— О, это было бы дивно! — мечтательно произнесла парикмахерша.
— Дивно, вот-вот, самое точное слово! А поскольку я великодушна и мое главное желание — прибрать к рукам Баньера, то, если мы преуспеем, я его забираю, ни в малой степени не посягая на твои сто луидоров.
— Гм! Как же быть? — пробормотала Агата.
— Проклятье! Это уж меня не касается. Выбери вечер, когда Олимпия будет играть или когда ей придется задержаться в театре на собрании труппы; найди, изобрети, создай препятствие для ее возвращения, а в это время я проскользну в ее спальню, улягусь в ее кровать и усну так крепко, что никакая сила меня не разбудит.
— Но если она войдет и застанет вас рядом с Баньером?
— Что ж, нам ведь это и нужно: огласка, скандал.
— Как так?
— Это же еще хуже, чем если бы Баньер сам ко мне пришел, ведь этот бедняга будет застигнут в собственном доме, под кровом Олимпии, в супружеской спальне. Мы их поссорим так, что уж им не помириться ни в этом мире, ни в том. Ну, о чем ты там еще раздумываешь?
— Ах! Мне думается, мадемуазель, это очень уж сложно — то, что вы мне сейчас предлагаете.
— Как знаешь, моя душечка! — вновь пожала плечами
Каталонка. — Раз ты отказываешься потрудиться ради себя самой, я возьмусь за дело собственными силами. Пока мы об этом болтали, у меня разыгрался аппетит.
— И вы…
— И я собираюсь пустить в ход зубы…
— Ах, Бог мой! — внезапно вскричала парикмахерша.
— Ну же? Что еще?
— О! Какая мысль!
— Ты, часом, не спятила?
— Мадемуазель, есть прекрасная мысль.
— Говори же, только поживей.
— Да, выход найден, мадемуазель, считайте, что все улажено.
— И мне достанется Баньер?
— Гм… это нет.
— Так что же я тогда получу? Предупреждаю: я непременно намерена что-нибудь да получить.
— Вы получите десять тысяч ливров.
— Ты бредишь.
— Отнюдь нет, отнюдь.
— Так что ты собираешься делаешь?
— Я все поменяю местами.
— Ну, тут уж я совсем ничего не понимаю.
— У вас ведь нет резко выраженного отвращения к нашему бедному аббату д'Уараку, мадемуазель?
— У меня, к аббату?
— Ну да, к нему. Он же, как бы там ни было, довольно мил.
— А если допустить, что я питала бы к нему склонность, что бы это нам дало?
— О, это вы сейчас сами, сами увидите.
— Да я если чего и желаю, так только увидеть это. Но ты же мне ничего не показываешь!
— Есть иной путь вместо того, чтобы помочь вам пробраться к Олимпии, что было бы для нас сопряжено с тысячей препятствий, да и не дало бы ничего или почти ничего.
— Как это почти ничего?
— Да очень просто. Даже если предположить, что все получится, как вы хотите, то есть Баньер не заметит подмены и Олимпия вас застанет вдвоем, — короче, все пройдет наилучшим образом, где гарантия, что Олимпия не простит Баньера? Кто поручится, что объяснение случившегося не обернется так, что мы окажемся посрамлены? И наконец, разве невозможно также, что Олимпия, хоть и поверит в виновность Баньера, после его измены останется такой же несговорчивой, как была до сих пор?
— Так ты, что же, полагаешь, она добродетельна?
— Увы!
— В сущности, — призналась Каталонка, — все это и впрямь возможно; однако я ничего не теряю.
— Так-то оно так, да ведь и я ничего не приобретаю. Нет, нет и нет! Я придумала кое-что получше: раздобыть для вас десять тысяч ливров без всякого ущерба для Баньера.
— Ах, девочка моя, то, что ты предлагаешь, — это же золотое дельце!
— Мой план таков…
— Слушаю тебя.
— Аббат, давая мне то поручение, о котором вы знаете, в случае успеха предоставил мне полную свободу действий. Иначе говоря, он мне предложил нанять хороший меблированный дом, чтобы ему принимать там Олимпию, которая в первые дни этого нового союза, быть может, сохранит по отношению к своей прежней связи достаточно деликатных чувств, чтобы попросту не вышвырнуть Баньера единым махом за дверь. К тому же аббату приходится соблюдать известную осторожность, он ведь и сам женат на госпоже Церкви.
— О, со времен Регентства наши аббаты так привыкли пренебрегать этим браком ради вольной холостяцкой жизни…
— Неважно: я знаю, что говорю, и путь к цели мне ясен.
— Так вперед же!
— А на чем я остановилась?
— Ты как раз добралась до меблированного дома.
— Ах, да! Так вот: вместо того чтобы сообщить аббату об отказе Олимпии, я принесу ему весть о ее согласии.
— Берегись!
— Не перебивайте меня.
— Но как же быть с пресловутой добродетелью Олимпии?
— Скажем так: оно мне на руку; именно эта добродетель поможет мне сплести сеть. Я обставлю наше предприятие всеми видами препятствий, пальбой и заграждениями, как бывает при осаде хорошо укрепленных крепостей. Если надо, я потрачу добрую неделю на то, чтобы вытянуть для аббата ее «да»: на каждую букву этого слова у меня уйдут дня три-четыре.
— В добрый час!
— Наконец, когда дом будет нанят и все приготовлено, я объявлю, что красавица согласна только на тайную встречу и объяснение.
— До сих пор все выглядит недурно. Однако как ты собираешься выкрутиться в последний момент?
— Очень просто! В последний момент появитесь вы.
— Я?
— Разве вы не сказали, что не питаете отвращения к аббату?
— Я не питаю отвращения ни к кому, я же не какая-нибудь кривляка вроде Олимпии.
— Что ж! В час свидания там будете находиться вы.
— Да объяснись же толком, несчастная, не тяни! Ты уже целый час томишь меня.
— Та же фигура, тот же голос, та же красота, а может, и получше, особенно в потемках.
— Ода!
— План, я считаю, отменный, не так ли?
— Великолепный. Но его хватит на полчаса.
— Почему же на полчаса? Ведь аббат близорук, как крот, не так ли?
— Именно потому, что он близорук, — вздохнула Каталонка, — ему захочется увидеть больше, чем самому зоркому.
— Э, тут вам беспокоиться не о чем! Мы заключим условие. Помните историю Психеи? Я видела про нее балет.
— Так что же?
— Психее было запрещено дотрагиваться до светильника.
— Но Психея ведь зажгла его?
— Потому что она женщина, аббат же мужчина, и мужчина влюбленный.
— Но если в конце концов он его все-таки зажжет?
— Что ж! Если он это сделает, черт побери, тем хуже; а может быть, тем лучше для него.
— Для меня важно, что будет в наихудшем случае.
— Даже если предположить и такое, свои десять тысяч ливров вы все равно получите, как и я — мои две тысячи пятьсот.
— Ну да, и аббат поднимет крик, запрет нас, чего доброго, в какой-нибудь Фор-л'Эвек!
— Д'Уарак будет молчать — это в его интересах. Как вы полагаете, аббат, который без единого словечка снес взбучку Баньера и удары гитарой, примется болтать о столь невинном обмане? Нет уж, такую подмену он вытерпит еще безропотнее, вот увидите.
— А ведь и впрямь одно удовольствие: залюбуешься, как ты все это ловко придумываешь, милочка!
— Так за чем же дело стало? Ну? Вы хотите или не хотите?
— И что было бы всего забавнее, — заметила Каталонка, возвращаясь к обсуждению плана, — что было бы всего
любопытнее, это если бы наше плутовство так и осталось нераскрытым, а мы бы затаились, удовлетворившись десятью тысячами ливров, полученными за единственную встречу, — тут бы наш аббат вспылил, стал обвинять во всем Олимпию, а она бы и знать не знала, как оправдаться.
— Ах, какой соблазнительный поворот! К тому ж, разразись такой скандал, Баньер, который со своей стороны не лишен чувствительности, тоже покинет Олимпию и окажется в полном вашем распоряжении.
— О! Это возможно, и полагаю, весьма вероятно.
— И это придаст вам решимости.
— Конечно, да!
— Так что, за дело?
— За дело.
— И вы мне позволяете действовать по моему усмотрению?
— Я тебе позволяю действовать по усмотрению дьявола, это будет еще лучше.
— Вы не отступите? Слово порядочной женщины?
— Слово Каталонки! Не хочу тебя обманывать.
— Стало быть, уговор?
— По рукам! — вскричала Каталонка, с размаху хлопнув своей маленькой ручкой по широкой, пухлой ладони парикмахерши.
XXVI. ЛЮБОВЬ И БЛИЗОРУКОСТЬ
Едва лишь коварный замысел двух демонов в женском обличье созрел, у них не стало иной заботы, как только привести его в исполнение.
Задача была не из трудных.
Аббат, сделавший парикмахершу своим доверенным лицом и полномочным представителем, веря ее обещаниям, распорядился, чтобы она сняла и обставила апартаменты, где он сможет принимать Олимпию, когда она, подобно Данае осыпаемая золотым дождем, дрогнет под натиском и сдастся.
Парикмахерша была слишком хитра для того, чтобы объявить аббату как о полном провале своей миссии, так и о внезапно появившейся надежде. Она представила своему доверителю дело так, что якобы ее атака была отбита, однако, в ходе отступления изучив расстановку сил, она пришла к выводу, что кое-какие позиции, возможно, еще удастся мало-помалу отвоевать, а будучи захвачены, они, бесспорно, послужат залогом победы, которая, хоть в первый раз и не далась в руки, еще не потеряна окончательно.
Впрочем, аббат, которому уже доводилось наталкиваться на такое препятствие, как добродетель Олимпии, столь кроткая, пока на нее не посягают, но способная мгновенно ощетиниваться, едва дотронешься до нее тыльной стороной руки, — аббат мог бы засомневаться, и вот эти его сомнения следовало понемногу рассеять, дождавшись, пока их не прогонит лихорадка желания. Тут парикмахерша действовала подобно опытному рыболову, который не станет вытягивать лесу, прежде чем рыба хорошенько заглотает наживку.
Таким образом, вокруг Олимпии производились всевозможные маневры, вроде тех, что предпринимаются у стен осажденного города. Как Людовику XIV при осаде Нимвегена, аббату регулярно представляли отчеты, и, как Людовик XIV, он лично не видел ничего из того, что продвигало вперед осаду: сегодня была проведена линия укреплений, назавтра приступили к рытью траншеи, послезавтра будет сделан подкоп, а еще через день пустят в ход мину. Аббат внимал этим донесениям как тщеславный полководец или ослепленный страстью любовник, что почти одно и то же.
В таких осадных работах прошел целый месяц. Завоеватель становился все нетерпеливее, влюбленный пылал все жарче.
Наконец в одно прекрасное утро парикмахерша явилась к аббату сияя. Добродетель Олимпии готова признать себя побежденной и вступить в переговоры о сдаче, но капитулировать она желает с соблюдением всех воинских почестей.
Аббату было не слишком важно, каким образом сдастся Олимпия, только бы это случилось. Договориться с ним об условиях не составило труда.
Еще накануне он говорил (парикмахерша именно эту фразу выдвинула в качестве основания для капитуляции, которую следовало предложить):
— Если бы она меня выслушала, если бы я мог заслужить ее благосклонность хоть на одно мгновение, я был бы счастливейшим из смертных!
— Счастливейшим из смертных, — повторила парикмахерша, — если бы могли заслужить ее благосклонность хоть на одно мгновение?
— Ну да! — нетерпеливо подтвердил аббат. — Черт возьми, я же знаю, что по существу она любит этого негодяя Баньера.
— Увы! В этом ее изъян, — вздохнула парикмахерша.
— Но, — продолжал аббат, — я ведь прошу у нее только каприза, мелкую монету неверности; мне хватит каприза, на любовь я не претендую.
Это был настоящий рекламный проспект любовника, а как известно, по рекламным проспектам и сегодня приобретают абонементы.
— Итак, — объявила своей сообщнице парикмахерша, — Олимпия получила рекламный проспект господина д'Уарака. Остается продиктовать условия абонемента.
Они обсуждались в течение трех дней. На исходе третьего дня парламентерша явилась к аббату с требованиями актрисы.
— Дни встреч она будет назначать сама!
— Согласен.
— Встречи будут происходить ночами, поскольку Баньер уходит играть преимущественно в ночное время, а Олимпия может быть свободна лишь тогда, когда он играет.
— Согласен.
— Эти встречи всегда будут происходить в полной темноте.
Аббат взбунтовался.
Парикмахерша, однако же, призвала на помощь легенду об Амуре и Психее. Только на сей раз роли поменяются: роль Психеи достанется аббату, Амуром же будет Олимпия.
Если аббат прибегнет к какой бы то ни было лампе, какому бы то ни было потайному фонарю или какой бы то ни было спичке, красавица упорхнет и, подобно сыну Венеры, навсегда.
Споры относительно этого условия заняли полтора дня, однако парикмахерша проявила от имени Олимпии непреклонную стойкость. В конце концов аббат уступил, но со словами, что лишь его близорукость побуждает его согласиться на такое унизительное требование, поскольку он при этом теряет меньше, нежели любой другой претендент.
Пункт третий был таким образом утвержден, подобно двум прочим. Единственный ключ от спальни будет храниться у Олимпии. Назначая свидания, она никогда не станет писать писем, которые самим дьяволом, не упускающим случая напакостить, были изобретены в помощь обманутым мужьям и опекунам-ревнивцам; в дни, а точнее ночи, когда Олимпия согласится принять аббата, она будет посылать ему ключ, а уж г-н д'Уарак будет знать, что это означает.
Этот пункт также не вызвал возражений, однако было выдвинуто условие: чтобы ключ прислали на следующий же день, самое позднее — послезавтра.
На подобные притязания последовал гордый ответ: аббату предлагали вспомнить, что крепость сдается по доброй воле, из симпатии к победителю, а не уступая силе.
Аббат д'Уарак тяжело вздохнул, но коль скоро это была чистая правда, ему пришлось если не благословить, то признать ее.
Три дня спустя аббат, у которого каждый раз, когда звонил дверной колокольчик, перехватывало дыхание, получил из рук парикмахерши ключ, а вместе с ним лаконичное указание: «Сегодня вечером, в одиннадцать».
Аббат подпрыгнул от радости, схватил ключ, облобызал его и закружился по комнате, танцуя и распевая арию из комической оперы.
Настала ночь, условленный час вот-вот должен был пробить, и наш триумфатор, изысканно одетый, надушенный, хмельной от счастья, с сердцем, пляшущим в груди, проскользнул в узкий проход, ведущий к таинственному дому, и поднялся на крыльцо; в прихожей его встретила парикмахерша, исполненная радушия, и, надежная, как нить Ариадны, провела его в самое сердце лабиринта, откуда аббат вышел лишь на следующее утро, в предрассветных сумерках, еще более счастливый, чем был накануне, когда он вошел сюда.
Даже если бы взамен ему пообещали посох архиепископа или кардинальскую шляпу, право, он и тогда не отказался бы от тех ночей, что были ему обещаны вслед за этой.
Впрочем, как нам известно, честолюбивые устремления аббата были направлены отнюдь не в сторону пресвятой Церкви.
Нет нужды пояснять, что г-н д'Уарак, самый близорукий из смертных, в тиши спальни, где не было ни свечи, ни лампы, был покорен чарами Каталонки, которая благоухала вербеной — любимыми духами Олимпии.
Как и было условлено, аббат, верный договору, оставил ключ в двери. Однако любовь г-на д'Уарака стала до того пламенной, что он уже на следующий день принялся донимать парикмахершу требованиями, чтобы этот ключ, в соответствии с соглашением оставленный им в замочной скважине, снова был прислан ему. В особенности он напирал на то, что ему не терпится представить своей дорогой возлюбленной некие свидетельства того почтения, которое он к ней питает.
Более всего он терзался стыдом за те стесненные обстоятельства, в которых она находится по вине этого презренного Баньера.
Исходя из сказанного, аббат долго распространялся насчет того, каким образом он намерен распорядиться своими богатствами, чтобы обеспечить благоденствие Олимпии, которое, разумеется, должна разделить с нею и ее наперсница.
Этого было более чем достаточно, чтобы подвигнуть парикмахершу на решительные действия. Что же касается Каталонки, то ее в равной степени привлекали и деньги, и месть. Так что было условлено упорядочить эти свидания, увеличить их число в зависимости от щедрости аббата д'Уарака и сообразовываться во всех этих мелких кознях с той суммой — залогом спокойствия двух обманщиц, — которую оставит в их руках аббат, неизбежно совершив какие-нибудь оплошности.
Таким образом, вслед за первым свиданием после разумной отсрочки было назначено второе.
Вследствие этого страсть д'Уарака распалилась до безумия, оговоренная тысяча пистолей перетекла в руки Каталонки, а парикмахерша завладела двумя сотнями луидоров, обещанными ей и столь нетерпеливо ею ожидаемыми.
Однако можно без труда понять, что блаженство, которым эти ночные свидания, сколь угодно частые, наполняли сердце аббата, было туманным и неполным. Оно скорее походило на счастье вора, чем любовника, и день его протекал в поисках все той же Олимпии, обладание которой было так несовершенно — она ведь принадлежала ему только по ночам.
Да еще к тому же вслепую и лишь на одну ночь из пяти-шести.
Любовь тем и отличается от простых желаний, что требует постоянного присутствия любимого существа. Из-за этого после трех недель или месяца подобных свиданий в груди аббата возгорелась столь жадная страсть, что ей было бы мало и всей жизни Олимпии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108