не осталось никого, кроме членов их отряда, людей Карафы. Все собрались за большим столом, тихо переговаривались и пили вино, которое разливал брат Молчальник. Солдаты были закутаны в плащи и при шпорах — готовы в дорогу.
— Так что же — в Монтальчино, к его «друзьям»? Сидеть и ждать, пока закончится и эта осада? А потом пытаться сломать людей, которые никогда не ломались? Или поехать в Рим и устроить засаду у тюрьмы в надежде на то, что Фуггер посмеет сунуться в нашу паутину? — Джанни перегнулся через стол, приблизив лицо вплотную к англичанину. — Я не намерен возвращаться к кардиналу Карафе и докладывать ему, что провалил первое же его задание. Я слишком долго ждал, чтобы он меня заметил.
Томас вытянул больную ногу и принялся растирать колено.
— Не вижу, чтобы у нас имелись другие варианты. Карафа должен узнать о случившемся. Равно как и посол в Лондоне. Эти… останки. Они были бы полезными очками в шахматной партии, но не они решают исход всей игры.
— Но они решают его! Решают! — Джанни с силой стукнул по столу. — Вы говорите об играх? Вы не знаете, что та ведьма в Англии наложила на моего отца проклятье!
— И грехи отца падут на сына? Так вы ищете отмщения? Или искупления?
— Я ищу славы Божьей, иезуит. — Джанни выдержал пристальный взгляд Томаса. — И поверь мне, я предпочту отправиться во Францию и перерыть там все перекрестки у всех деревень, лишь бы не преклонять колени перед наместником Бога на земле и не говорить ему, что грех Ромбо по-прежнему существует в этом мире.
— Карафа пока не Папа.
— Он будет им. И дар, который я должен положить перед троном Святого Петра, — это шестипалая рука великой еретички Анны Болейн. Я спущусь в самые глубины ада, чтобы отыскать ее.
Молчание, которое воцарилось между ними, разрушил новый голос. Этого голоса до сей поры не слышал никто из них. Более того, его не слышали уже почти двадцать лет. В течение всего этого времени тот человек считал, что ему нечего сказать. Он не был уверен, что и сейчас нашел нечто Достойное того, чтобы нарушить безмолвие, но все-таки заговорил:
— Деревня называется Пон-Сен-Жюст. В одном дне езды от Тура. К югу от нее — перекресток. Там — виселица. В четырех шагах от ее основания, там, где встречаются четыре дороги, зарыта шкатулка. В ней лежит рука Анны Болейн. Пока звучал голос — и еще какое-то время потом, — никто не шевелился, словно эти звуки заключали в себе колдовские чары. Джанни и Томас не сводили друг с друга неподвижных глаз, кубки вина застыли в руках солдат. Голос был хриплым от долгого молчания. Он разнесся по всей трапезной, и каждое слово ощутимо повисало в воздухе, подобно дыму. И, подобно дыму, оно выплывало через открытое окно — наружу, где достигало слуха человека, устроившегося на крыше прямо над собеседниками. Но Эрик даже не пошевелился.
— Откуда ты все это знаешь, брат Молчальник? — мягко спросил Томас.
Тот подумал секунду. Нужно ли добавлять что-то к уже сказанному?
— Я был там. Я видел, как ее закопали.
Он не вспоминал о той ночи на перекрестке в течение девятнадцати лет. Но теперь, под градом устремленных на него вопросительных взглядов, он вспомнил все. Как однорукий человек — тот самый человек, которому нынешним вечером он наливал вино, — выскочил из мусорной кучи под виселицей и всадил кинжал ему в глаз. Как он упал… Его второй глаз, нетронутый, по-прежнему оставался открытым, так что он видел все. Он утратил не жизнь и не зрение, но нечто иное. Мгновение невыносимой боли лишило его способности испытывать чувства. Он по-прежнему видел и слышал, но внешний мир перестал иметь значение. Один мучительный миг — и все события его жизни, все былые триумфы и жестокости, все убитые им мужчины, все женщины, которыми он владел, — все превратилось в плоские тени, танцующие на стене. В то, о чем не стоит говорить.
Но с того момента он помнил все. Он снова видел, как голову его господина, Джанкарло Чибо, отсекает летящий меч, как французский палач, Жан Ромбо, берет руку ведьмы и при свете луны закапывает ее в центре перекрестка.
Общее молчание распространялось, словно круги по воде, и внутри этого безмолвия он вспоминал все дальнейшее. Как уехали Ромбо и остальные, как пришли жители деревни и сочли его мертвым; как взяли его к себе, когда поняли, что он жив: из-за богатой одежды крестьяне решили, что смогут получить за него выкуп. Цирюльник извлек кинжал, застрявший у него в голове. Почему-то, ко всеобщему изумлению, это не убило его, хотя в течение последующих нескольких недель смерть подходила к нему совсем близко. Но когда он выздоровел и по-прежнему не желал говорить, а благодетелям не удалось придумать, как именно заработать на спасенном, они попросту выбросили его на дорогу. Окольными путями она вела его на юг, и он шел и шел, пока одна тропинка не пересекалась с другой, — а он все шел и шел, пока ему не встретился монах, возвращавшийся с паломничества. Добрый человек, который взял его из жалости. И еще потому, что внушительный рост молчальника служил в дороге некоторой защитой. Тот добрый монах привел его в монастырь своего ордена в Ливорно. Молчальник остался в монастыре и после того, как орден был распущен и здание перешло к иезуитам. Он продолжал безмолвно делать то, чем занимался с тех самых пор, как в глаз ему вошел кинжал, изменивший его мир. Он работал в саду и прислуживал путникам и паломникам, которые находили здесь отдых. Если их миски пустели, он накладывал на них еду. Если их кубки осушались, он наполнял их вином. А если им требовалось узнать, где закопана рука Анны Болейн, он говорил им о том, где находится роковой перекресток.
Он наклонился вперед, налил вино и стал ждать. Ему казалось, что теперь, когда он принял решение заговорить, придут и новые слова. Он спокойно дожидался их: молчание его не тревожило. Под именем Молчальника он прожил почти двадцать лет — с тех самых пор, как перестал быть Генрихом фон Золингеном.
* * *
Эрик ничего не мог поделать. Фуггер оказался прав: их слишком много. Джанни и медальон все время находились в гуще людей. Молодой скандинав цеплялся за наличник и слушал поразительный рассказ монаха. Юноша последовал за людьми Карафы в гавань до самого их корабля и даже подумывал о том, не пробраться ли на борт. Однако такой возможности ему не представилось. Кроме того, в голове у него начал звучать незнакомый голос. Этот голос советовал держаться осторожно и не бросаться очертя голову в немедленную атаку. Есть способ получше, нежели быть обнаруженным на борту и утонуть в открытом море.
Так что Эрик проводил взглядом корабль, уплывший с ночным приливом, а потом вернулся в сарай на окраине Ливорно. Кратко он пересказал Фуггеру все случившееся.
— Ад разрушил свои цепи.
Фуггер бессильно опустился на старую солому: ноги не держали его. Одного взгляда на человека, который напомнил ему о старом враге, оказалось достаточно, чтобы погнать в ночь беднягу немца, задыхающегося от спазмов в горле. Генрих фон Золинген — ибо то мог быть только он — победил смерть. Эта мысль лишила Фуггера тех жалких крох мужества, которые ему удалось собрать. А Эрик, узнав о том, кем оказался брат Молчальник, только присвистнул:
— Так я видел Буку!
Фон Золинген был кошмарным образом из детства каждого из них, стимулом к хорошему поведению.
— Ну что ж, я рад, что видел, как он уплыл. — Юноша наклонился к Фуггеру, и его лицо раскраснелось от возбуждения. — Они все уехали, Фуггер. Все до одного, включая и то немецкое чудовище. Понимаешь, что это значит?
Фуггер только покачал головой.
— Это значит, что они не отправили известие в Рим. Твой побег не будет наказан. Видно, Джанни полностью поглощен своим великим делом. Это значит, что до их возвращения Мария останется жива. Следовательно, у нас есть время вызволить ее из тюрьмы.
И Эрик улыбнулся. Эта мысль посетила его в доках. Именно потому он допустил, чтобы корабль уплыл без нее. Отсрочка сражения может означать куда более славную победу.
Имя дочери буквально оживило Фуггера. Он с трудом поднялся на ноги.
— Прежде всего Жан должен узнать об этом. О том, зло, в борьбе с которым он чуть не погиб, снова вернулся на землю. Бедняга Жан! Он хочет только одного — отдыха, который вполне заслужил. Однако опасаюсь, что его надлежит вновь проснуться и действовать.
Когда его молодой спутник помог Фуггеру сесть на лошадь и сам устроился позади него, он произнес всего од слово:
— Монтальчино.
Глава 7. КРУШЕНИЕ ВСЕХ НАДЕЖД
Они вышли из леса сразу после рассвета. Хотя весенняя листва распустилась еще не полностью, деревья все же скрыли приближение двух путников. После ночи, проведенной в канаве, тело Жана одеревенело, и каждый шаг отдавался болью, какой бы мягкой ни была почва под ногами.
Дорога вывела на небольшую поляну, окруженную деревьями, преимущественно каштанами. Вся земля здесь была покрыта прошлогодней травой, когда-то похожей на зеленый мех, а теперь бурой и потрескавшейся.
Анна остановилась, огляделась и улыбнулась отцу:
— Когда-то ты здесь попал в ловушку. Мы бросали в тебя каштаны, пока ты не сдался. Помнишь?
Жан повернулся, воткнул палку в землю, тяжко оперся на нее.
— Не помню. Кто же были эти «мы»?
— Все мы. — Анна взяла оплетенную веревкой бутыль, висевшую у нее на шее, откупорила и передала отцу, чтобы тот напился. Утренний воздух был холодным, но с лица его стекал пот. — Эрик, Мария… Джоджо.
Девушка назвала Джанни его детским прозвищем, но это никак не повлияло на отца. Глаза его по-прежнему оставались грустными. Она быстро продолжила:
— Ты заставил нас собрать все наше «оружие», и мама сделала из каштанов отличный пирог. Помнишь?
— Твоя мать, бывало, пекла чудесные пироги.
Жан снова повернулся в сторону дороги. Он ничего этого не помнил да и не хотел вспоминать. Казалось невозможным отделить хорошие воспоминания от плохих.
— Отдохнем здесь немного, отец. Я устала.
И на этот раз Жан даже не посмотрел на дочь, не улыбнулся ее маленькой лжи, вызванной заботой о нем.
— Нет. — Отпив, Жан вернул ей бутыль. — Продолжим путь. Я хочу вернуться в Монтальчино к полуночи.
К полуночи! Когда они вышли, было уже поздно. Им понадобилось идти день и две ночи, чтобы добраться сюда. А Жан хотел уже днем отправиться обратно!
«Он все еще считает расстояния как наемный солдат, форсированными переходами», — подумала Анна, глядя, как Жан Ромбо хромает по дороге.
Теперь он шел быстрее, подгоняемый близостью цели, и она догнала его только на краю леса, под буком, который когда-то служил ей троном. Отец стоял, прислонившись плечом к стволу и прижавшись к нему головой. Анна знала, что отец близорук, что здание, на которое он смотрел, виделось ему лишь размытым пятном.
— «Комета», — проговорил он, и надежда, прозвучавшая в его голосе, заставила ее горло сжаться.
«Пусть все будет так, как он хочет, — молилась она. — Пусть он получит свою награду».
Обычно она не взывала к святым. Она знала об этом слишком мало, несмотря на все старания брата спасти ее душу. Но Мать и Ее страдающий Сын были близки сердцу Анны.
Они выбрались из леса и осторожно вошли в виноградник. Было еще не очень светло, но света хватило, чтобы Жан понял, что случилось.
— Посмотри на розы, Анна. Они не подрезали их. Они не увидели, что цветы болеют. — Он потянул один цветок, уколол палец шипом и слизнул капельку крови. — И посмотри на лозы. С тех пор как мы ушли, их не подрезали. А сорняки! — Жан с размаху ударил по ним своей палкой. Девушка видела, что отец не на шутку разволновался. — Когда мы вернемся, нас ждет много работы. Пойдем, посмотрим, что они сделали с гостиницей. Если она в таком же запущенном состоянии, как поля, тогда там никого нет. И мы можем сразу устроиться там.
Они уже прошли половину расстояния и находились шагах в пятидесяти от здания, когда распахнулись боковые ворота. Отец и дочь застыли на месте, у них даже не было времени упасть на землю и прижаться к ней. Появился человек, повернулся к стене и стал мочиться. Он пел. На нем была странная одежда. И хотя Жан плохо видел, ему не требовалось хорошее зрение для того, чтобы понять, кто этот человек. Мотив песни был знакомым, но слова немного изменились с тех пор, как Жан услышал эту песню впервые.
Деревенская простушка,
Городская потаскушка,
Бедна ты иль богата,
А хочешь ты сол-да-та!
Дворняга залаяла, словно подпевая, и выскочила из ворот, насколько ей позволила цепь. Она продолжала брехать на зрителей, пока солдат не брызнул ей на голову. Тогда псина взвизгнула и скрылась в воротах. За нею следом, смеясь и позевывая, шел солдат. На ходу он завязывал свои штаны.
Анна повернулась к Жану —
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58