В голосе посла не слышалось и тени насмешки, но Филипп Испанский пристально посмотрел на Ренара и снова вернулся в комнату.
— Мы желаем, чтобы вы перестали называть это игрой. Здесь мы имеем дело с вопросами самого серьезного свойства. С сохранением истинной веры на острове. С союзом против вероломных французов. И нам не нравится то, как вы разговариваете с… с нашей будущей супругой. Мы считаем, что эти угрозы в ее адрес, с обвинением в колдовстве, излишни. Она — принцесса и наша будущая королева. Вам следует помнить об этом.
Ренар отвесил изящный поклон.
— Ваше высочество правы в этом, как и во всем. Одна из сестер, ваша печальная королева, обожает вас, словно античного героя. Сумеет ли вторая сестра устоять перед вами?
Филипп, король Испанский, наследник трона Священной Римской Империи, некоронованный король Англии, снова попытался разглядеть за этими словами какой-то коварный подтекст. В течение всего времени, проведенного в этом грубом королевстве, Филипп и его утонченные испанские придворные подвергались варварскому «остроумию» аборигенов, и король был весьма к нему чувствителен. Однако Ренар был его союзником, его подданным и слугой. Человеком, которому Филипп вынужден был доверять, пусть ему и не нравился этот выходец из Франш-Конте.
— Ну что ж, мы посмотрим. Мы выполним свой долг.
Ренар заметил, что карие глаза испанца снова начинают улыбаться. Филипп был воплощением аристократизма: любезным, обаятельным и не лишенным привлекательности для женщин. Понятно, почему бедняжка Мария так его обожает. И Лису легко было представить себе, как Елизавета, окруженная врагами, отчаянно нуждающаяся в друзьях, не устоит перед рыцарственным испанцем. Особенно — подгоняемая толчками шестипалого скелета.
Провожая короля поклоном, Ренар мысленно задержался на этой картине и улыбнулся. Игра развивается, и сильные фигуры уже готовы вступить. Лису осталось только избавиться от нескольких пешек. Однако любой мастер шахмат знает, что пешки тоже важны. Даже необходимы. Выходя из комнаты следом за Филиппом, Ренар гадал, где же сейчас находятся некоторые из его пешек.

Глава 6. БРАТ МОЛЧАЛЬНИК

В окруженном стеной саду иезуитов ароматы набрасывались на обоняние Фуггера, словно солдаты, штурмующие брешь в крепостной стене. Он прижался спиной к одному из вишневых деревьев, отягощенных цветами. Толстые шарики бутонов беспрестанно роняли часть своих лепестков, которые кружились у его лица, садились ему на волосы и одежду. На земляных грядках целебные травы источали свои характерные острые запахи, и каждая пыталась превзойти соседей. Несколько минут в мягком дуновении ветерка преобладала лаванда, росшая яркими фиолетовыми полосами, а следом за ней могла прилететь ромашка или проскользнуть едва заметный намек на мускатный шалфей. Присутствовал и терпкий цитрус — цвел бергамот. Ближе к дому Фуггер мог различить только розмарин, чьи нежные розовые цветы как раз распускались на кустах. Внезапно уловив этот новый аромат, бедняга отвернулся, пытаясь справиться с наплывом чувств. Розмарин символизирует воспоминания, а Фуггеру, чтобы выжить, необходимо заставить себя позабыть.
Неожиданно ветер переменился: теперь он долетал из расположенного внизу города и приносил с собой совсем иные запахи, которые куда больше соответствовали настроению и мыслям пленника: морская соль и гнилостная вонь гавани — старые причалы, разлагающаяся рыба, извращенные люди. Когда Фуггер приехал в Тоскану, он высадился именно здесь, в гавани Ливорно. Почти двадцать лет тому назад. Тогда гавань была вонючим рыбным садком, и таковым она и осталась. Этот почти райский уголок, спрятанный за иезуитскими стенами, ничего не менял в общей картине.
Все осталось прежним. И тогда, двадцать лет назад, Фуггер прибыл сюда в поисках руки Анны Болейн, и теперь уезжает ради тех же поисков. Через несколько часов, с приливом, они отплывут во Францию.
Ему позволили здесь сидеть. Его не сковали кандалами, и единственной предосторожностью — на тот случай, если человек, у которого едва осталась половина руки, задумает вскарабкаться через высокие стены, — был солдат, дремавший в тени дверного проема. Джанни вышел всего один раз в течение всего дня, бросил взгляд в сторону пленника, что-то сказал охраннику и снова ушел, поглощенный своими приготовлениями. Он унаследовал самоуверенность своего отца, это было заметно. Юный Ромбо решил, что Фуггер едва ли достоин охраны. И он, разумеется, прав: покуда тот медальон висит у Джанни на шее, Марии грозит страшная опасность и Фуггер совершенно бессилен. Как был он бессилен на протяжении почти всей своей жизни.
Пленник попытался заговорить с юношей, которого когда-то учил латыни и греческому, но Джанни ушел — не желая слышать известий о близких и не объясняя причин своих поступков. А вот второй его тюремщик, иезуит Томас, — этот готов был слушать. И Фуггер излил иезуиту почти все из того, что ему хотелось сказать Джанни: о семье, о верности и любви… Он говорил и говорил, пока не дошел до истории о шестипалой руке и не осознал, что улыбка и неопределенный, мягкий взгляд англичанина — это оружие и что его слушатель находится на стороне врага.
Когда солнце наконец опустилось за стену, на невысокой башне зазвонил колокол. Садовники положили мотыги, вилы и лопаты и направились к дому. Томас появился в дверях, отыскал взглядом Фуггера и поманил его к себе.
— Я знаю, что у тебя нет аппетита, друг, но поесть нужно. Мы отплывем с ночным приливом, и думаю, что в море нас будут кормить не так хорошо. — Он взял искалеченную кисть Фуггера. — Но позволь мне сначала поменять эту повязку. Здешний травник сделал новый настой из растения, которое прислали наши миссионеры в Индии, и его благословила рука самого Франциска Ксавье. Он говорит, что «жасмин» благотворно действует на кровь. Нам необходим больший приток к твоей руке, чтобы ее можно было сохранить.
Фуггер позволил вывести себя из людского потока, который стекался в трапезную. Его руку обработали настойкой, а потом завернули в чистое полотно. Мягкие вопросы Томаса пленник пропускал мимо ушей. Когда перевязка была закончена, Фуггер просто прошел за закутанной в плащ фигурой в зал для трапез.
Хотя рядовые члены отряда ужинали с остальными братьями и послушниками, Джанни, Томас и Фуггер присоединялись к главе этих иезуитов, Николаю — болтливому неаполитанцу, обильному телесами и скудному волосом. Они сидели за небольшим отдельным столом, предназначенным для почетных гостей. Бумаги Томаса, подписанные императором и высокопоставленными членами Общества Иисуса, гарантировали ему особое внимание. Внимание, без которого Томас предпочел бы обойтись, потому что брат Николай, обитавший вдали от интриг Рима, изголодался по разговорам и жаждал сообщить свое мнение по поводу всего того, что делается неправильно и что следовало бы предпринимать. Томас предпочел бы слушать отрывки из Библии, которые читались за аналоем в дальнем конце зала, но из вежливости кивал и даже изредка отзывался. Джанни ел мало, почти не пил, ничего не говорил и ко всему прислушивался, Фуггер только смотрел в тарелку, пока Джанни шепотом не приказал ему есть.
— Ты нас так не обманешь, Фуггер. Если ты умрешь от недоедания, то кто же отвезет медальон в Рим, чтобы освободить Марию от стражников, которые сейчас, наверное, так ее забавляют?
Брат Николай отчаялся добиться интересной беседы.
— Когда-то я состоял в ордене молчальников. — Его голос зазвучал жалобно. — Я провел три года на побережье Дании. Из всех мест, какие я посетил в этом мире, это — самое пустынное и голое. Невежество местных жителей поражает — то есть во всем, кроме плотского греха. Даже в монастыре. Нет, особенно в монастыре. С тех пор я не одобряю молчаливого созерцания. Словами хотя бы можно уличить людей в их греховных поступках. Вот почему здесь я поощряю разговоры, дебаты, обсуждения. Нам необходимы слова. Вы со мной согласны?
Он говорил, демонстративно глядя прямо на Томаса. Тот улыбнулся.
— Я считаю, что определенно существует время для слов. Иначе как бы мы могли распространять знания о Божьей любви, о Его милосердии и прощении человечества, ради которого был принесен в жертву Его Сын Единородный — Искупитель?
— Делами. — Голос Джанни был тихим и напряженным. — Слова — слабые орудия, их слишком легко неправильно истолковать. Дела — решительные, смелые, верные, они безошибочны. Грешник игнорирует слова, призывающие его раскаяться в своем грехе. Но он не может игнорировать факел, вложенный в костер у его ног.
Брат Николай был изумлен тем бурным словоизлиянием, которое вызвала его фраза, но отнюдь не огорчен. Наконец-то начался диспут!
— Ну что ж, папа Иннокентий Третий был с вами согласен, молодой человек. «Дела стоят выше размышлений», как он говорил.
Взгляд Томаса был устремлен на сидевшего напротив него юношу: очистительный огонь, о котором говорил Джанни, пылал внутри его сердца, впервые ярко видимый в нем.
— Прощение — это тоже поступок, не так ли?
— Прощение… это слово.
Огонь погас — опустившиеся веки затушили его. Томас обратил внимание на то, что Фуггер оторвал взгляд от еды, которую бесцельно двигал по тарелке, и теперь пристально смотрит на Джанни. За спиной брата Николая один из послушников наклонился вперед, чтобы снова наполнить кубок своего господина вином. Томас уже раньше заметил этого человека в простой шерстяной сутане — среди лекарственных трав, с капюшоном, надвинутым на лицо. Заметил его именно потому, что тот не хотел быть замеченным… Нет, желание тут было ни при чем, он просто не присутствовал, если вы не выделяли его взглядом намеренно. Томас отметил эту странность: крупный мужчина, который двигается как маленький и скрытный. Он попытался заговорить с ним, расспросить о жасмине. Вытянутый палец послужил ответом — единственным откликом, которого ему удалось добиться. Чтобы предотвратить очередное замысловатое высказывание, которое готовился произнести говорливый хозяин, Томас указал на человека, наливающего вино.
— И тем не менее в ваших владениях некоторые предпочитают бессловесный мир, брат Николай.
Неаполитанец оглянулся — немного испуганно.
— О, вечно он мне устраивает такое! Случается, вы совершенно уверены в том, что вы в комнате одни. А он стоит там вот так. Да-да, наливай мне вино. — Он поднял свой кубок. — Он вполне заслужил свое имя. За те пять лет, что я живу здесь, и, говорят, за предыдущие пятнадцать он не произнес ни одного звука. Он слышит, он повинуется, он… ходит вокруг. Тихо. Но не разговаривает. Скорее всего, не может.
— А его имя?
— Не слишком оригинальное, боюсь. Его называют брат Молчальник.
Рядом с Фуггером начал подниматься кубок, и глаза пленника поднялись следом, к капюшону, который чуть распахнулся, частично открывая лицо. Не очень много — только правую часть. И сначала Фуггеру показалось, что это даже не лицо, настолько мало это походило на часть настоящего человеческого лица. Там, где должен был находиться глаз, измеряющий уровень вина в кубке, оказалась только неровная впадина, глазница с давним шрамом, перерезанным более темной красной полосой от отсутствующей брови до верхней части скулы. Нос выглядел так, словно был наполовину сожжен: лоскут кожи, повисший над провалом рта. Когда мужчина наклонился, капюшон приоткрылся и с другой стороны, и там блеснул единственный глаз, бледно-голубой, словно лед на рыбном пруду. Это были развалины лица. На краткий миг Фуггер снова увидел другое лицо, смеющееся в придорожной таверне в Баварии, когда тот человек отрубал Фуггеру кисть руки; лицо, завывающее внутри калейдоскопа в сиенском дворце и наконец вопящее в смертной муке на перекрестке в долине Луары — том самом перекрестке, куда Фуггер сейчас ведет этих людей. При каждом столкновении с тем человеком начиналась ужасная боль, и конец ей пришел только тогда, когда это обезображенное лицо пронзил кинжал Фуггера. На перекрестье дорог он убил человека, которого звали Генрих фон Золинген. Девятнадцать лет назад Фуггер убил своего мучителя. Он определенно убил его. Но сейчас, глядя на ужасающие шрамы безмолвного брата и его единственный голубой глаз, Фуггер был почти готов поверить, что он этого не сделал. Этот невыразимый кошмар заставил пленника броситься к двери и там давиться, пока скудное содержимое его желудка не выплеснулось наружу.
Охранник последовал за ним и встал в дверях, а Фуггера все выворачивало — снова и снова, пока во рту не остался один только горький вкус желчи. На грядке лаванды, прижимаясь к душистым растениям и, сквозь них, к земле, он пытался спрятаться глубоко в земле Тосканы — как когда-то хоронил такой же ужас в куче мусора под виселицей. Когда он там зарылся, его дыхание постепенно выровнялось, глаза смогли сфокусироваться на фиолетовых веточках, ноздри наполнились их ароматом, прогнав страшные видения. Их тотчас сменило другое, из того же времени: жуткие тайные снадобья и черный маг по имени Джанкарло Чибо, который пытался призвать дух умершей королевы, воспользовавшись ее шестипалой кистью. И Анна Болейн явилась — но только к самому Фуггеру. Она спасла его, дала ему мужество, которое было так необходимо для того, чтобы сражаться и помочь Жану Ромбо выполнить свою клятву.
Лежа среди лаванды и вдыхая запах чистоты, Фуггер снова увидел королеву такой, какой она ему явилась, — в белоснежном одеянии, с густыми черными волосами, рассыпавшимися по открытым плечам. Дух королевы, дающей ему силы поступать так, как он не мог никогда раньше, — мужественно. Однажды Фуггер уже предал ее ради своей семьи. Предал своего лучшего, своего единственного друга Жана Ромбо поцелуем Иуды.
— Нет!
Он похоронил свой беззвучный крик в грядке лаванды. Он не сможет предать их еще раз. Даже ради дочери, которую любит больше жизни. Должен существовать другой путь.
Протянув перебинтованную руку, Фуггер отыскал первый шаг к этому пути. Повернувшись спиной к охраннику, который вышел следом за ним, пленник поднялся с лавандовой грядки на колени.
— Помоги мне, друг, будь милосерд! — воскликнул он. Охранник двинулся к нему, недовольно ворча. Когда он приблизился на расстояние одного шага, Фуггер постарался как можно крепче ухватить черенок лопаты, подхватил ее культей второй руки и занес ее вверх и чуть в сторону. Металлическая пластина ударила охранника по макушке, Фуггер не стал задерживаться, чтобы проверить, насколько удачным получился удар. Он подозревал, что не слишком. Но возможно, этого будет достаточно, чтобы успеть влезть на вишневое дерево и перебраться через стену.

* * *

Эрик уже дюжину раз обошел строение иезуитов вокруг, но неизменно останавливался под отягощенным цветами деревом, чьи ветви позволяли ему подтягиваться вверх и смотреть на дом, скрытый за стеной. Прислонясь к стене, он чувствовал немалое удовлетворение.
— Видишь, отец, — пробормотал он, — я следовал за ними, выжидал, наблюдал. Я не стал захватывать дом силой. Я никого не убил. Пока.
Он надеялся, что ожидание не слишком затянется. Во-первых, он страшно проголодался, и если те, кого он выслеживал, не начнут действовать в ближайшее время, ему придется оставить свой наблюдательный пост и украсть какой-нибудь еды. Во-вторых, чем дольше он задерживался на месте, ничего не предпринимая, тем чаще его мысли обращались к Марии. С ней был связан единственный род страха, какой знал молодой скандинав. Эрик следовал за Фуггером, потому что тот оказался единственным связующим звеном между юношей и его исчезнувшей возлюбленной. Фуггер был отцом девушки, которую Эрик любил, а раз в деле замешан Джанни Ромбо, значит, Фуггеру угрожает страшная опасность. Эрик рос рядом с Джанни и лучше, чем их родители, знал, какая тьма завладела душой паренька. Вот почему он был так доволен тем, что таится за стеной, под облаками вишневого цвета. Эрик перехитрил Джанни Ромбо! Он дождется, чтобы тот сделал первый шаг, а потом убьет его в темноте.
Резкий стук вывел его из раздумий. Послышался стон. Эрик стремительно подскочил и ухватился за ветки, пробираясь сквозь лепестки. Было еще достаточно светло, чтобы разглядеть две тени, бегущие к дереву — его дереву. Обе спотыкались на грядках с лечебными травами. Добежав, первый человек попытался подпрыгнуть, но удержаться не смог. Перебинтованная рука соскользнула, и он упал вниз, туда, где второй уже тянул к нему руки и сыпал проклятиями. Их разделял всего шаг.
Шаг, которого преследователь так и не сделал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58