Мир заражен чумой -- чумой
умеренности. Не кажется ли вам, что человек, создавший этого
"Фавна", имел право на хороший обед?
-- Я пока не совсем в нем разобрался, -- сказал Денис,
продолжая разглядывать статуэтку.
-- Ага! Что вы ощущаете, глядя на него?
-- Тревогу.
-- Вы ощущаете, как ваше сознание борется с сознанием
художника? Я рад. Отказ зрителя с первого взгляда принять
произведение искусства свидетельствует о присущей последнему
красоте и жизненной силе. Тут есть конфликт, через который
необходимо пройти. Эта вещь как бы навязывается вам, не желая
идти ни на какие уступки. И все же ей невозможно не любоваться!
Шедевры Возрождения редко вызывают подобные чувства. Они
раскрывают вам навстречу объятия. Происходит же это потому, что
мы знаем, о чем помышляли их создатели. Их переполняет личное,
хорошо нам знакомое, а причуд и капризов у них, пожалуй, не
меньше, чем у модной примадонны. Да, они даруют наслаждение. Но
этот "Фавн" помимо наслаждения дает нечто большее -- тревожное
ощущение близости. Вторгаясь со своей торжественной, яростной и
почти враждебной новизной в наш внутренний мир, он в то же
самое время становится для нас странно притягательным, он
затрагивает в нашей натуре струны, о существовании которых мы
почти не подозревали. Поддайтесь этому чужаку, который,
по-видимому, столь многое знает о вас, мистер Денис. Поступив
так, вы совершите удивительное открытие. Вы обретете друга --
одного из тех, кто никогда не меняется.
-- Я пытаюсь, -- ответил Денис. -- Но мне трудно. Нас
теперь воспитывают по-другому.
-- Понимаю. Люди утратили искренность, веру в себя. Чтобы
поддаваться, нужно ощущать уверенность в собственной силе. Наши
современники этой уверенности лишены. Они не осмеливаются быть
самими собою. И восполняют недостаток искренности избытком
банальности. В отличие от героев Гомера, они подавляют
собственные страхи -- подавляют все, кроме претенциозной
пустоты своего сознания, с которой им никак не удается
справиться. Они склонны подолгу разглагольствовать о вещах
незначащих -- и в самое неподходящее для этого время, их кружит
водоворот бессмысленных противопоставлений. Непредвзятости
больше не существует. Почему она исчезла, мистер Денис? --
внезапно спросил он. -- И когда?
Вопрос застал Дениса врасплох.
-- Я думаю, ее постепенное исчезновение можно проследить
до тех дней, о которых вы говорили, дней, когда художники
начали демонстрировать миру свои настроения. А возможно и
дальше. Некоторые римские авторы с большим удовольствием
рассказывали о том, как идут их дела. В публике, естественно,
взыграло любопытство. Немалая заслуга принадлежит и людям вроде
Байрона. Он вечно лез ко всем со своей частной жизнью.
Денис умолк, ожидая отклика, но граф просто спросил:
-- Не далее?
-- Не знаю. Христианство научило нас интересоваться тем,
что чувствует ближний. Все люди братья и так далее. Наверное,
это тоже как-то повлияло. Кстати, и Сократ тяготел к тому же.
Все это, конечно, снижает общий уровень. Там, где каждый умеет
читать и писать, хорошему вкусу приходит конец. Хотя нет, я не
совсем это имел в виду, -- прибавил он, почувствовав, что
как-то очень глупо выражает свои мысли.
-- Ну-ну?
-- Да собственно, все так или иначе сказалось. Телеграф,
светская хроника, мода на интервью, Америка, желтая пресса...
множество семейных воспоминаний, дневников, автобиографий,
придворные скандалы... Они воспитали публику нового образца,
которой подробности личного толка интереснее знаний. Ей подавай
сведения о том, как мы одеваемся, какие у нас доходы, привычки.
Я имею в виду публику не пытливую, а назойливо любопытную...
-- Каннибалов, -- негромко сказал граф. -- Похоже, человек
уже не способен прожить, не питаясь жизненными соками другого
человека. Люди существуют за счет того, что пожирают нервные
ткани и личные ощущения друг друга. Все непременно должно быть
общим. Я полагаю, так обретается ощущение солидарности в мире,
где людям не достает отваги жить собственной жизнью. Горе тому,
кто живет особняком! Великое уже не внушает почтения. Его
свергли с пьедестала, чтобы поколение пигмеев могло до него
дотянуться, достоинство его захватано грязными руками.
Похотливый зуд сделать все управляемым -- как его называют
обычно? Да, демократией. Она свела на нет остроту
антропоцентрического видения мира, присущего древним грекам,
чрезвычайно ценившим все, что имело отчетливо человеческий
характер. Люди научились видеть красоту в том, в этом, во всем
-- но понемножку, заметьте, понемножку! Им не понять, что
расширяя возможности восприятия, они лишают его глубины. Они
разбавляют свое вино. Питья становится больше. Но букет уже не
тот.
Денису подумалось, что уж граф-то, во всяком случае, свое
вино не разбавляет.
-- Позвольте мне показать вам еще пару вещей, -- сказал
старик.
Они прошлись по дому, разглядывая мраморные фрагменты,
гравюры, инталии, монеты, пока не появился слуга -- чисто
выбритый, довольно костистый старик, которого граф представил
как Андреа, -- объявивший, что чай подан. На душе у Дениса
стало немного спокойнее; обольстительное очарование этого дома
постепенно проникало в него. Ему пришло в голову, что граф
отличается от людей искусства, которых он до сей поры знал:
большей глубиной, большей правотою суждений. Денис уже решил,
что еще возвратится сюда, чтобы вновь вслушаться в этот
мелодический голос, чтобы побольше узнать о жизни эллинов, до
настоящего времени бывшей для него книгой за семью печатями.
Никто еще не разговаривал с ним так, как граф. Пожилые люди,
снисходившие до того, чтобы его просвещать, неизменно избирали
тон отчасти шутливый, полуизвиняющийся, но высокомерный. А граф
принимал его всерьез, приглашая прямо, по-мужски выражать свои
мысли, это льстило Денису и наполняло его радостью, освобождая
от скованности и врачуя уязвленное самоуважение.
-- Так ваша матушка желала бы видеть вас в Парламенте? --
спросил граф. -- Политика, как ни крути, занятие довольно
грязное. А копаться в грязи, сохраняя руки чистыми, невозможно.
У нас тут есть депутат, коммендаторе Морена -- впрочем,
разговор о нем не сулит ничего приятного. Позвольте мне задать
вам вопрос, мистер Денис. Почему вообще существуют политики?
-- Я полагаю, ответ состоит в том, что человечеству
выгодно, чтобы кто-то его направлял.
-- Во всяком случае, это выгодно тому, кто его направляет.
Ваш достойный сэр Герберт Стрит прислал мне недавно охапку
книг, посвященных идеальному обществу будущего. Прогнозы
социалистов -- этого рода литература. Он, если вы знаете,
помимо прочего принадлежит к числу тех, кто норовит сделать мир
более совершенным. Меня его книги позабавили сильнее, чем я
ожидал. Это ведь очень древнее заблуждение -- полагать, что
изменив форму правления, удастся изменить и человеческую
природу. Да и в иных отношениях эти мечтатели попадают пальцем
в небо. Ибо что нам на самом деле требуется, как не сколь
возможно более простая общественная система? Вообразите себе
состояние дел, при котором все в той или иной степени состоят
на службе общества -- какое, кстати, удобное слово! -- совершая
разного рода патриотические поступки. Кругом одни официальные
лица, и каждый контролирует каждого! Это будет похуже испанской
Инквизиции. В Толедо человек еще мог выжить, объявив себя
сторонником определенных жестко установленных мнений, что
доставляло ему разумную степень личной свободы. А при
социализме его ничто не спасет. Нестерпимый мир! Когда человек
перестает размышлять, он становится идеалистом.
-- Пожалуй, -- не очень уверенно откликнулся Денис.
Его вдруг осенило, что может быть этим и объясняется,
почему у него такой туман в голове, -- отсутствием настоящего
занятия или руководящего принципа. В общем-то он о таких вещах
особенно не задумывался. Стать политиком -- это был один из
проектов, который он никогда не воспринимал всерьез. Немного
помолчав, он заметил:
-- Я все смотрю на тот портрет. Очень славная вещь.
-- Маленькая пастель? Это набросок, который я сделал с
моей дочери, Матильды, когда она гостила здесь на Рождество.
Бедняжке удается приезжать ко мне лишь во время каникул, на
острове невозможно получить приличное образование. Правда, я
время от времени навещаю ее. Как видите, живописец я не из
сильных!
-- Вы просто бережливы в отношении оттенков. Похоже на
одну из работ Ленбаха, виденную мной во Флоренции, та же
манера.
-- Вас влечет к искусству, -- сказал граф. -- Почему бы не
посвятить себя ему? Хотя, возможно, общественные условия Англии
этому не благоприятствуют. Вон там лежит пришедшее нынче утром
письмо от моего друга; вы знаете его имя, я не стану его
называть. Известнейший член Академии, чья жизнь как бы
олицетворяет бытующее у вас отношение к искусству. Прекрасный
человек. Большой поклонник охоты и рыбной ловли, любимец Двора,
признанный авторитет в области реформы костюма. Он и написал-то
ко мне в этот раз, чтобы выяснить кое-какие частности
греческого костюма, нужные ему для лекций, которые он читает в
Женском Союзе. Для него искусство -- не ревнивая возлюбленная,
но покладистая спутница, всегда готовая по-дружески закрыть
глаза и разрешить любовнику немного порезвиться на стороне, --
по временам увлекаясь какими-то иными идеалами и вообще получая
удовольствие от хорошего общества. Вот вам рецепт счастливой
жизни. Но шедевра так не создашь.
-- Думаю, что я относился бы к делу серьезно, -- сказал
Денис. -- Я бы разбрасываться не стал.
Он и вправду так думал. Стать художником -- внезапно он
понял, что в этом и состоит его подлинное призвание. Отказаться
от удовольствий, вымуштровать свой ум, вести жизнь, полную
самоотречения, смиренно черпать вдохновение в творениях великих
мастеров... Обрести, как этот старик, безмятежность, отказаться
от всего поверхностного, чрезмерно бойкого, заимствованного с
миру по нитке -- от разного рода умственных шалостей...
Но едва это видение вспышкой света пронеслось перед его
внутренним взором, как он вспомнил о своей беде. И намерение
стать всемирно известным художником сразу показалось
бессмысленным. Все рухнуло. Отныне ему ни в чем не найти
утешения.
Тем временем граф не без тревоги взирал на мрачное лицо
своего собеседника, чей безупречный профиль вполне мог выйти
из-под одушевленного мыслью резца Лисиппа. Граф гадал, какими
словами мог бы он изгнать меланхолию Дениса. В тот вечер у
Герцогини юноша выглядел таким веселым, казалось, он явился
туда прямиком из какого-то солнечного диалога Платона. Ныне в
глазах Дениса тускло мерцало настоящее горе. Что-то случилось.
С ним что-то неладно; впрочем, думал граф, не все ладно и с
миром, если он не способен найти для такого человека занятия
лучше, чем раздача булочек с маслом сплетникам и сплетницам,
собравшимся со всех концов света на прием к старухе.
Денис поднялся, произнося:
-- Жаль, что нельзя остаться у вас подольше. Уже довольно
поздно. К сожалению, мне пора.
Он протянул графу руку.
-- Боюсь, вы застали меня в настроении несколько унылом и
угнетенном, -- сказал, испустив чрезвычайно артистический
вздох, старик. Лицо его обратилось вдруг в лицо человека,
измученного заботами. На самом-то деле, им владела радость,
подобной которой он не испытывал многие годы, -- услышав
новость о скором появлении мистера ван Коппена, он помолодел
лет на пятьдесят и, когда бы не врожденная сдержанность эллина,
пустился бы от счастья в пляс.
-- Простите мою подавленность, -- продолжал он. -- Порою
никак не удается с собой совладать. Больше подобного не
повторится! Когда вы навестите меня в следующий раз, я
постараюсь показать себя более занимательным собеседником. Я
рассказал бы вам о моих печалях, если бы думал, что мне это
как-то поможет. Но перекладывать свое бремя на плечи другого --
какой в этом прок? Друзья разделяют наши радости, но в горестях
каждый человек одинок. Этому научаешься быстро! Так же быстро,
как постигаешь пустоту разговоров об утешении, которое способна
дать философия, и успокоении, даруемом верой, не правда ли? Я
думаю, даже вам знакомы минуты уныния.
-- Любого временами посещают тревоги по тому или иному
поводу. По-моему, это только естественно.
-- О да. Мы ведь не каменные -- и это тем справедливее в
отношении людей, подобных вам. Я бы за все богатства Креза не
пожелал вновь оказаться в вашем возрасте! Я слишком много
страдал. Все молодые люди слишком много страдают и сносят
страдания молча, как герои. У юности слишком широко открыты
глаза, отчего многое представляется ей в искаженном виде. А
фокусировка -- процесс болезненный. Ведь для юности правил не
существует. Помню, как во время одного из худших моих приступов
отчаяния, мой старый учитель дал мне совет, который после того,
как я обдумал его, принес мне определенную пользу. Собственно
говоря, я и поныне следую этому совету и помню его так ясно,
как будто учитель только что его высказал. Ну, что ж, сожалею,
что вам пора. Будь то в моей воле, я бы вас еще задержал.
Надеюсь однако, вы не забудете навестить меня в самом скором
времени. Вы удивительно подняли мое настроение! Послать Андреа,
чтобы он отыскал вам повозку?
-- А что он сказал? -- спросил Денис.
-- Старый учитель? Сейчас, постойте-ка... Он сказал: Не
позволяй мнениям пустых людей сбивать тебя с толку. Не плыви
туда, куда несет тебя толпа. Отдавший все на потребу ближнему,
сам остается ни с чем. Даже бриллиант может иметь слишком много
граней. Сохраняй свои грани нетронутыми, не позволяй им
истереться в соприкосновениях с пошлыми умами. Он также сказал:
Человек может защищаться кулаками или мечом, но нет лучшего
оружия, чем интеллект. Оружие выковывается в огне. В нашем
случае, таковым является страдание. Кроме того, оружие следует
сохранять незапятнанным. Если разум чист, тело само о себе
позаботится. Он сказал: Стремись к глубине, но не погружайся
слишком глубоко ни в прошлое, ибо так можно лишиться
оригинальности, ни в самого себя -- дабы не приобрести излишней
склонности к самокопанию. Углубись в мир живых существ и
постарайся соединить себя с ними цепью, которую ты выковал сам.
Как только такая связь установится, ты станешь неуязвимым.
Распространяйся вовне! Он сказал мне многое в этом роде. И
думаете, меня его речи утешили? Ни в малейшей мере. Я
рассердился. В первый миг мне показалось, что я получил
заурядный совет. Я даже счел моего учителя лицемером:
наговорить подобных слов мне мог первый встречный! Я ощутил
такое разочарование, что на следующий день пришел к нему и
прямо высказал все, что думал о его советах. И он ответил, --
вы знаете, что он мне ответил?
-- Даже вообразить не могу.
-- Он ответил: "Что такое всякая мудрость, как не собрание
общих мест? Возьми любые полсотни наших пословиц -- до чего они
банальны, до чего затасканы, их и произносить-то стыдно. И тем
не менее, они объемлют сгущенный опыт целого народа, а человек,
выстроивший свою жизнь согласно содержащимся в них
наставлениям, никогда не уйдет далеко по дурной дорожке. Каким
это кажется легким! Но кто-нибудь когда-нибудь предпринимал
такую попытку? Никогда, никто! Случалось ли хоть одному
человеку достигнуть внутренней гармонии, опираясь на опыт
других людей? Ни единого раза с самого начала времен! Человек
должен сам пройти сквозь огонь."
-- Мне такого учителя встретить не привелось, -- задумчиво
сказал Денис. -- Должно быть, достойный был человек.
-- О да, намерения у старого плута были благие, -- со
странной улыбочкой отозвался граф.
ГЛАВА XVII
Денис спускался из Старого города. На изгибе дороги он
нагнал епископа, медленно двигавшегося в одном с ним
направлении.
-- Как поживает мисс Мидоуз? -- поинтересовался молодой
человек.
-- Боюсь, не слишком хорошо. А как граф?
-- О, с графом все в порядке.
Они шли рядом и молчали, поскольку говорить им было
особенно не о чем. Визит к графу пошел Денису на пользу; вскоре
он еще раз заглянет туда, хотя бы для того чтобы развеселить
одинокого старика, в последнюю минуту подарившего ему
фотографию "Локрийского фавна" снабдив ее любезной надписью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54