Автор излагал факты, повествовал о людях. Некоторые из них оказались весьма заметными флагманами. Среди них его начальник, адмирал Петр Карцов, другой командир Черноморского флота, любимец царя, вице-адмирал Алексей Грейг. Так или иначе они стали причастными к неприятным событиям, происшедшим четверть века назад, и оскорбились. Собственно, их ославили на всю читающую Россию. Головнин недоумевал, его сочинение вменили иметь на кораблях для поучительности и имел твердое мнение: «Всякое сочинение потеряет все свое достоинство, если будет наполнено одними похвалами и если в нем будут скрыты недостатки».
С огорчением обратился к первенствующему члену Государственного Адмиралтейского департамента, престарелому адмиралу Александру Шишкову. Ревнитель чинопочитания взорвался от едких строчек неугомонного правдолюбца. Он тотчас ответил Головнину, что тот позволил себе «много сатирического на счет флотских чинов», и «подобные сатиры не научают, а только оскорбляют». И вообще в России «таковые вещи не долженствовали бы печататься…»
Кончилось тем, что Головнин покинул Морской корпус.
По долгу службы в новой должности Управляющего экспедицией Адмиралтейского департамента со званием генерал-интенданта Василий Михайлович стал главой корабельного строения флота. От него зависело сколько и каких кораблей получит флот. Раньше, по заведенным де Траверсе порядкам, полудостроенные корабли гнили у кронштадтских стенок, а деньги на их постройку текли полноводными реками из казны и, разливаясь ручейками, оседали в карманах чиновников…
Головнин начал с Кронштадта. Ходил в сопровождении свиты по верфям, заглядывал в полупустые магазинысклады. Чиновники под его пристальным взглядом ежились, прятали глаза. Полусгнившие корпуса кораблей, без мачт, без пушек, значились как находящиеся в строю…
Отпустив свиту, Головнин поднялся на широкий бруствер крепостной стены. Припекало майское солнце, пустынное море призывно играло бликами. Эскадра, которой по существу не было, еще не начала вооружать корабли к кампании и никого это не тревожило.
С тоской втягивал в себя терпкие родные запахи Василий Михайлович, вглядываясь в далекий горизонт:
Не белеют ли ветрила,
Не плывут ли корабли.
Где-то океанскими фарватерами, наверное, держит путь в родную гавань Феопемт Лутковский, у берегов Чукотки, расталкивая льдины, в барказе третий год упрямо ищет неведомую землю Федор Матюшкин. Его шевелюра начала серебриться, но не от сверкающих на солнце льдин. Головнин не ведает, что к своему лицейскому товарищу обращается из далекой ссылки Александр Пушкин:
Завидую тебе, питомец моря смелый,
Под сенью парусов и в бурях поседелый!
Спокойной пристани давно ли ты достиг —
Давно ли тишины вкусил отрадный миг —
И вновь тебя зовут заманчивые волны...
В Английском флоте на службу иностранцев принимать запрещено.
Петр I по нужде нанимал иноземцев на флот, а к концу царствования начал от них избавляться, появились доморощенные капитаны. Однако верховная власть, то Екатерина I, то Бирон, затем Екатерина II тяготели к чужеземцам. Тянуло их в Россию, на даровые деньги, а главное, русские матросы неприхотливы и безропотны… Морской министр де Траверсе под стать себе определил начальника штаба фон Моллера…
Осмотревшись, Головнин решил попутно взяться за лихоимство, и начал с отъявленного ворюги, родного брата фон Моллера, вице-адмирала, Главного командира Кронштадтского порта, о котором гуляла слава по Кронштадту. Вещественные доказательства и бумаги говорили о наглости хапуги. Но не тут-то было. Генерал-интенданту прямо пояснили в департаменте — дело пустое. Все похождения Моллера доподлинно известны брату, начальнику штаба, который и сам не безгрешен…
Следующим на примете был контр-адмирал Гейден. Еще из Свеаборга тянулась за ним худая слава, но там он ловко показался цесаревичу Николаю Павловичу и получил «монаршее благоволение» в три тысячи десятин.
И Головнин схватил за руку ворюгу и довел дело до суда. Но и тут скандал втихую замяли, а вскоре Василию Михайловичу этот инцидент вышел боком…
Тяжело вздыхая, генерал-интендант ушел с головой в родное дело корабельного строения, но в душе исподволь копилась обида на порядки и рутину, безразличие властей к нуждам флота.
Первым из «камчатцев» после разлуки объявился Врангель. Не успев отдохнуть с дороги, поспешил к своему командиру. Пересказал о трехлетнем странствовании и сразу, без обиняков, попросил:
— Я к вам с великой просьбой. — Фердинанд шмыгнул носом. — Записки о вояже мечтаю выпустить в свет. В департаменте уже все обговорил. Но не уверен, толково ли у меня получилось. Не откажите просмотреть рукопись.
Головнин понимающе ухмыльнулся.
— Сие волнение мне ведомо, оставляйте бумаги, займусь вечерами. Через недельку наведайтесь. — И вскинул брови. — А где спутник, ваш дружок Федор Федорович?
Врангель на мгновение смутился.
— Пожелал заехать в Москву к маменьке…
Недели через две, читая письмо Матюшкина, Головнин досадовал. Федор сообщал, что тоже хочет издать свои записки, просил совета. «Обскакали тебя, братец. Ежели кто издал первый, другому откажут». Но все же подбодрил Матюшкина, а вскоре тот приехал в Петербург.
Просматривая его пухлые записки, Головнин нет-нет да и вспоминал:
— Об этом у Врангеля описано. Интересные случаи, живописно разрисованы и у вас. Вы что, сговорились излагать одно и то же?
Матюшкин простодушно пояснил:
— Фердинанд просил, я ему список сделал. Сам-то он в тех местах не бывал. Я по Колымской тундре и берегам Анюя хаживал, в Островном на ярмарке с чукчами якшался.
Головнин огорченно повел головой.
— Опростоволосились вы, Федор Федорович. Рази можно добытые своим горбом суждения отдавать кому-либо?
Матюшкин щурился, благодушно улыбался…
— Мне в Москве за рукопись англичанин Бекстер десять тысяч предлагал, я не отдал.
— Благородно поступили, — вздохнул Головнин, — не стоят российские мысли никаких денег.
Не зря тревожился бывший командир. Врангель издал свои записки, приписал себе все успехи, заслонил остальных участников экспедиции. Видно, чем-то больше угождал маркизу де Траверсе. Тут же он получил капитан-лейтенанта и орден. Матюшкин еще больше года ходил в мичманах. Имя его затерялось, а оригинальная рукопись по сей день пылится в архиве. Раздосадованный ожиданием звания, изливал он свою душу Энгельгардту: «Капитанлейтенантом меня не делают, эта награда принадлежит барону Врангелю, а мне отчего отказали? Ох, этому маркизу, дай Бог ему царствие небесное».
Авдотья Степановна больше всех радовалась возвращению младшего брата Феопемта из кругосветного вояжа.
— Уж ты, Василий Михайлович, приструни его непутевого. Будет ему по морям хаживать, жениться пора.
Уважал Василий Михайлович супругу. Не без его ведома назначили шурина состоять при нем, генерал-интенданте, «для особых поручений». Но юношеский задор у Феопемта не иссяк.
— Познакомился я в Калифорнии с мичманом Завалишиным, — делился он по-родственному впечатлениями о плавании, — умнейшая голова. Он от Калифорнии в восторге. Мечтает закрепить ее за Россией.
— Не худо бы, — согласился Головнин, — только наших сановников не прошибешь.
— Еще он о переустройстве государственном печется. Самому государю записку подал. Отозвали его в Петербург. Ушел он с Лазаревым на «Крейсере» в Ситху, через Сибирь надумал возвращаться. Видимо, в дороге задержался.
— Еще не хватало ему забот, — помрачнел вдруг деверь, — на то есть Государственный совет.
Завалишин приехал в Петербург накануне наводнения. Царь обещал его принять, но потоп заслонил текущие дела. О Завалишине вспомнили через месяц и объявили, что государь нашел его предложения несущественными. Завалишин сокрушался, жаловался Головнину.
— А вы, Дмитрий Иринархович, с вашими способностями занялись бы делом, — недовольно обронил тот, — все мечетесь с разными прожектами, а флот наш едва дышит. Государь он от Бога, потому ему следует во всем повиноваться, а не смуту в душе сеять.
Несколько обиженный Завалишин ушел в соседнюю комнату к новому приятелю Лутковскому и там развеялся…
Накануне Рождества нового, 1825 года, морозным вечером, Головнин привез гостя, Петра Рикорда. За полночь сидели приятели, вспоминали былое, делились планами.
— Отбыл я свое на Камчатке, послужил отечеству. Соскучился по морю. Нынче, Василий Михайлович, подумываю поближе к корабликам определиться, — откровенничал Рикорд.
— Доброе дело. А я, брат, совсем ракушками оброс. Однако паруса мои еще не полощут. Задумки большие имею, коим образом корабельное строение обустроить лучшим образом. Флот-то без корабликов мертвец. Потому берег и море неразлучны.
Рикорд давно заметил в углу, на письменном столе, кипу исписанных листов.
— Опять сочиняешь? — лукаво пошутил Петр, — мало тебя вся Европа знает.
— Нет, брат, не угадал, баста, — насупился Головнин. — Более ни одного слова издательству не выдам.
Нажил неприятелей себе, а мне ведь на тот год баллотироваться. Адмиралтейств-коллегия не пропустит, шансов мало. Один Шишков да Гейден, а еще Грейг. Вон сколько черных шаров. Не видать мне контр-адмиральской мухи. — Головнин помолчал и с грустной улыбкой закончил: — Касаемо писанины, так то для души, как на исповеди откровенничаю. Бумага, она все стерпит, не выдаст…
Весной Головнина пригласили к Синему мосту на Мойку, на собрание акционеров Российско-Американской компании. Правление наконец-то поняло его искреннее желание помочь. Он встретил здесь немало знакомых лиц, моряков, от адмирала Мордвинова до лейтенанта Завалишина. Перед голосованием по какому-то вопросу с ним заговорил несколько вспыльчивый секретарь Кондратий Рылеев, но правым оказался все-таки Головнин. Потом выбирали Совет и «все единогласно избрали В. М. Головнина. Этому выбору я очень рад. Знаю, что он упрям, любит умничать; зато он стоек перед правительством, а в теперешнем положении компании это нужно. Говорят, что он за что-то меня не жалует, да я не слишком этим занимаюсь: так, хорошо; не так, так мать твою так — я и без компании молодец, лишь бы она цвела», — делился Рылеев с приятелем впечатлением о встрече с Головниным.
В свою очередь, Василий Михайлович не раз слышал от Завалишина и Лутковского восторженные отзывы о Рылееве. Однако относился к этому человеку сдержанно, во многом осуждающе.
— Ваш Рылеев многого хочет, одним сигом перепрыгнуть, еще для общества ничего полезного не принес, кроме поэтического.
Капитан-командор, конечно, не знал, что днем в доме у Синего моста вершились дела компании, а вечером часто сходились не только моряки, но и армейские офицеры и литераторы.
Витийством резким знамениты,
Сбирались члены сей семьи...
Судачили не о делах компании, а больше о судьбах России…
Головнин всегда как мог помогал друзьям и близким. Видел, что Матюшкин и Врангель не находили себе места после экспедиции, оба нет-нет да и разочарованно сетовали:
— Так и не пришлось нам отыскать неведомую землю в Ледовитом океане…
Капитан-командор использовал свое положение в Адмиралтейском департаменте. В наступающей кампании 1825 года к берегам Русской Америки отправлялся шлюп «Кроткий».
— Выхлопотал я вам должность капитана шлюпа, — объявил он несколько растерянному Врангелю. — Берите себе в помощники Федора Федоровича и отправляйтесь в кругоземный поход. Авось наверстаете, набредете где в океане на неведомый островок…
Назначение состоялось, новенький шлюп приятели оснастили в поход, подбирали команду. На исходе лета Матюшкин побывал на Галерной улице, прощался перед уходом с Головниным и Лутковским. В комнате Лутковского на стене висел портрет совсем юного морского офицера с задорным хохолком.
— Мой приятель закадычный, — пояснил Феопемт, — лейтенант Дмитрий Завалишин, нынче он при Морском комитете. Ученый человек, светлая голова и чист душою. Мы с ним коротко сошлись в бухте Святого Франциска. Я тогда на «Аполлоне» там был, а он на «Крейсере»…
В конце августа Головнин провожал «Кроткий» в дальний путь. Вплотную с ним стоял новый капитан Кронштадтского порта, капитан 1 ранга Петр Рикорд. Теперь генерал-интенданту стало меньше хлопот в Кронштадте. Подле фон Моллера была своя рука…
Обычно нудно плетется осенняя пора, но нынче, как-то втянувшись в заботы по службе, Головнин не замечал хода времени. Дома хлопотала супруга с тремя детьми, старшим Александром и двумя девочками. Слава Богу, старшенький понемногу оправлялся, заговорил наконец. В поправке здоровья Сашеньки принял доброе участие и приложил немало забот лейб-медик флота Дейтон.
Пошла последняя неделя ноября, столица вдруг встрепенулась. Из Таганрога гонец принес нежданную весть, которая взволновала, — скончался император Александр I. «Все умолкло среди ожиданий, — вспоминал очевидец. — Музыке запретили играть на разводах; театры были закрыты; дамы оделись в траур; в церквах служили панихиды с утра до вечера. В частных обществах, в кругу офицеров, в казармах разносились шепотом слухи и новости, противоречившие одни другим».
Слухи о тревожном смятении долетали из Зимнего дворца, где таинственно шуршали вицмундиры и шелковые дамские наряды в будуарах, трепетали в неведении и царедворцы, беспокойно шептались сановники.
Адмиралтейство расположилось бок о бок с Зимним, там первыми узнали все новости, из дворца…
По закону на престол вступал брат Александра — Константин. Ему и стали присягать министры, сенаторы, войска… Его портреты появились в витринах магазинов, на проспектах Петербурга, начали чеканить монету с его профилем, в церквах служили молебны о здоровье Константина…
Но внезапно выяснилось, почивший император завещал престол своему другому, младшему брату — Николаю. Константин же пять лет назад отказался от престола. Увы, об этом знали единицы, приближенные царя. Знали и молчали.
Константину теперь надлежало определиться, но он находился в Варшаве. Поднялась суматоха, полетели гонцы.
В первых числах декабря к Головнину наведался Рикорд, спросил встревоженно:
— У нас в Кронштадте переполоха нет, но слушки ползают разные.
Головнин ответил сдержанно:
— В департаменте тоже шушукаются. Все присягнули Константину, а он не спешит на царство, уступил престол Николаю Павловичу. Смута какая-то в столице.
Услышав разговор, из соседней комнаты вышел Лутковский. Поздоровавшись с Рикордом, он сообщил новость:
— Вчера повстречал Завалишина. Какой-то он не в своей тарелке. Поведал, что уезжает в деревню под Казань, ипохондрия, говорит, его одолевает. Кланялся всем…
Спустя недели полторы, поздним вечером, Лутковский пришел несколько возбужденный. Головнин, уложив детей, как всегда, усиленно что-то писал. Лутковский заговорил первым:
— Только что встретил на Невском Мишеля Кюхельбекера, с которым на «Аполлоне» служил. Зашли в кофейню. Собирается, говорит, весной на Ситху от компании плыть, а сам о другом рассуждает. Стал вдруг проповедовать о равных правах всех сословий, поносил суровость службы на флоте. Мол, пора бы всем честным офицерам выступить против узурпаторства над матросами. Намекал на какой-то урочный час, который пробил.
Головнин оторвался от стола, положил перо на чернильницу:
— Пора тебе, Феопемт, определяться по надежным ориентирам, а не блуждать в тумане. Ты офицер, и присяга святое дело. Иди проспись, завтра потолкуем.
Зимой генерал-интендант обычно вставал рано, затемно и, наскоро позавтракав, ехал на службу. Утром, как всегда, Лутковский доложил:
— Санки у крыльца, Василий Михайлович. — Потоптавшись, добавил глухо: — По Галерной матросики снуют. В открытую Николая Павловича поносят, кричат: «Константина хотим!»
Молча одевшись, Головнин уселся в санки и, как заведено, начал день с осмотра адмиралтейских верфей.
Обходя стапеля, забирался по лесам на палубы строящихся кораблей, давал указания управляющему, мастерам. Обычно отступавшие в сторону рабочие, сегодня, переминаясь, поглядывали друг на друга, нехотя снимали шапки. Внизу тоже было непривычно видеть небольшие кучки переговаривающихся рабочих. При виде начальства они неспешно, вразвалку, расходились.
Около полудня со стороны Сенатской площади послышались одиночные выстрелы. В дверь, озираясь, боком вошел бледный Феопемт.
— На плацу несколько полков отказываются присягать Николаю Павловичу, — пробормотал он растерянно. — Среди них и наш гвардейский экипаж.
Одевшись, Головнин вместе с Лутковским по набережной вышли к площади.
— Вон там смутьяны, — проговорил Лутковский, — а здесь верные государю войска.
Прищурившись, Головнин несколько минут молчал, бросая взгляд на выстроившиеся друг против друга полки.
— Сила солому ломит, — проговорил генерал-интендант и зашагал к Адмиралтейству…
Спустя два дня за Лутковским на службу пришли жандармы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54