Впервые в жизни он ощущал себя по-настоящему влюбленным.
Он обожал эту девушку издали. Он желал бы обожать ее с
несколько меньшего расстояния, но не знал, как его сократить;
он боялся потревожить то, что называл ее невинностью. Так что
никакими успехами похвастаться он не мог. Пятнадцатилетняя
Анджелина, обладавшая фигурой феи, лучезарной кожей и глубоким
голосом южанки, была прекрасно осведомлена о его идеальных
чувствах. Она отвечала на них тем, что время от времени бросала
на юношу чрезвычайно его смущавшие взгляды. Создавалось
впечатление, что идеальные чувства она ни в грош не ставит. Она
не улыбалась ему. Во взгляде ее не замечалось любви или
презрения, холода или теплоты, взгляд нес в себе нечто иное,
для юноши совсем нежелательное, нечто заставлявшее его ощущать
себя ребенком -- ощущение до крайности неуютное.
И еще одна пара глаз, не отрываясь, следила за ее сложными
перемещениями -- глаз, принадлежавших мистеру Эдгару Мартену.
Молодой ученый также лелеял в отношении Анджелины любовные
помыслы, имевшие несколько более земную и даже вулканическую
природу; помыслы, связанные с некоторыми вполне определенными
планами, ради которых он по временам забывал о всецело
поглощавших его доселе биотитах, перлитах, магнетитах,
анортитах и пироксенах.
-- Послушайте, Денис, -- начал Кит в обычной его
велеречивой манере. -- Поставьте вы этот дурацкий поднос на
место, дайте людям самим о себе позаботиться. Уделите мне
минуту внимания. Как вам нравится на острове? Я спрашиваю не из
вульгарного любопытства, мне хочется выяснить впечатления
человека вашего возраста и происхождения. Вы не могли бы
сообщить мне о них? Не сейчас. Как-нибудь после, когда оба мы
будем в соответствующем настроении. Не представляется ли вам
это место, так сказать, чрезвычайно земным, пронизанным
трепетом жизни, особенно после монастырского сумрака
университета?
-- Я приехал сюда из Флоренции, -- отметил Денис.
-- Даже после Флоренции! И знаете почему? Потому что в
Тоскане владычествует человек. Земля ее, словно коростой,
покрыта эфемерным человеческим чванством. Что отнюдь не идет
юноше на пользу, ибо приводит в беспорядок его разум и лишает
его возможности вступить в гармонические отношения с вечностью.
Послушайте меня еще минуту. Здесь, если вам достает ума, вы
можете найти противоядие. Чрезмерные дозы всех этих церквей,
картин, книг и прочих продуктов жизнедеятельности нашего с вами
вида -- для юноши, подобного вам, это яд. Они фальсифицируют
присущие вам космические ценности. Старайтесь быть в большей
мере животным. Старайтесь извлекать наслаждение из более
очевидных источников. На время оставьте себя как бы
невозделанной почвой. А про все эти штуки забудьте. Отдавайтесь
полдневному зною. Подольше сидите среди скал и у моря.
Приглядитесь для разнообразия к солнцу и звездам, впечатляющее
зрелище, ничуть не хуже Донателло. Ищите себя! Вам знакома
пещера Меркурия? Как-нибудь ночью, в полнолуние спуститесь к
ней и посидите у входа. Освойтесь со стихийными началами. Земля
уже вся пропахла человеком и человеческими трудами. Чтобы
понять, чего они на самом деле стоят, нужно состариться и
огрубеть. Пошлите к черту, Денис, всех, кто лезет к вам с
запрестольными образами, музеями, звонницами и симпатичными
маленькими картинными галереями.
Каждый непременно норовит дать мне совет, думал Денис. И
что самое грустное, зачастую хороший.
Благозвучный голос добавил:
-- Если после такой лекции в вас непостижимым образом
уцелела хоть какая-то симпатия к творениям рук человеческих,
вам, возможно, будет интересно взглянуть, когда вы в следующий
раз навестите Старый город, на некоторые хранящиеся у меня
бюсты и иные любопытные вещи. Среди прочего я хотел бы показать
вам небольшую греческую бронзу, хотя о ней нам, быть может, не
следует пока говорить открыто. Прошу вас, приходите. Эта
статуэтка доставит вам наслаждение. Так же как мне -- ваше
общество. Очевидные источники наслаждения, не правда ли, Кит?
То был граф Каловеглиа. Говорил же он о "Локрийском
фавне", чудесном творении древних, не так давно обнаруженном на
принадлежащей ему земле близ расположенного неподалеку, на
материке, города Локри и тайком вывезенном из Италии. Говоря,
граф победно улыбался. Этот приятный, обходительный старый
аристократ, до мозга костей пропитанный античной мудростью,
производил на Дениса, как и на многих иных, чарующее
впечатление. Нечто солнечное читалось в его взгляде -- лучистая
грация, заставляющая вспоминать о самоцветных камнях; беседа с
ним, каждое его слово, давали понять, что он отказался от
излишеств мышления и посвятил свою жизнь неспешному перебору
того, что очищает и возвышает дух. Ничто, чувствовал его
собеседник, не способно возмутить глубокий покой этой языческой
души.
-- А теперь, -- продолжал он, обращаясь к Денису, --
скажите, как подвигается ваш итальянский?
-- Спасибо, довольно прилично. Что меня смущает, так это
французский. Никак не научусь правильно спрягать.
-- Это и вправду изъян, -- сказал, возникая на сцене, дон
Франческо, и отеческим тоном прибавил: -- Но не пугайтесь.
Всему свое время. Вы еще молоды. А вы, госпожа Стейнлин, вы
ведь учите русский?
-- Выучила несколько слов, -- она приятно зарделась. -- В
нем есть некоторые звуки, словно воду льют в кувшин, -- и не
легкие, и малоприятные. Я не так быстро все схватываю, как
некоторые. Миссис Мидоуз постоянно говорит со своей сицилийкой
на хинди. И та отлично ее понимает.
-- Как легко этому народу дается чужой язык! -- сказала
Герцогиня.
Мартен заметил:
-- А я и не собираюсь учить итальянский. Я говорю с ними
на латыни. Они прекрасно все понимают.
-- Да еще на какой латыни, Мартен! -- рассмеялся Денис. --
Не диво, что они понимают. Я к вам зайду утром в четверг. Не
забудьте.
-- У меня не было счастливой возможности учиться, подобно
вам, в частной школе. Но в общем, мне удается вытянуть из них
все, что мне нужно, -- и он метнул распаленный взгляд в сторону
Анджелы, которая, нимало не смутясь, вернула ему через плечо
точно такой же. Денис, по счастью, смотрел в другую сторону.
-- Ах, если бы у меня были такие же возможности, как у
вас, -- шутливо вздохнув, произнесла Герцогиня. -- А то нас так
бестолково воспитывали. В школе я почти ничему и не научилась.
Ужасно жаль. А, кстати, епископ! Совсем забыла вам сказать. Я
получила от вашей кузины очаровательную записку. Она не может
прийти. У ребенка режутся зубки да еще эта жара его мучает.
Боюсь, придется вам ехать к ней... Мистер Кит, я не успела
поблагодарить вас за книгу и за цветы, которые вы мне прислали.
Совершенно, ну совершенно восхитительные цветы. Вы только
взгляните на них! Вы меня балуете, право! Хотя книга мне,
пожалуй, пока не очень нравится. Эта леди Сесилия, и ее
горничная, и мужчина, забыла, как его, -- чего они только не
вытворяют! По-моему, не очень приятные люди.
-- Так ведь вас окружают одни лишь приятные люди,
Герцогиня. Зачем же вам про них еще и читать? В подлинной жизни
так много приятного. Давайте же изгоним его хотя бы из наших
книг.
-- Пугающая доктрина. По-моему, "парроко" собирается
уходить. Почему все уходят так рано?
Она удалилась.
-- Считается, что англичане дурные лингвисты, -- сказал
дон Франческо. -- Это одно из любопытных наднациональных
заблуждений, вот как говорят, что французы -- вежливая нация...
-- Или что у домашнего варенья вкус лучше, чем у
купленного в магазине, -- добавил Денис. -- Я должен помочь
Герцогине попрощаться с гостями. Она любит, чтобы в таких
случаях кто-нибудь был под рукой. Ей необходимо эхо. А я
понемногу становлюсь довольно приличным эхо.
-- О да, -- с некоторой резкостью откликнулся Кит, --
вполне симпатичным эхо. А следовало бы стать голосом.
Воспользуйтесь моим рецептом, Денис. Пещера Меркурия.
ГЛАВА VIII
Граф Каловеглиа сказал:
-- Как жаль, что ученые все же отвергли латынь в качестве
средства общения, с помощью которого формулировались и
фиксировались идеи! Разве сама возможность окончательного и
авторитетного установления значения каждого слова не дала бы
нам неисчислимых преимуществ? А по мере необходимости можно
было бы создавать новые слова. Произошло бы скачкообразное
накопление знаний, перекрестное опыление культур. При нынешнем
же положении дел половина интеллектуалов в мире пишет о том о
сем, не зная, что предмет их писаний давно уже исчерпан другой
половиной. Можно было надеяться, что Коммерция, разрушившая
географические барьеры, сделает то же самое и с политическими.
Куда там! Обострив присущую человеку жажду наживы, она
обозначила между нами границы, поддерживаемые с ожесточением,
доселе неслыханным. Мир разума не расширился, он съежился и
стал еще более провинциальным. Люди утратили способность видеть
дальние горизонты. Никто больше не пишет для блага
человечества, для блага цивилизации; каждый пишущий хлопочет о
благе своей страны или секты, о том, чтобы позабавить друзей
или позлить врагов. Плиний, Линней, Гумбольдт -- они восседали
на вершине горы, обозревая ландшафт, раскинувшийся у них под
ногами, и даже если какую-то небольшую долину окутывал туман,
общие очертания земли оставались для них различимыми. Вы
скажете мне, что в наши дни невозможно, уподобляясь этим людям,
собрать воедино все нити знания, что они слишком разнообразны,
слишком далеко уходят одна от другой. Большей ошибки нельзя и
представить. Ибо существует тенденция совершенно иного порядка
-- тенденция к унификации. Нити сходятся воедино.
Средневековому сознанию были ведомы многие истины, враждующие
одна с другой. Ныне все истины видятся как взаимозависимые, и
никогда еще синтез идей не был достижим с большей легкостью.
Конфликт между национальностями и языками -- вот что служит
помехой для этого движения. Страдает же от нее человечество в
целом. И приятие универсального языка науки могло бы в
значительной мере устранить эту помеху. Когда сбудется мое
предвидение и великие южные расы сольются, образовав
величественный союз, когда Средиземноморье вновь, как ему
предназначено, станет центром человеческой активности, тогда
несомненно будет осуществлен некий замысел подобного рода.
-- Меня ваши идеи более чем устраивают, -- сказал хорошо
владевший латынью епископ. -- Я бы с удовольствием побеседовал
на старинный манер с учеными из Саламанки, Бергена, Киева,
Падуи или...
Дон Франческо произнес нечто длинное и абсолютно
невнятное. После чего заметил:
-- Эти ученые могут и не понять ни единого вашего слова,
мистер Херд. Я только что говорил на латыни! Придется, знаете
ли, стандартизировать произношение. Я, кстати, не понимаю,
зачем вообще понадобилось отказываться от языка, на котором
прежде изъяснялась наука?
-- Патриотизм, вот что его уничтожило, -- ответил граф. --
Узколобый современный патриотизм типа "всяк кулик на свое
болото тянет".
В разговор вступил мистер Кит:
-- Должен сказать, что недавнее возрождение монархического
принципа представляется мне явлением атавистическим и в целом
постыдным...
-- А что вы мне обещали насчет длинных слов? -- игриво
спросила, приблизясь к беседующим, Герцогиня.
-- Ничего не могу поделать, милая леди. Это вина моей
матери. Она была ярой сторонницей точности выражения. И меня
воспитала с особым тщанием.
-- И очень жаль, мистер Кит.
-- Северяне вообще любят точность во всем, -- сказал дон
Франческо, расправляя на своих обширных коленях складки сутаны,
-- особенно в любви. Считается, будто мы, южане, живущие под
гнетом сирокко, расчетливы и корыстолюбивы в сердечных делах.
Мы любим, чтобы за дочерьми давали приданое, -- уверяют, будто
мы в любом разговоре сразу переходим к сути дела: деньги,
деньги давай! А вот чтобы заставить английскую девушку перейти
к сути дела, приходится основательно попотеть. Английская
девушка парализует вас своей прямотой. Могу рассказать вам
подлинную историю. Я знал одного молодого итальянца, о да,
очень хорошо знал. Он тогда только-только приехал в Лондон,
очень красивый был юноша, хотя, пожалуй, несколько полноватый.
И вот он влюбился в элегантную молодую леди, работавшую в
магазине мадам Элизы на Бонд-стрит. Каждый день дожидался шести
часов, когда она уходила с работы домой, и плелся за ней,
совершенно как собачонка, не решаясь заговорить. В кармане у
него лежал купленный ей в подарок дорогой браслет, а в руках он
держал букет цветов, что ни день, то новый, но поднести его не
решался, поскольку был слишком в нее влюблен. Она
представлялась ему ангелом, идеалом. Он мечтал о ней днем и
ночью, гадая, наберется ли он когда-либо смелости, необходимой,
чтобы заговорить с таким высоким и величавым созданием.
Понимаете, она была его первым в Англии любовным увлечением,
впоследствии он, конечно, овладел необходимыми навыками. Пять
или шесть недель он оставался в этом несчастном положении, пока
в один прекрасный день, когда он по обыкновению поспешал за ней
следом, она вдруг не повернулась к нему и не сказала с гневом:
"Что это значит, сэр, почему вы преследуете меня столь
омерзительным образом? Как вы смеете? Если это случится еще
раз, я позову полицейского". Поначалу дар речи ему изменил: все
что он мог, это таращиться на нее, как говорится, в немом
изумлении. Но потом ему удалось выдавить несколько слов, насчет
своего пронзенного сердца и любви вообще и показать ей цветы и
браслет. Она же сказала: "Ах вот как? Какой вы забавный. А что
же вы раньше молчали? Знаете, тут есть за углом одно
местечко..."
-- Ха, ха, ха!
Это в соседней комнате разразился своим пугающим смехом
Консул.
Он там беседовал с несколькими друзьями о Наполеоне.
Вот человек, которого не помешало бы иметь на Непенте, --
человек, умеющий делать дело. Наполеон бы с этой вашей
Уилберфорс чикаться не стал. Скандалище! Выдумали какой-то
Комитет, чтобы заставить ее держаться в рамках приличия или
запереть в санаторию. Да что толку от ваших Комитетов? Можно
подумать, никто не знает, что такое Комитет! Комитет! И
слово-то дурацкое. Все Комитеты на свете одинаковы. Комитет! Ну
да, он сам его возглавляет, делает, что может, но что он может?
Ничего не может. Первое дело, денег нет, вот разве кто-нибудь
сумеет подольститься к этому богатому старому развратнику
Коппену, чью яхту поджидают со дня на день, и выпросить у него
чек. А тут еще ее собственное ослиное упрямство! Ну, не желает
она даже разговаривать о том, что делается в ее же собственных
интересах. Наполеон бы ее уломал, уж будьте уверены -- ха, ха,
ха!
Упомянутая дама, ничего не ведавшая об этих
человеколюбивых замыслах, занимала в данную минуту
стратегическую позицию неподалеку от буфета с напитками и
застенчиво озиралась в поисках мужчины, внешний облик которого
позволял бы надеяться, что он способен принести ей с буфета
порядочный стаканчик чего-либо и поскорее. Собственно говоря,
она уже подзаправилась, но не настолько, чтобы самой подойти к
буфету, -- она сознавала, что прикует к себе все взоры, а в
последнее время и без того только и было разговоров, что о ней.
Пьяная, она была невыносима, мертвецки трезвая -- невыносима
почти в такой же мере: замкнутая, надменная, неотразимо
логичная, с горестным и удивленным лицом, внушающим мысль об
оскорбленном достоинстве.
Люди избегали мисс Уилберфорс. И все же в те редкие
мгновения, когда она была лишь немного на взводе, не любоваться
ею было невозможно. В этом состоянии в ней проступало
прелестное остроумие, остатки благородного воспитания, нежные
инстинкты и чарующие манеры, пленявшие собеседника. Да и
внешность ее отнюдь не портила впечатления. Эта хрупкая
стремительная женщина была неизменно одета в черное. Цвет она
выбрала инстинктивно. Говорили, будто она потеряла жениха -- он
служил на флоте и утонул, бедный юноша, где-то в Средиземном
море; говорили, будто ночами она блуждает, разыскивая его или
стараясь забыть о нем и ища забвения в вине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54