он отказывает себе в
удовольствиях ради того, чтобы спасти душу ближнего. Эль и
табак суть предметы потребления, доставляющие человеку
удовольствие. Стало быть, они являются подходящим объектом
обременительных ограничений. А от шведских спичек никто еще
удовольствия не получал. Стало быть, в качестве источника
государственного дохода они никуда не годятся. Англичане
наделены таким нюхом на удовольствия и неудовольствия и
испытывают такой furor phlegmaticus(49) именно в этом вопросе,
что как только возникает мысль обложить спички налогом --
неосязаемым налогом, способным до невероятия обогатить
Казначейство, -- они выстраиваются в десятимильную процессию,
чтобы протестовать против такого попрания их прав, угрожая
камня на камне не оставить от обеих палат Парламента. А почему?
Потому что обложение спичек налогом не служит никакой
нравственной цели, потому что лишь сумасшедший способен
испытывать обремененное чувством вины удовольствие, используя
их в качестве курева или алкоголя. Коротко говоря, рассудок
англичанина устроен в точности, как у параноика -- все логично,
только исходные предпосылки никуда не годятся. Не то чтобы мне
не нравились английские женщины...
Теперь мы можем во всей полноте оценить чудовищность
содеянного вспыльчивым апостолом. Итальянский табачник есть
лицо, облеченное властью, государственный служащий, хранитель
интересов нации и честного имени тех, кто верно ей служит. А
если вспомнить, что согласно $43 раздела 16 Уголовного кодекса
любой, кто разговаривает с государственным служащим или
отзывается о нем неуважительно, подвергает себя риску тюремного
заключения на срок, не превышающий тридцати одного года, десяти
лунных месяцев и восемнадцати дней, -- то легко вообразить,
какого наказания заслуживает преступление, сопряженное с
применением насилия к столь священной особе, преступление, в
котором русский был несомненно повинен.
Так вот, данный табачник, хотя и обладавший, подобно
любому южанину, чрезвычайно развитым чувством чести, был по
натуре человеком добрым и настолько склонным к всепрощению,
насколько то было возможно при его официальном положении. Он
был человеком положительным, семейным, имел дочь на выданьи и
питал склонность к спокойной жизни, -- он не искал
неприятностей. Покупка еще одной пачки сигарет, сопровождаемая
или не сопровождаемая извинениями, вполне удовлетворила бы
чувство чести, которым он обладал.
На том бы все и закончилось. Обидчик купил бы еще одну
пачку и может быть даже извинился, однако ему помешал
непродуманный поступок молодого крестьянина, как раз в этот миг
зашедшего в лавочку, чтобы приобрести пару почтовых открыток.
Достойный юноша был одним из нескольких дюжин воздыхателей,
претендовавших на руку табачниковой дочки, за которой, как
полагали, водилось порядочное приданное. Став свидетелем
оскорбления и желая возвыситься в глазах предполагаемого тестя,
молодой человек саданул дерзкого чужака под ложечку да так
ловко, что последний не только согнулся пополам, но и забыл
разогнуться. Ему на выручку немедля кинулись двое или трое
дюжих апостолов. Они швырнули молодого человека оземь,
прогулялись по его физиономии, основательно намяли бока,
выдирая при этом волосы целыми жменями, -- в общем, обошлись с
ним точно так, как если бы все дело происходило в России. Этого
зрелища присущее табачнику чувство чести уже не вынесло.
Перескочив с неожиданной живостью через копошащуюся кучу-малу,
он призвал городского полицейского. Никто и глазом моргнуть не
успел, как явился офицер с трубой и са блей в руках. И на этом,
сказать по совести, все могло бы закончиться -- после
установления личностей и отдачи под стражу всех нарушителей
общественного спокойствия.
Но что-то яростное присутствовало в самом воздухе;
багровое облако безумия заволакивало Непенте. И хотя вулкан
по-прежнему вел себя образцово, хотя священники сделали все
возможное для успокоения охвативших островитян дурных
предчувствий, на душе у местных жителей было неспокойно с тех
самых пор, как распространились новости об источнике Святого
Илии и прочих зловещих предзнаменованиях. Обитатели острова,
пребывавшие в состоянии подавленной тревоги, готовы были по
малейшему поводу взорваться, впав в жестокое безрассудство. Да
и русские, особенно приехавшие недавно, не могли не поддаться
неприметному воздействию южного ветра; их тоже пьянило
безоблачное небо -- оказавшись под ним после своих угрюмых
лесов и придавленных горизонтов, они ощущали себя, как дикие
звери, выскочившие из темных клеток на залитую солнцем арену.
Все вдруг лишились способности соображать. Появление
полицейского не только не восстановило порядка, но послужило
сигналом к началу всеобщей потасовки; fracas(50), как
впоследствии выразился французский художник, быстро переродился
в mкlйe(51). Существо дела никого не интересовало -- апостолы
versus(52) иноверцы, этого всем хватало.
Первые находились в прискорбном меньшинстве. Но то были
сомкнутые ряды мускулистых христиан, орудовавших кулаками не
хуже монахов древней Александрии. Все русские -- прирожденные
бойцы, если не на поле сражения, то по крайности в проулках и
кабаках родных деревень. Ничего не зная о различном отношении
российских и итальянских законов к оскорблению действием, Белые
Коровки размахивали кулаками с таким успехом, что уже через
несколько секунд около тридцати туземцев распростерлись
бездыханными на земле. Белые Коровки сражались за свою Веру;
более того, они, если честно сказать, получали огромное
удовольствие. Происходящее напоминало им воскресный отдых на
родине.
Затем начало сказываться численное превосходство -- оно да
еще ножи. Ибо прокаленный солнцем непентинец, если его как
следует раззадорить, обнаруживает обширные познания в анатомии;
он оказывается способным с точностью до дюйма указать, где
расположены печень, селезенка, почки и прочие не лишенные
интереса органы человеческого тела. Пролилась кровь, кровь
Священных шестидесяти трех. Завидев которую, женщины, как у них
водится, завизжали.
Дворец Правосудия примыкал к рыночной площади, тем не
менее до самой этой минуты Его Милость синьор Малипиццо витал
вне мира сего, так глубоко погрузился он в одно запутанное дело
об установлении отцовства -- смачные документики, как раз по
его вкусу. Поднявшийся визг прервал его труды. Он соскочил с
судейского кресла -- ни дать ни взять попугай, только бородатый
-- сплюнул на пол, дохромал до окна и с одного взгляда оценил
ситуацию. То есть мы не хотим сказать, будто в причину
беспорядков он проник в большей мере, нежели кто-либо другой --
догадаться без помощи божественного откровения, что вся история
приключилась из-за коробка восковых спичек, было невозможно;
однако для своих непосредственных целей Судья понял достаточно,
вполне достаточно, более чем достаточно. Он понял, прежде
всего, что в драке участвуют апостолы. Кроме того, и это
гораздо существеннее, он знал положения Уголовного кодекса.
Большего ему и не требовалось. Наконец-то он получил шанс
расправиться с русской колонией. Потратив впустую ровно столько
времени, сколько потребовалось, чтобы причмокнуть губами при
виде этой ниспосланной Небесами интерлюдии, Судья приказал
палить из огромной пушки Герцога Альфреда. Бухающий звук пару
раз пролетел над Непенте и полетел дальше, дробясь о скалы.
В былые дни проходило некоторое время, прежде чем
собиралась Милиция, поскольку личный состав ее проживал в
дальних частях острова. Ныне же, весь этот состав, как и
подобает представителям трудолюбивого крестьянского населения,
проводил утра в городских кабаках -- за стаканом вина да игрою
в карты и в кегли. Что и позволило ему за невероятно короткий
срок собраться на краю рыночной площади (заполненной бурлящей,
ревущей людской толпой) -- и получить здесь простейший из
приказов. Им надлежало подавить волнения и основательно
проучить как можно больше чужаков, безусловных зачинщиков
беспорядка, благо их не составляло труда отличить по алым
рубахам. Не то, чтобы Судью волновала жизнь или смерть
нескольких местных жителей; напротив, он сознавал, что любое
полученное его соотечественниками ранение только усилит
обвинения, которые будут выдвинуты против иноземцев. Однако он
принимал в соображение и то, что приказ, составленный в таких
выражениях, будет неплохо выглядеть в протоколах Суда.
Через десять минут рыночная площадь опустела. Милиция
пустила в ход оружие и орудовала им так умело, что четверо
школьников, семеро женщин, одиннадцать островитян и двадцать
шесть апостолов получили ранения -- по меньшей мере половина
которых, как многие верили, были смертельными. На Непенте
воцарился порядок.
Смачное дельце насчет отцовства пришлось отложить в
сторону -- следующие несколько минут Его Милость выписывал
ордера на арест последователей Мессии, которых целыми командами
доставляли в городскую тюрьму и в тюрьмы дополнительные --
заброшенные винные погреба и тому подобные. Попав под замок,
они на долгое время лишались возможности причинить кому бы то
ни было вред -- правильнее сказать, на бесконечное время, ибо
согласно положениям Процедурного кодекса, в целом свете не
существует причины, по которой итальянское судопроизводство
могло когда-либо закончиться, да собственно говоря и начаться.
Они могли лишиться свободы пожизненно и скорее всего лишились
бы -- все зависело от того, когда начнется процесс, а начать
его был вправе только Судья (каковой его поступок представлялся
весьма маловероятным) или же непосредственный начальник Судьи,
президент Кассационного суда, если конечно его удалось бы
основательно подмазать. Но откуда было нищим апостолам взять
шестьдесят-семьдесят франков, потребных для такого рискованного
предприятия?
Его Милость удалился на завтрак изрядно удовлетворенным
своими утренними трудами. Удовлетворенным, но не испытывающим
окончательного довольства. И Мессия, и Петр Великий ускользнули
от его карающей десницы. Петр сумел несомненным образом
доказать, что провел последние двадцать четыре часа в доме
госпожи Стейнлин и ничего не ведал о разыгравшихся во внешнем
мире событиях. Перед лицом подобного факта -- столь согласного
с общественным мнением, столь по природе своей правдоподобного
-- Малипиццо пришлось отступиться. Он был слишком хорошим
законником, чтобы испортить им же возбужденное дело. Рано или
поздно эта птичка окажется в клетке вместе со всеми прочими.
Что касается Мессии, то тут просьба о милосердии поступила от
городского врача, такого же атеиста и франкмасона, как Судья,
-- врач со слезами на глазах молил отменить распоряжение об
аресте. Прибегнув к быстрой последовательности сложных
масонских знаков, врач объяснил, что Бажакулов является его
пациентом, что ему, Бажакулову, необходимо ежедневно прочищать
желудок с помощью клизмы, что принимая во внимание известную
скудость тюремной диеты, существует опасность, что взятому под
стражу Мессии клизма уже не потребуется, и тогда он, доктор,
человек семейный, лишится небольшого, но постоянного источника
дохода. И суровый Судья снова смягчился. Вот так спаслись
Мессия и его ученик.
Спаслись-то спаслись, да ненадолго.
И все это происходило, пока мистер Кит со своим спутником
уютно дремали на сафьяновой коже, плывя в лодке по синему морю,
далеко-далеко, под скалами.
ГЛАВА XXVII
-- Дьявольская скала, джентльмены! Скала Дьявола. Откуда
прыгнул молодой английский лорд. Все знают эту историю.
Слово "дьявол" вырвало епископа из приятной дремоты,
заставив его вздрогнуть.
-- Разглядите этот утес получше, -- посоветовал мистер
Кит. -- Он не только самый красивый на острове, но, как я
полагаю, самый красивый во всем Средиземноморье. Скалам
испанского побережья и горы Афон не хватает его чудесной
окраски и гладкости. Выглядит так, словно его обстругали ножом,
не правда ли? Альпийские скалы кажутся отвесными, но почти
всегда имеют наклон; первичная их порода не способна так резко
отслаиваться, как туф. А тут настоящая стремнина. Вертикаль!
-- Вид устрашающий, -- сказал мистер Херд. -- А что там
такое насчет английского лорда?
-- Двое молодых людей сняли на лето виллу, стоящую на этом
утесе. Целыми днями они купались и пьянствовали. Меня в то
время на острове не было, но мне, разумеется, все рассказали. В
один прекрасный день тот из двоих, что был помоложе, на спор
прыгнул с обрыва, сказав, что собирается нырнуть. Тела так и не
нашли. Здесь сильное течение. Так, Антонио?
-- Это так, джентльмены. Все время пили бранти, оба. Но
молодой -- ему все улыбались. Приятный мальчик. Плавал, нырял,
очень красиво. Однажды вечером оба напились и пошли гулять
вдоль обрыва, вон там. Молодой говорит: Я хорошо ныряю, а, что
скажешь, друг? А большой говорит: Ты ныряешь лучше дельфина. --
На что поспорим, нырну отсюда, сейчас? -- Шесть бутылок бранти.
-- Идет! Одежду снял и полетел, как чайка. И конец. Это так,
джентльмены. Назавтра приносят одежду большому, в дом. Большой
как проснулся, видит, одежда лежит, а друга в ней нет,
рассердился на слуг и на всех и целых три дня бранти не пил.
Чертовы дураки иностранцы.
-- Как хотите, а это трагедия, -- сказал епископ.
-- Вы правы. В ней присутствует нечто художественное --
эта деталь с принесенными назавтра одеждами, с пустой
скорлупкой. Очень художественная деталь.
Мистер Херд взглянул на скалу. Он представил, как с этой
ужасной высоты летит, переворачиваясь человеческое тело, и
голова его закружилась. Поверхность скалы была совершенно
гладкой. Но еще сильнее поразила епископа ее редкостная, почти
угрожающая окраска. Иссиня-черный камень усеивали вкрапления
оттенка красноватой сангины, как будто каменное сердце местами
сочилось кровью.
-- Я вспомнил, миссис Мидоуз рассказывала мне эту историю,
-- сказал он мистеру Киту. -- Ведь ее вилла стоит на этой
скале, так?
-- Да, именно там. Кстати, когда снова будете у нее, не
откажите в любезности, скажите ей что-нибудь особенно приятное
de ma part(53). При том как мне нравится эта леди, я вижусь с ней
вдвое реже, чем мне хотелось бы -- больше чем вдвое! Как она?
-- Жалуется на мигрень.
-- Мигрень? Совсем не похоже на миссис Мидоуз. Мне она
всегда казалась сделанной из стальной проволоки. Наверное, с
ребенком что-то не так.
-- Может быть, -- отозвался епископ. -- Мне показалось,
что она в нем души не чает.
Тут он припомнил подробности своего к ней визита, вспомнил
то, что она говорила, -- как, наверное, ей одиноко там,
наверху. Странно! Почему-то все это время она не шла у него из
головы. Он решил непременно заглянуть к ней в ближайшие дни.
Кит сказал:
-- Я бы не решился встать между ней и ее ребенком. Это не
женщина, а тигрица... Херд, вы весь день думаете о чем-то
своем. Что с вами такое?
-- Да, пожалуй, вы правы. Я попробую объяснить. Вам
знакомы эти японские цветы... -- начал он и снова умолк.
-- Рад, что вы, наконец, спустились на землю. С
землей-матушкой ничто не сравнится! Вы и представить себе не
можете, сколько денег я потратил на японские цветы, особенно на
луковицы, прежде чем убедился, что на этой почве они расти не
могут.
-- Нет, я говорю о бумажных цветах, которые мы во время
загородных обедов клали в стоявшие на столах чашки с водой.
Сами по себе они похожи на сморщившиеся клочья картона. А попав
в воду, разбухают и расправляются, обращаясь в цветы самых
неожиданных оттенков и очертаний. Вот чем я себя ощущаю -- я
словно бы раскрываюсь, приобретая какие-то иные оттенки. Новые
проблемы, новые влияния -- все сказывается на мне. Я начинаю
думать, что нуждаюсь в совсем иных, свежих мерках. Порой мне
становится чуть ли не стыдно...
-- Стыдно? Дорогой мой Херд, это совершенно никуда не
годится. Как вернетесь домой, непременно примите синюю пилюлю.
-- Может быть все дело в южном ветре?
-- Все и во всем винят беднягу сирокко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54