— Так вот, — продолжал кардинал, — женщину, которая, когда на нее посмотришь спереди…
— А как же каноны, монсеньер? Вспомните о канонах!
— Увы! Да…
— Что же, монсеньер, я вам отвечу.
— О, я полагаю, что госпожа де Майи — одна из немногих во Франции, кому так идет парадное платье.!
— Это кое-чего стоит.
— Я думаю!
— В глазах молодого короля, отнюдь не равнодушного к нарядам.
— Да, действительно!
— Умение хорошо носить платье, это, монсеньер, одно из самых многообещающих умений.
— Платье — лишь красивая листва, а как насчет самого дерева?
— Э, монсеньер! Когда дело касается такой женщины как та, о которой мы говорим, не стоит совать палец между деревом и его корой.
— Признаю! Согласен!
— А вот руки хороши до чрезвычайности!
— Сказать по чести, как поглядишь на них, кажется, будто видишь волшебные веретена или персты Авроры.
— Кожа перламутровая, прозрачная, и под ней струится алая, благородная кровь.
— О, не буду этого отрицать.
— Глаза широко раскрытые, искренние и сияющие, словно у лани. Ступни…
— Не покидайте лица, герцог!
— Рот алый, горячий!
— А зубы, сказать по правде, жемчужные.
— И этот легкий черный пушок, из-за которого в уголках рта как будто притаилась вечная улыбка…
— Он такого же цвета, как брови, — эбеново-черный!
— А вы заметили, каковы ее волосы у самых корней?
— У основания шеи, не так ли?
— Да, на затылке.
— А родинки на лбу?
— Их у нее семь.
— Согласно канонам красоты.
— Лоб великолепен.
— И непритязателен.
— Да, это лоб красавицы, а не умницы.
— А-а! Подробность важная!
— И знаете, монсеньер, мне пришла в голову одна мысль.
— Говорите.
— Вы сказали, что она тощая.
— Ну, послушайте, ведь в самом деле, этот девический бюст…
— Монсеньер, судя по всему, вы не обращали внимания на ее плечи.
— А, так, значит, плечи хороши?
— Монсеньер, они не просто хороши, они круглые, полные.
— Ах, герцог…
— Отбросьте недоверие! Сами посмотрите. Черт возьми! Вам стоит лишь последовать в этой малости примеру святого Фомы: он вложил персты в рану на боку Спасителя нашего, а вам достаточно лишь позволить взору скользнуть под…
— Герцог, герцог, вы забываете о канонах!
И епископ расхохотался совсем по-раблезиански.
— Я настаиваю на этом пункте, монсеньер, и знаете, почему?
— Узнаю, если вы мне скажете.
— Потому что полные плечи у молодой женщины — безошибочный признак.
— Признак чего?
— Здоровья, будущности.
— Будущности? Вот еще! Какая-то брахиомантия! Уж не ваш ли венский колдун вас этому научил?
— Нет, монсеньер; речь идет не о духовной будущности, а о физической. Женщина, которая при юношеской худощавости имеет пышные плечи, к зрелым годам станет очень красивой.
— Э-э, герцог, какие у вас познания в физиологии!
— Не без того, монсеньер.
— Стало быть, вы не видите ни малейших причин беспокоиться за физическую будущность Луизы де Майи?
— Монсеньер, а ее ножки вы видели?
— Я о них слышал, но моя репутация…
— Монсеньер, это ножки, подобных которым мне видеть не приходилось. А между тем, как вы знаете, самые красивые ножки у парижанок, и я прожил в Париже всю жизнь, пока меня не отправили в Вену.
— А, прекрасно, герцог! Ножки послужат для короля весьма сильным средством, побуждающим к действию. Всякий раз, когда король ездит на охоту, он прячется под деревом возле охотничьего павильона, чтобы, оставаясь незамеченным, посмотреть, как дамы сходят с коней либо забираются в седло.
— В самом деле?
— А уж когда он приметит ножку, которая в его вкусе…
— Стало быть, он знаток?
— Ну, в достаточной мере. Он тогда тотчас требует, чтобы ему представили сведения о даме. Бог мой! Это ведь именно красоте ног госпожа де Нель, мамаша, была обязана тем приключением, правда, не имевшим продолжения.
— Теперь, монсеньер, если вам угодно, оставим физические достоинства, поскольку в этом смысле мы, пожалуй, достигли соглашения.
— Да, герцог. Мы договорились, что Луиза де Майи станет очень красивой женщиной.
— Это установлено, монсеньер; поговорим теперь о том, что прячется в этой столь прекрасной головке.
— Она, должно быть, пустовата?
— Прошу прощения, она преисполнена ума.
— Ах, дьявол! Потаенный ум?!
— Вы помянули врага рода человеческого, монсеньер; для епископа это ужасное сквернословие.
— Ваша правда, мне следовало вместо «Дьявол!» сказать «Герцог!»: истина не пострадала бы от такой замены. Стало быть, у нее потаенный ум?
— Да.
— Это самое худшее, знаете ли!
— Весьма большой ум, и прячется он только от тех, кому она не желает его показывать.
— Поистине ужасающее качество!
— Нет.
— Но позвольте, герцог, ведь женщина с умом станет управлять королем, благо сейчас только ум и нужен для того, чтобы взять в руки бразды правления.
— То, что вы сейчас сказали, монсеньер, весьма прискорбно для господина герцога.
Флёри рассмеялся.
— А для нас, как вы сами же недавно признали, нет ничего опаснее умницы.
— Прошу прощения, монсеньер, говоря об ее уме, я позабыл упомянуть о сердце.
— У нее есть сердце?
— Сердце, в которое проник король.
— Вы считаете, она влюблена в короля?
— Боюсь, что так, монсеньер. Зато нам госпожа де Майи, влюбленная в монарха, обеспечит ту уверенность, к которой мы стремимся. Она никогда не попытается взять верх над ним.
— Это хорошо, мой дорогой герцог; но можно ли полагаться на подобный исход? Ведь когда женщина решит, что забрала мужчину в свои руки, при том, что этот мужчина — король, не изменится ли ее характер?
— Пока она любит, нет, монсеньер.
— Но долго ли она будет любить?
— Эта, как мне кажется, да.
— По каким признакам вы это заключили, господин пророк? — слегка подтрунивая над герцогом, осведомился Флёри.
— Натура пылкая и вместе с тем мечтательная.
— И о чем это свидетельствует… по-вашему?
— О том, что она найдет короля прекрасным и будет очень бояться потерять его, то есть сделает все, что потребуется, лишь бы его удержать.
— Объясните-ка вашу мысль получше.
— Извольте. Бросив мужа, графиня вызовет скандал; такая женщина перед скандалом не отступит, но она и не из тех, кто громоздит одно приключение на другое; она будет охотно следовать тому, что ей подскажут ее ум и сердце. Ум у нее живой, об этом я вас предупредил, что до сердца, то оно красноречиво, это я утверждаю смело, однако, если слово ума или сердца прозвучит вполне отчетливо, за этим последует совершенная немота. Так вот, женщине, чтобы решиться принудить к молчанию свои чувства, свою искреннюю любовь, требуется столько полновесных причин, сколько у нее никогда не наберется: она предпочтет сдаться в этой борьбе. Вот почему госпожа де Майи в своей связи с королем обречена будет вечно капитулировать перед ним.
— Жертвовать даже самолюбием?
— Особенно самолюбием!
— И смириться с бедностью?
— Как это с бедностью? Монсеньер, неужели вы говорите то, что думаете?
— Именно это я и говорю. Госпожа де Майи окажется в положении брошенной жены, не так ли, герцог? Собственное семейство ее оттолкнет, а король не проявит великодушия.
— Разве король не великодушен? — вскричал Ришелье.
— Я не говорил вам, сударь, что король не великодушен; я сказал: «не проявит великодушия».
— О, монсеньер, но кто же внушил вам такую мысль? — протянул герцог, настораживаясь.
— В первую очередь мое чутье, а сверх того — мои нужды… я хотел сказать, нужды Франции.
— Франции будет нужно, чтобы король оказался скупцом? — снова возвысил голос Ришелье.
— Господин герцог, не смотрите на меня косо; я скажу вам со всей искренностью: я стар, король молод, он проявляет наклонности, заставляющие предполагать, что ему предстоит совершить весьма много грехов; таким образом, рано или поздно он рухнет в бездну расточительности, подобно своему предку Людовику Четырнадцатому.
— И что же, монсеньер?..
— А то, сударь, что Франция будет разорена. Итак, я не желаю, чтобы это случилось при моей жизни. Такой исход бесспорно неизбежен, но не для меня. Мне еще остается лет двенадцать жизни, и я проживу их, оберегая денежные запасы; пусть другой, мой преемник, совершит гибельный скачок, лишь бы это сделал не я.
— Скачок? Вы меня страшите, монсеньер! Опасность так близка?
— Слишком близка; уже теперь приходится прибегать ко всяческим уловкам, а я не так молод, чтобы все время изобретать новые и достаточно убедительные. Вот станете министром, тогда и выкручивайтесь сами, вы человек изворотливый.
— О монсеньер!..
— Как видите, я своих мыслей не скрываю: все, что делаю, я делаю для себя, пока не придет моя смерть. А она не замедлит.
— Ах, сколько здесь преувеличений!
— Нисколько, герцог.
— Монсеньер, вы преувеличиваете расходы.
— Сами увидите!
— Вы преувеличиваете опасность.
— Отнюдь. А вот вам как бы на этом не обжечься.
— В конце концов, вы что же, помешаете королю быть молодым?
— Э, вовсе нет, Боже правый! Отлично! Вот я, помянув имя дьявола, уже и возвращаюсь к Господу: это добрый знак. Нет, я не стану мешать королю быть молодым, наоборот, я же, видите ли, отыскал для него два капитала, в то время как другие нашли бы ему разве что один, да и то с большим трудом.
— Два капитала?
— Юность и власть, два великолепных светильника, совсем новенькие, из самого лучшего воска, собранного Мазарини, человеком ловким, и отлитого вашим дедом, человеком великим; два светильника, которые король Людовик Четырнадцатый так славно жег одновременно с двух концов, что, право же, они несколько укоротились.
— Это верно!
— Вы видите сами, надо, чтобы королю, моему ученику, их хватило до конца дней, которых, как я уповаю, ему отпущено много.
— Будем надеяться.
— Вот я и принимаю меры заранее. Позволяю королю расходовать один из своих капиталов, но ни в коем случае не оба разом. У него есть его юность, она ничего не стоит, так пусть он пока что тратит ее, а там посмотрим.
— Но молодой король — это король-мот.
— Ничего подобного! Юный монарх — это приятный амурчик, которого женщины так и рвут из рук одна у другой. Он соглашается любить их, позволяет им обожать его. Он дарит горошину, а срывает стручок, дает взаймы яйцо, а получает курицу.
— Дьявольщина! Монсеньер, что за мораль! Знаете, у меня в полку были вербовщики, проводившие в жизнь подобные теории, так солдаты называли их… обиралами.
— Охотно верю; ваши солдаты всего лишь солдаты, а вербовщики — не более чем сержанты, в лучшем случае скромные фурьеры. Но сделайте их полковниками — и с ними станут считаться; повысьте их до маршалов — и вы придете рассказывать мне, как у них идут дела; превратись они в принцев крови — вы будете ими восхищаться, в королей — их признают праведниками.
— Ну и ну, монсеньер! Почему же праведниками?
— Потому, господин герцог, — сурово отчеканил Флёри, — что ни одна жемчужина в уборе королевской любовницы не стоит дешевле десяти тысяч фунтов хлеба, отнятого у народа, которым правит этот король.
Ришелье отвесил поклон.
— Может быть, моя политика представляется вам недостойной дворянина?
— Монсеньер, я не скажу более ни слова.
— Поверьте мне, герцог, — с тонкой улыбкой прибавил старик, — я пекусь о том, чтобы не слишком урезывали долю моих друзей.
— Таким образом, госпожа де Майи будет допущена при условии, что добровольно согласится жить в бедности?
— Да.
— И в подчинении?
— Да. От прочего я ее избавлю.
— Жесткие условия, монсеньер.
— Не думаете же вы, что я стану давать любовницам то, в чем отказываю королеве?
— Но, быть может, король вас вынудит?
— Ах! — вскричал старик с живостью, разом открывшей Ришелье всю подоплеку его расчетов. — Я только этого и жду! Пусть король применит силу, тут уж я буду освобожден от ответственности, и тогда мы увидим…
«Ладно, — подумал Ришелье. — Я тебя понимаю».
— Впрочем, — поторопился добавить Флёри, — разве вы только сейчас не говорили мне, что графиня разлюбила своего мужа?
— Она ушла от него.
— И что она влюблена в короля?
— Допустим.
— Допустим? Вы же вполне определенно утверждали,
что она пылка и мечтательна, что у нее легкий пушок на губе и черные брови?
— Это бесспорный факт.
— Значит, она не сможет победить своего влечения к королю.
— Надо бы спросить у нее самой.
— Тут уж ваша забота.
— Я постараюсь как можно усерднее повиноваться вашей воле.
Флёри не выдал досады, вызванной столь упорной решимостью Ришелье оставаться под прикрытием его указаний.
— Подвожу итоги. Если госпожа де Майи любит короля, ей не слишком важно, будет ли он обходиться с ней как с Клеопатрой или Лукрецией.
— Возможно; но как же гордость?
— Мы условились, что она оставит ее при себе.
— Монсеньер меня сразил.
— Вашим же оружием. Впрочем, герцог, вы, может быть, опасаетесь за надежность номера седьмого? Хотите, поищем кого-нибудь другого?
— О нет, монсеньер; остановимся на этом решении! Бороться с вами слишком утомительно.
— Да, тут потребна строгая логика.
— Предпочитаю попытать счастья в поединке с женщиной.
Прелат усмехнулся.
— Герцог, — сказал он, — не забывайте, что я ваш лучший друг, если вам угодно удостоить меня такой чести.
Ришелье поклонился.
— Во всем этом меня удручает лишь одно, — вздохнул он.
— Но что же, Боже?
— Прискорбно слышать, что король Франции будет скупцом. Такого не случалось со времен…
— Со времен… вашего деда, — лукаво обронил старик. Возможно, Ришелье и ответил бы что-то. Но Флёри его перебил:
— Какая вам разница, в конце концов, — спросил он, — скупцом будет король или расточителем?
— Э, монсеньер, вы судите об этом как человек, удалившийся от мира.
— Я удалился от мира, это правда, но к вам, мой любезный друг, потекут все мирские барыши.
— Ко мне?
— Ну, разумеется, к вам.
— Какие уж тут барыши, Бог мой, если король скуп?
— Э, герцог, король не может быть скупым, если он что-то обещает или при нем есть люди, которые обещают за него.
— Ба! Монсеньер, вам угодно шутить?
— Нет, право слово!
— Вы называете богатым того, кому дано обещание, монсеньер?
— Конечно.
— Если обещание сдержат, то да.
— Это вполне очевидно: кто же вообразит, что король Франции или министр французского монарха может нарушить слово?
— О! — вскричал Ришелье восхищенно. — Вот это речь так речь. Стало быть, Людовик Пятнадцатый, скупец и скаред, всегда будет держать свое слово?
— Вы сомневаетесь в этом, герцог?
— Если вы за это отвечаете, нет.
— Ручаюсь головой.
— Монсеньер, ни слова больше.
— Все у вас есть, герцог, не хватает лишь одного: памяти.
— Мне, монсеньер?
— Да, вам. Помните, что было вам обещано?
— Ох, черт возьми! Я это помню, еще бы. Этого я никогда не забуду.
— Вот и все, что требуется: память, чтобы держать в ней все, память, чтобы…
— … чтобы продержаться самому.
— Прощайте, герцог.
— Монсеньер, примите тысячу уверений в моем почтении.
И Ришелье удалился.
LXXI. ЗМИЙ НОМЕР ДВА
Получив от министра двойное обещание, Ришелье подумал, что пора браться за дело, и, не теряя времени даром, отправился к г-же де Майи.
О короле он не беспокоился ни одной минуты, поскольку получил разрешение на полную свободу действий от самого г-на де Фрежюса.
Когда камеристка доложила о появлении визитера, Луиза де Майи, страшно подавленная недавней супружеской сценой, раздираемая женской обидой и жаждой мщения, сидела у себя в будуаре.
При любых других обстоятельствах она отказалась бы принять герцога, перед которым из-за его более чем сомнительной репутации были закрыты двери всех домов женщин, уважаемых при дворе; но бедная графиня прожила два последних дня в таком горячечном возбуждении, что ей ничто уже не казалось неприличным, кроме самих правил приличия.
Для женщин очень страшно дойти до того состояния, когда приходится прятать свою бледность под румянами или пылающее лицо под веером; однако же надо признать, что, переступив эту черту, они становятся сильнее мужчин и способней как к добру, так и к злу.
Графиня, еще не достигнув этого предела, уже чувствовала себя наполовину брошенной; уход мужа вызвал в ней глубокое отвращение к сильному полу, а подобное чувство приводит к высокомерию.
Держаться же высокомерно в свете — значит попирать ногами общественное мнение.
Не только сердце, но и совесть говорили Луизе, что если г-н де Майи замыслил роман публичный, то она вправе подумать о романах неофициальных; она припомнила, что г-н де Ришелье присутствовал на вчерашнем маленьком празднике в Рамбуйе и, значит, был свидетелем всех поступков и жестов короля.
Ей вспомнился также краткий разговор наедине, который был у нее с г-ном де Ришелье в те минуты, когда она ждала, пока все разойдутся, и как глубоко этот человек сумел заглянуть в ее сердце, словно бы и в самом деле в груди у нее было то окошко, о котором мечтал древний философ и которого, к большому счастью рода людского, еще не сумели проделать философы наших дней.
Как только было произнесено имя герцога де Ришелье, она сообразила, что встреча с ним может дать ей возможность узнать о том, что делал и что говорил король после достопамятной сцены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108