Господина де Мальми ранили в плечо: пуля пробила дельтовидную мышцу; нога не была сломана, лишь колено оказалось вывихнутым.
Мадемуазель Жербо, опасаясь, что раненый не будет в безопасности в нижней комнате, выходившей прямо на улицу, упросила нас перенести г-на де Мальми наверх, где врач, не боясь каких-либо неудобств, сможет оказывать ему всю ту заботу, какую требовало состояние больного.
Я помог г-ну Сольнье — это было довольно трудно — перенести больного, неспособного пошевелить ни левой рукой, ни правой ногой; после чего, поняв, что мое присутствие смущает мадемуазель Жербо, и не испытывая к г-ну Мальми особой симпатии, я ушел, чтобы ничего не упустить из драмы, разыгравшейся на моих глазах и представлявшей собой не что иное, как поединок короля с нацией.

XXXII. КОРОЛЯ ПРЕПРОВОЖДАЮТ В ПАРИЖ

Посреди суматохи, вызванной разоружением г-на де Шуазёля и г-на де Дама, под громкие крики гусаров «Да здравствует нация!», что вызывали у народа чувство живой радости, г-н де Гогела встал с земли; воспользовавшись предоставленным ему мигом свободы, он снова поднялся к королю и вошел в комнату, обливаясь кровью. Он разбил лоб о камни мостовой, но раны своей не чувствовал.
Все в комнате изменились: теперь она выглядела удручающе. Мария Антуанетта, опора и сила семьи, была сломлена; она слышала крики, выстрелы, видела окровавленного г-на де Гогела; женственность в ее характере взяла верх.
Король стоял и о чем-то просил бакалейщика Coca, как будто тот мог, если бы даже и захотел, что-либо изменить в сложившемся положении.
Королева, сидя на скамье между ящиками со свечами, молила бакалейщицу о помощи. Но та, с присущим ей мещанским, пошлым эгоизмом, отвечала:
— Конечно, мне очень хотелось бы вам помочь, но если вы думаете о короле, то я думаю о господине Сосе.
Королева отвернулась, заплакав от бессильной ярости. Никогда она не падала столь низко.
Начинался рассвет. Толпы людей заполняли улицу, площадь на Новой улице и площадь Латри. Высунувшись из окон, граждане кричали:
— Короля в Париж! В Париж! В Париж!
Королю предложили показаться, чтобы успокоить толпу. Увы, надо было предстать перед людьми! Но теперь необходимо было появиться перед народом не на балконе, выходящем на Мраморный двор, как в день 6 октября, а… в окнах дома бакалейщика Coca. Король впал в глубокое оцепенение.
Крики становились громче. Короля видели, точнее, мельком заметили едва человек пять-шесть. Остальные непременно желали лицезреть его.
В те времена, когда требовалась почти неделя, чтобы дилижансом добраться из Варенна в Париж, увидеть короля было в диковинку. Каждый представлял себе его по-своему. Поэтому все были ошеломлены, когда перед ними предстал Людовик XVI, отяжелевший, с опухшими глазами, являя толпе доказательство того, чего она даже не предполагала: королем, оказывается, может быть крупный мужчина, бледный, тучный, молчаливый, с тусклыми глазами и отвислыми губами, носящий жалкий парик и серый камзол.
Сначала толпа сочла, что над ней издеваются, и глухо зароптала. Потом, убедившись, что перед ней король, горестно вздохнула:
— О, Господи! Что за несчастный человек!
И людей охватила жалость: их сердца преисполнились состраданием, на глазах выступили слезы.
— Да здравствует король! — закричала толпа.
Если бы Людовик XVI сумел воспользоваться этим мгновением, если бы он призвал толпу помочь ему и его детям, может быть, она сама проводила бы короля через забаррикадированный мост и передала гусарам. Он не извлек никакой пользы из этой жалости, из этого умиления.
В эти минуты был явлен пример того сострадания, какое тогда вызывало королевское семейство. У Coca была старуха-мать восьмидесяти лет; она родилась в царствование Людовика XIV и сохранила веру в королей; она вошла в комнату и, увидев своего короля и свою королеву столь удрученными, увидев двоих детей, спящих на кровати (старушка не могла даже предположить, что однажды их семейному ложу выпадет подобная печальная честь), упала перед кроватью на колени, помолилась и, повернувшись к королеве, спросила:
— Ваше величество, не дозволите ли вы мне поцеловать ручки этих невинных?
Королева кивнула в знак согласия. Добрая женщина поцеловала руки детей, благословила их и, рыдая, вышла из комнаты.
В ту ночь совсем не спала только королева.
Король, обычно испытывавший потребность, чем бы ни был занят его ум, хорошо поспать и поесть, мало спал и плохо поужинал; казалось, он ничего не понимал.
В половине седьмого ему доложили о приходе г-на Делона, прибывшего из Дёна с сотней солдат. Путь г-ну Делону преградила баррикада на Больничной улице; он вступил в переговоры с национальными гвардейцами, потребовав встречи с королем, и добился своего.
Господин Делон рассказал, что он примчался сюда, услышав набат, и что г-н де Буйе, предупрежденный обо всем своим сыном и г-ном де Режкуром, несомненно тоже скоро будет здесь. Трижды г-н Делон повторял королю одно и то же и наконец спросил почти повелительным тоном:
— Государь, вы что, не слышите меня?
— Чего вы от меня хотите, сударь? — спросил король, словно очнувшись от забытья.
— Я спрашиваю, каковы будут ваши приказы г-ну де Буйе, государь.
— Я больше не отдаю приказов, сударь, — пояснил король, — я пленник.
— Но что же делать, государь?
— Пусть он сделает ради меня все, что в его силах. Господин Делон удалился, не добившись иного ответа. Король, действительно, попал в плен. Набат сделал свое зловещее дело: каждая деревня выслала добровольцев; улицы Варенна заполняло пять-шесть тысяч человек.
В семь часов утра среди этих толп появились два человека, на взмыленных конях прискакавших из Клермона. Крики народа возвестили королю о новом событии.
Вскоре дверь в его комнату распахнулась и пропустила офицера национальной гвардии. Им оказался тот самый Рейон, который, пока король недолго отдыхал в Шалоне, отправил нарочного в Сент-Мену.
Он, усталый, возбужденный, почти обезумевший, вошел в комнату к королю — без галстука, в ненапудренном парике.
— Ах, государь! Что будет с нашими женами?! Нашими детьми?! В Париже резня! — вскрикивал он прерывающимся голосом. — Государь, дальше вы не поедете!.. Интересы государства…
И, едва не теряя сознание, он рухнул в кресло.
— Посмотрите, сударь! — воскликнула королева, беря его за руку и указывая на свою дочь и дофина, спящих на ложе г-на Coca. — А разве я не мать?
— Что, собственно, сударь, происходит и что вы имеете мне сообщить? — спросил король.
— Декрет Национального собрания, государь.
— Где он?
— Он у моего товарища.
— Вашего товарища?
Офицер подал знак открыть дверь. Один из часовых распахнул дверь, и перед ними предстал г-н де Ромёф: он стоял в первой комнате, прислонясь к окну, и плакал. Затем он вошел, потупив глаза.
Увидев его, королева вздрогнула. Это был молодой человек, сопровождавший г-на де Лафайета во время визита к королю за четверть часа до бегства.
— Неужели, сударь, это опять вы? — удивилась королева. — Ах, ни за что бы не поверила!
Она сама должна была бы покраснеть от стыда в его присутствии, но пыталась заставить смутиться офицера.
Господин де Ромёф держал декрет Национального собрания. Король выхватил у него декрет, пробежал глазами и воскликнул:
— Во Франции больше нет короля!
Королева тоже взяла этот документ, прочла и вернула королю. Он перечитал его и положил на постель, где спали дофин и наследная принцесса.
— О нет, нет! — истерически вскричала рассерженная, охваченная ненавистью и гневом королева. — Я не желаю, чтобы эта гнусная бумага прикасалась к моим детям и пачкала их!
— Ваше величество, сейчас вы упрекнули меня в том, что я взялся исполнить эту миссию, — сказал де Ромёф. — Но разве не лучше, что свидетелем вашей вспыльчивости оказался я, а не кто-нибудь другой?
И действительно, эта выходка королевы страшно возмутила всех присутствующих. Ведь королева скомкала декрет и швырнула его на пол.
Отпущенный на свободу, господин де Шуазёль, войдя в комнату вслед за двумя курьерами, поднял его и положил на стол. Королева оценила этот жест и взглядом поблагодарила за него.
— Во всяком случае, если мы уедем, я поручаю вам, господин де Ромёф, заботу о господине де Шуазёле, господине де Дама и господине де Гогела.
Королева окончательно поняла, что необходимо уезжать.
Было уже семь часов утра, но г-н де Буйе не появлялся.
Крестьяне из окрестностей Варенна, вооруженные ружьями, вилами и косами, продолжали стекаться в город, и каждый вновь пришедший громче прибывших ранее требовал:
— В Париж! В Париж! Карета стояла нераспряженной.
Король хватался за любое препятствие в ожидании г-на де Буйе, считая каждую минуту. Однако нужно было принимать решение.
Король встал первым. За ним поднялась королева. Одна из горничных, то ли в самом деле, то ли чтобы выиграть время, упала в обморок.
— Если хотят, пусть разрежут меня на куски, — заявила королева, — но я не поеду без той, что в горе стала мне подругой.
— Ну что ж, хорошо! Оставайтесь, если желаете, — ответил какой-то человек из народа, — а дофина я забираю.
Он взял королевское дитя на руки и пошел к двери. Королева вырвала у него ребенка и, рыдая, сошла вниз. Вся семья совершенно обессилела.
Выйдя на улицу, мадам Елизавета заметила, что половина волос королевы поседела. Другой половине предстояло поседеть в тюрьме Консьержери во вторую предсмертную ночь тоски: она была, наверное, гораздо страшнее той, о которой мы рассказали.
Все сели в берлину; трое телохранителей забрались на козлы.
Господин де Гогела, надеясь привести какую-либо подмогу, скрылся в улочке, расположенной позади дома г-на Coca.
Господина де Шуазёля и г-на де Дама отвели в городскую тюрьму, куда г-н де Ромёф отправился вместе с ними, чтобы более действенно защищать пленников.
Наконец, когда поводов для отсрочек больше не осталось, карета тронулась с места и двинулась вперед под охраной отряда национальной гвардии, которым командовал г-н Синьмон, гусаров г-на де Шуазёля, посланных прикрывать бегство короля, и более четырех тысяч граждан из Варенна и его окрестностей, вооруженных ружьями, вилами и косами.
Вопреки утверждению отдельных историков, карета короля не продвинулась дальше дома бакалейщика Coca. Таков настоящий предел этого рокового путешествия.
В ту минуту, когда карета отъезжала, меня охватило сильное сомнение, вернее, щемящая тоска.
Великая катастрофа — арест короля — стала причиной одного события (для меня оно явилось лишь частичкой этой катастрофы), странным образом повлиявшего на всю мою жизнь. Ясно, что я говорю о ране г-на де Мальми, о впечатлении, произведенным ею на мадемуазель Софи, и ее невольном признании в любви к раненому, вырвавшемся при мне.
Я питал к Софи глубокую нежность. К этой отнюдь не братской нежности примешивалась ревность, хотя я должен отдать справедливость бедной девушке: с той минуты, как она почувствовала мою зарождающуюся любовь, ею было сделано все возможное, чтобы эта любовь угасла, чтобы я поверил, что для меня она, Софи, навеки останется лишь сестрой. Я всегда подозревал, что моим соперником, хотя о настоящем соперничестве вряд ли можно было говорить, был г-н де Мальми — тот человек, кого любила Софи. На сей раз я больше не мог сомневаться и не мог оставаться под одной крышей с этим молодым дворянином; но вовсе не потому, что он любил Софи, а Софи любила его, а потому, что чутье мне подсказывало: в нем заключается судьба всей жизни несчастной девушки и он принесет ей горе.
Увидев, что король готов к отъезду и карета вот-вот тронется с места, я попрощался с метром Жербо, не сказав ему, что больше не намерен возвращаться в Варенн. Я собрался было уходить, не имея храбрости снова увидеть Софи, как вдруг столкнулся с ней: она загораживала коридор. Тут, признаться, мужество окончательно меня покинуло, и я смог лишь выдавить из себя:
— Ах, это вы, мадемуазель Софи! Рыдая, она обхватила меня за шею.
— У каждого своя судьба, мой милый Рене, — шептала она. — Моя судьба в том, чтобы страдать, и я приму ее до конца.
— Но разве я не останусь навсегда вашим братом? — тоже плача, спросил я.
— О, Боже, конечно! Если когда-нибудь вы мне понадобитесь, я докажу вам, прибегнув к вашей помощи, что я навеки ваша сестра.
— Храни вас Господь, мадемуазель Софи! — воскликнул я, вырвавшись из ее объятий.
— Да благословит вас Бог, Рене!
И громкие рыдания, последовавшие за этим возгласом, провожали меня до наружной двери.
Я занял место у дверцы королевской кареты, обменявшись условным знаком с Друэ и Гийомом, ехавшими верхом; они должны были двигаться перед экипажами, освобождая дорогу и охраняя их.
Но что же все это время делал г-н де Буйе? Об этом мы и расскажем в следующей главе.

XXXIII. ГОСПОДИН ДЕ БУЙЕ

Господин де Буйе находился в Дёне, где провел ночь в смертельной тревоге. Это был передовой пункт его наблюдательной позиции. В три часа, не получив никаких известий, он снова вернулся в Стене. Там г-н де Буйе находился в расположении своих сил и мог действовать решительнее, располагая большим числом солдат.
От четырех до пять часов утра к нему один за другим прибыли г-н де Рёриг, г-н де Режкур, г-н де Буйе-сын. От них он узнал все.
Но г-н де Буйе не слишком был уверен в своих людях.
Его окружали дурные, как он говорил, города, то есть патриотически настроенные; ему угрожали Мец, Верден, Стене. Но Дён он покинул главным образом потому, что опасался за Стене. Немецкий королевский полк оставался единственным, на который можно было положиться, хотя и требовалось его «раскалить».
Господин де Буйе и его сын Луи от всей души взялись за дело. Бутылка вина и луидор каждому солдату сделали свое. Правда, полку потребовалось два часа, чтобы вооружиться и выступить.
Господин де Буйе вышел из Стене в семь часов утра, как раз в то время, когда король уже садился в карету.
За два часа полк проделал восемь льё, отделявших его от Варенна. По пути им встретился гусар.
— Что нового? — спросил его де Буйе.
— Король арестован.
— Мы это знаем. Что еще?
— Король уже выехал из Варенна.
— Куда он направляется?
— В Париж.
Де Буйе не стал продолжать разговор с гусаром. Он вонзил шпоры в бока коня; полк последовал за командиром.
Как сообщает протокол суда над королем, из Варенна видели, что полк, словно вихрь, промчался вниз с горы прямо через виноградники. Когда де Буйе прибыл на площадь Великого Монарха, король уже целый час был в пути.
Нельзя было терять ни секунды: Больничную улицу забаррикадировали, мост перегородили; им пришлось обойти город, в Бушерй перейти реку вброд и занять позицию на дороге в Клермон, чтобы остановить эскорт короля. Приказ был отдан; маневр выполнен; реку форсировали.
Еще триста шагов, и они выехали бы на дорогу. Но путь им преградил Мельничный канал: шесть футов глубины! неприступные склоны!
Нужно было остановиться и возвращаться назад.
На мгновение у де Буйе мелькнула мысль обойти город с другой стороны, перейти реку у брода Сен-Жангульф, выехать на улицу Сен-Жан, пересечь Варенн и атаковать эскорт королевских карет с тыла. Но драгуны выбились из сил, лошади еле шли, а ведь нужно было еще сражаться, чтобы пробиться через Варенн и добраться до короля.
Сообщили, что гарнизон Вердена выступил из города с одним орудием; веры в успех не было. Люди де Буйе поняли, что все потеряно.
Господин де Буйе, плача от бессильной ярости, вложил шпагу в ножны и приказал отходить. Жители верхнего города наблюдали, как он и его драгуны простояли на месте еще час, не в силах решиться отступить.
Наконец де Буйе двинулся со своими солдатами по дороге на Дён и скрылся из виду. С тех пор их больше не видели.
Король продолжал свой путь, крестный путь.
Я со всеми подробностями рассказал о событиях, коим был очевидцем, и буду таким образом продолжать свой рассказ до их завершения — возвращения короля в Париж, — во-первых, потому, что эти события, как мне представляется, имеют величайшее значение; во-вторых, потому, что, кроме Мишле, у которого мы обнаруживаем лишь одну ошибку, все историки остаются с нравственной и фактической точек зрения более или менее далеки от истины. Мы говорим с нравственной точки зрения в том случае, если историки ошибочно судят о духе или мнениях действующих лиц; мы говорим с фактической точки зрения тогда, когда они ошибаются в отношении времени и мест действия.
Из всех историков наибольшее количество фактических ошибок допускает г-н Тьер.
Первая ошибка —
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48