Возвратившись на шлюп, Головнин возмущенно сказал Рикорду:
— Все больше убеждаюсь, что Барти намерен нас измором взять. Денег-то у нас кот наплакал, кредиты выданы на Кантон.
Рикорд, видимо, тоже размышлял, как быть.
— Василий Михалыч, а что, если нам часть компанейского груза с выгодой продать береговым агентам?
— Я тоже об этом подумывал, пожалуй, так и сделаем, но все оформим по счетам, как положено.
В колонии быстро нашлись покупатели, об этом узнали англичане и наложили табу:
— Ваше судно мы считаем призовым, и весь товар на нем рано или поздно перейдет в нашу собственность.
— Вот так-то, Петр Иваныч, они уже шкуру неубитого медведя делят.
— Надобно нам, Василий Михалыч, пятки смазывать, пока не поздно.
— Давно об этом помышляю. Погоди, осенних ветров Дождемся да темной ночки.
Чашу терпения переполнило предложение Барти. Дело в том, что недавно в бухту пришла на ремонт эскадра, потрепанная штормами при блокаде французских берегов. Для починки кораблей не хватало плотников, кузнецов, конопатчиков.
В конце февраля на «Диане» появился посланец Барти, корабельный мастер.
— Нам известно, что у вас немало корабельных умельцев и туго с провизией, — с нагловатой улыбкой начал англичанин разговор с Головниным. — Адмирал Барти предлагает вам отрядить своих матросов в доки, ремонтировать наши корабли. За работу они будут получать свою порцию еды и плату.
Головнин переглянулся с сидевшим рядом Рикордом. Тот засопел, повертел головой, словно говоря: «Ну и ну, наглец».
Двух мнений у командира русского шлюпа быть не могло.
— Русские матросы не будут посланы к вам. Починка военных кораблей Англии, которые быть могут посланы и на Балтику против нашего отечества, для нас невозможна. Прошу о сем уведомить их превосходительство, — твердо отрезал Головнин.
Мастер, видимо, не ожидал такого ответа, удивленно выпучил глаза, поклонился и вышел.
— Ну, Петр Иваныч, считай дело решенное, пора нам отсюда выбираться. — Головнин высказал давно наболевшее. — Значит так. Первое, готовить паруса и такелаж неприметно. Каждую веревку и холстину прощупать, реи и стеньги привести в порядок. Другое, исподволь, понемногу наливать воду в бочки. Провизию закупать не станем. Денег в обрез, да и заметят нас.
— Коренья матросы на берегу щипать станут.
— Верно, — подхватил Головнин, — квартирмейстеры и унтеры пускай матросов на рыбалку спроворят, прямо со шлюпа. За каждую рыбину большую полпиастра. Солить станем в бочки. Альбатросов на уду пускай ловят, как-никак мясо.
— Сухарей у нас в обрез, Василий Михалыч.
— Просчитал, на три месяца хватит. На порцион уменьшим. Кают-компанию с завтра на один котел с матросами перевести. Так по справедливости.
— Долгов-то у нас на берегу немало.
— И то продумал. Оставим долговые расписки и векселя на лондонскую нашу контору, все по чину совершим до копейки. Один хронометр накажу продать после нашего ухода.
— Коим образом?
Головнин засмеялся. Некоторые капитаны английских кораблей успели подружиться с Головниным. Узнав, что хронометры «Дианы» проверяются в обсерватории, упросили его взять на проверку и их хронометры.
— Мои друзья капитаны, да и сам командор Роулей оставили в нашей обсерватории хронометры. Ежели мы все наши хронометры увезем, хозяин подметит сразу. А мы свой один, наихудший ему оставим, и туда я записку вложу, продать его с торгов и расплатиться по нашим долгам.
— Славно ты придумал, — похвалил начальника Рикорд, но спросил:
— Только как англичанам вернуть хронометры? Барти наверняка о нас все худое будет говорить.
— Вложу записку и запру, а ключ перед самым уходом оставлю. Кстати, — вспомнил Головнин, — мне капитаны за чаркой сами советовали отсюда выбраться, покуда есть возможность.
С этого дня на шлюпе началась скрытая для внешнего глаза подготовка к походу через два океана. Но Головнин, человек чести, не мыслил удрать, как заяц, оставив после себя дурную славу. Все это ложилось пятном на отечество. Он все предусмотрел, «… чтобы действительно положение, в каком мы оказались, и причины, заставившие меня взять такие меры, могли быть точно известны Англии и британскому правительству, а не в таком виде, в каком вице-адмиралу Барти угодно будет их представить, я употребил следующий способ: к нему я написал письмо, объясняя наше состояние и поступки его с нами, с показанием причин, им самим поданных мне, оставить мыс Доброй Надежды, не дожидаясь решения английского правительства. Копии с сего письма я вложил в благодарственные от меня письма к разным особам, как голландцам, так и англичанам, которые своим к нам доброхотством, ласковым приемом и услугами, от них зависящими, имели право на мою признательность. Я уверен, что через них дело сие в настоящем виде будет известно в Англии, если вице-адмирал Барти и утаит мое письмо к нему…»
Началась осень, задули западные ветры. Все чаще выходил на палубу командир, окидывал взглядом стоявший совсем рядом флагманский линкор «Резонабль», окружавшие его фрегаты, десятки купеческих бригов на выходе. Расстояние между ними не превышало один-два кабельтов. «Все видно как на ладони, да и любой посторонний звук настораживает вахту, — размышлял командир. — Вчера прислали офицера, спрашивали, зачем столько воды набираем. Отговорились, для стирки мол, матросам. Попробуй начать выбирать якорь, враз окружат и всех арестуют. Не иначе придется канаты якорные рубить. А жаль оставлять якоря. Через океаны пойдем, всего два якоря запасных».
Головнин перевел взгляд на горы, окружающие бухту, облака над ними, подставил лицо ветру, потом долго смотрел на далекий, заветный выход из залива.
Неслышно подошел сзади штурман Хлебников.
— Прикидываете, Василий Михалыч, ветерок? Я тоже примериваюсь, нынче осень начинается.
— Верно угадал, Андрей Степаныч. Нам без нужного ветра хода нет. Только ветерок важен для шлюпа не здесь, в бухте, а в океане.
Головнин провел ладонью по небритой щеке, с ним это редко случалось. Вчера допоздна просматривал карты, а к утреннему чаю, как всегда, успел вовремя.
— Завтра с утра, Андрей Степаныч, ежели ветер не стихнет, я на шлюпке пойду к выходу в океан. Мне компас приготовь малый для шлюпки. После моего отхода каждые полчаса замеряй силу и направление ветра, записывай в журнал. Уразумел?
Хлебников понимающе кивнул головой, повеселел, распрямился:
— Все понятно, господин капитан…
Утром ветер усилился, развело волну, но Головнин с четырьмя матросами, тяжело выгребая в разрез волны, лавируя между стоявшими кораблями, направились к выходу из бухты. Вернулись они поздно, в сумерках, когда солнце зашло, спряталось за Столовой горой. Все промокли, видимо, волны не раз накрывали шлюпку, окатывая гребцов с ног до головы.
— Выдать всем по добавочной чарке, — распорядился Головнин и, не переодеваясь, прошел в каюту штурмана. Выложил на стол записную книжку, сличил с наблюдениями Хлебникова, облегченно вздохнул.
— Слава Богу, Андрей Степаныч, мои виды подтвердились. С гор вестовый ветер шквалами, такой же и в океане. Стало быть, нам попутный. Но сие проверим еще разок для верности…
В середине апреля Головнин и Рикорд обошли «Диану», осмотрели все закоулки.
— Теперь осталось письма отписать, заложить в хронометр Роулею и ждать ветра, — подвел итог командир.
Вечером он составил векселя, подробно изложил свои доводы и причины ухода. Утром «… все оные я запечатал в один конверт с письмом к командору Роулею и положил в ящик его хронометра, хранившегося в нашей обсерватории, и так как ключи от хронометров всегда были у меня, то мы и не имели причины опасаться, чтобы письма открылись прежде нашего ухода. Командор Роулей, человек весьма добрый и строгой честности, притом ко мне был весьма ласков и ко всем нам лучше расположен, нежели другие англичане, почему я мог быть совершенно уверен, что от него все мои письма будут непременно доставлены по надписям». Осталось ждать у моря погоды и благоприятной обстановки на рейде. Но эти два события часто исключали друг друга. Временами начинался западный ветер, а в бухте вдруг одевались парусами фрегаты, готовясь к выходу. Когда англичане успокаивались, стихал ветер. Иногда ветер поднимался утром, а к вечеру, когда можно было готовиться к выходу, он вдруг затихал.
А тут свалилась беда. Внезапно занедужил шхиперский помощник, унтер-офицер Егор Ильин. То ли от перенапряжения в предпоходные недели, то ли от скудного питания схватило у него острой болью живот. Лекарь Бранд не отходил от него, но через неделю, один на один, сообщил Головнину:
— Егора дело безнадежное, видимо, внутри нарыв, ежели прорвется, не жилец он…
Похоронили Ильина на городском кладбище: «Потеря сия была для нас чувствительна, а особливо для меня: он был отменно добрый, усердный, расторопный человек, должность по своему званию во всех частях знал очень хорошо и был содержателем всех припасов по шхиперской Должности. Мы хотели могилу его почтить пристойным памятником и уже приготовили его, но не удалось поставить, а потому согласились оставить оный в церкви в Петропавловской гавани, с надписью, по какому случаю памятник поставлен в Камчатке для тела, погребенного на мысе Доброй Надежды».
Вечером, через неделю после кончины Ильина, потянуло с запада. Головнин каждое утро и вечером выходил на шканцы, посматривал на далекие горы, окутанные облаками, окидывал цепким взглядом стоявшие вокруг ощетинившиеся жерлами орудий линкоры и фрегаты. «Слава Богу, паруса у всех подобраны, а на „Резонабле“ и отвязаны, а ветерок набирает силу».
К борту подошла шлюпка, английский офицер передал приглашение командора Роулея:
— Завтра начальник колонии устраивает обед по случаю дня рождения короля Английского. Командор просит вас и ваших офицеров принять участие.
— Передайте, что непременно будем, — чертыхнувшись про себя, поблагодарил Головнин и, вдруг повеселев, пошел в каюту к Рикорду.
— Значит так, завтра бери мичманов и отправляйся на обед. Про меня извинишься, скажешь, захворал. Вам засветло быть на шлюпе. Нам этот пикник на руку…
Утром, едва рассвело, Головнин вышел на палубу. Со стороны Столовой горы шквалами гнало чередой темные тучи, пробрызгивал дождь. «То, что потребно», — подумал он.
Как только шлюпка с офицерами отвалила от борта, командир собрал весь экипаж в жилой палубе.
Полсотни глаз устремились на своего вожака. За минувший год никто из команды ни разу не роптал, каждый старался помочь друг другу, подбодрить словом, подставить плечо товарищу в трудную минуту, поделиться неприхотливой снедью.
— Братцы, — начал Головнин, заложив руки за спину, медленно расхаживая от борта к борту, — нынче в ночь «Диана» в путь, предписанный нам государем императором, отправляется. Вкруг нас недруги, потому должны мы делать дело сторожко. Сейчас в день, на верхнюю палубу никому кроме вахтенного носа не высовывать. Трубочки курить по очереди. Парусникам разнести паруса, уложить внизу подле люков в готовности. Мачтовым матросам изготовить реи и стеньги. Как стемнеет, враз без сутолоки и шума поставим стакселя, обрубим якорные канаты и с Божьей помощью пойдем на выход.
Командир остановился посредине палубы, широко расставил ноги, обвел взглядом притихших матросов.
— Как с рейда вытянемся, самая от нас, братцы, сноровка потребуется. Стеньги выстреливать, реи подымать, все паруса, нашу надежду, распускать. А там, Бог даст, в океан лихо пойдем.
Везение и удача, если можно сказать, ладны лишь к умельству в придачу. «Диане» повезло изначально, потому что весь экипаж, от командира до последнего матроса второй статьи, самозабвенно, до пота и крови в ладонях, действовал слаженно, искусно, на одном дыхании…
Едва над бушпритом затрепетали белоснежные стаксели, на соседнем судне тревожно засвистели дудки, на палубе замелькали фигуры людей. Кто-то схватил рупор, кричал что-то с кормы на флагманский корабль. Но ветер относил слова, и, видимо, там не сразу разобрались в чем дело. По крайней мере, пока «Диана» ловко лавировала, пробираясь среди стоявших на рейде судов, никаких признаков явной погони зорко следивший за обстановкой командир не усмотрел, а подвиг команды он запечатлел красочно. «На шлюпе во все время была сохраняемая глубокая тишина; коль скоро мы миновали все суда, тогда, спустись в проход, в ту же минуту начали поднимать брамстеньги и привязывать паруса; офицеры, гардемарины, унтер-офицеры и рядовые — все работали до одного на марсах и реях. В два часа они успели, невзирая на крепкий ветер, дождь и на темноту ночи привязать фок-, гротмарсели и поставить их; выстрелить брам-стеньги на места, поднять брам-реи и брамсели поставить; поднять на свое место лисель-спирты, продеть все лисельные снасти и изготовить лисели так, что если бы ветер позволил, то мы могли бы вдруг поставить все паруса. В 10 часов вечера мы были в открытом океане. Таким образом кончилось наше задержание, или лучше сказать, наш арест на мысе Доброй Надежды, продолжавшийся один год и 25 дней».
Все обнимали друг друга, целовались, не скрывая слез. При лунном свете штурман умудрился запеленговать мыс Доброй Надежды:
— До мыса пяток миль, господин капитан! — радостно Доложил он командиру.
Головнин вздохнул полной грудью, обвел взглядом стоявших рядом офицеров.
— На румб зюйд!
Командир весело подмигнул Рикорду.
— Распорядитесь, господин лейтенант, всей команде по две чарки!
Крикнул вестового денщика Ивашку:
— Тащи в кают-компанию по бутылке рома на каждого! Потом глянул на поджавшего губы вахтенного Мура.
— А вы, Федор Федорович, не печальтесь, свое наверстаете после вахты.
Штурман нагнулся к компасу, взял последний пеленг на тающий в темноте мыс, помахал ладонью.
— Прощай, Надежда! Для кого как, а для нас ты службу сослужила недобрую…
Через два океана в Америку
Задолго до побега Головнин определил маршрут дальнейшего плавания.
— Генерально нам наперво уйти от возможной погони, — делился он своими замыслами с Рикордом, — для того спустимся к югу, пойдем нехоженым путем к Новой Голландии, — он чертил курс на карте, — обогнем ее с юга, повернем к северу, оставим Новую Зеландию справа и прямиком к Новым Гебридам.
Рикорд, кажется, уловил задумку командира.
— Никак Василий Михалыч, куковы места надумал проведать?
— А ведь угадал, черт-те что, — засмеялся Головнин, — есть такой грех. Со времен гардемаринских мечтаю. — Командир согнал улыбку. — Сперва добраться надобно, не говори гоп, покуда не перепрыгнул. А на Камчатку нам надобно добраться до зимы, покамест Авачинская бухта не замерзла.
Первые два дня прошли относительно спокойно, командир вздремнул перед обедом, но его разбудил встревоженный Рикорд.
— Никак фрегат на горизонте!
Через минуту Головнин карабкался по вантам на фор-салинг. Прямо по курсу виднелось большое трехмачтовое судно. Головнин крикнул вниз.
— Играть дробь! Шлюп изготовить к бою! Отдраить порты по левому борту!
Впервые на «Диане» играли тревогу, но матросы работали без суеты. Через полчаса по левому борту высунулись семь орудийных жерл. Канониры сновали на артиллерийской палубе возле пушек. На верхней палубе бомбардир Иван Федоров снаряжал четыре карронады.
Томительно тянулось время, находившиеся на верхней палубе вахтенные матросы и офицеры нет-нет да и вскидывали головы, посматривая на прильнувшего к подзорной трубе командира.
Головнин наконец-то опустил трубу, вздохнул, молча спустился на палубу, подошел к припавшему к окуляру Рикорду.
— Что скажешь, господин лейтенант?
— Ей-богу, на купчину смахивает.
— Так оно и есть, — облегченно вздохнул Головнин. Мнение помощника подтвердило его догадку.
— Видимо, к Ост-Индии или в Кантон путь держит, — сказал Рикорд.
— Играй, Петр Иваныч, отбой, порты задраить наглухо и проконопатить их заново надобно, путь неближний…
Ровно через пятьдесят один день «Диана» вне видимости берегов обогнула с юга Вандименову землю, или, как ее называют теперь, Тасманию, и постепенно склоняясь влево, подворачивала к северу. Где-то справа, далеко за линией горизонта, медленно уходила к югу Новая Зеландия.
Океанские штормы неделями трепали шлюп. «Лишь шквал пройдет и ветер смягчится, то страшные волны появятся, валяя шлюп с боку на бок, ударяют иногда сильно в борты и плещут на него воду большим количеством».
Проливные дожди сопровождались грозами, да такими, что бросало в дрожь. Однажды на шлюп обрушились шаровые молнии. «Огонь сей казался шарообразным, величиною с голубиное яйцо, и по нескольку минут сряду был виден. Удары молнии били в воду подле самого шлюпа; один из них столь близко пролетел мимо лица моего, что я почувствовал непомерную теплоту, яркий блеск оного так меня ослепил, что я несколько минут не мог видеть г-на Рикорда, стоявшего в двух шагах от меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
— Все больше убеждаюсь, что Барти намерен нас измором взять. Денег-то у нас кот наплакал, кредиты выданы на Кантон.
Рикорд, видимо, тоже размышлял, как быть.
— Василий Михалыч, а что, если нам часть компанейского груза с выгодой продать береговым агентам?
— Я тоже об этом подумывал, пожалуй, так и сделаем, но все оформим по счетам, как положено.
В колонии быстро нашлись покупатели, об этом узнали англичане и наложили табу:
— Ваше судно мы считаем призовым, и весь товар на нем рано или поздно перейдет в нашу собственность.
— Вот так-то, Петр Иваныч, они уже шкуру неубитого медведя делят.
— Надобно нам, Василий Михалыч, пятки смазывать, пока не поздно.
— Давно об этом помышляю. Погоди, осенних ветров Дождемся да темной ночки.
Чашу терпения переполнило предложение Барти. Дело в том, что недавно в бухту пришла на ремонт эскадра, потрепанная штормами при блокаде французских берегов. Для починки кораблей не хватало плотников, кузнецов, конопатчиков.
В конце февраля на «Диане» появился посланец Барти, корабельный мастер.
— Нам известно, что у вас немало корабельных умельцев и туго с провизией, — с нагловатой улыбкой начал англичанин разговор с Головниным. — Адмирал Барти предлагает вам отрядить своих матросов в доки, ремонтировать наши корабли. За работу они будут получать свою порцию еды и плату.
Головнин переглянулся с сидевшим рядом Рикордом. Тот засопел, повертел головой, словно говоря: «Ну и ну, наглец».
Двух мнений у командира русского шлюпа быть не могло.
— Русские матросы не будут посланы к вам. Починка военных кораблей Англии, которые быть могут посланы и на Балтику против нашего отечества, для нас невозможна. Прошу о сем уведомить их превосходительство, — твердо отрезал Головнин.
Мастер, видимо, не ожидал такого ответа, удивленно выпучил глаза, поклонился и вышел.
— Ну, Петр Иваныч, считай дело решенное, пора нам отсюда выбираться. — Головнин высказал давно наболевшее. — Значит так. Первое, готовить паруса и такелаж неприметно. Каждую веревку и холстину прощупать, реи и стеньги привести в порядок. Другое, исподволь, понемногу наливать воду в бочки. Провизию закупать не станем. Денег в обрез, да и заметят нас.
— Коренья матросы на берегу щипать станут.
— Верно, — подхватил Головнин, — квартирмейстеры и унтеры пускай матросов на рыбалку спроворят, прямо со шлюпа. За каждую рыбину большую полпиастра. Солить станем в бочки. Альбатросов на уду пускай ловят, как-никак мясо.
— Сухарей у нас в обрез, Василий Михалыч.
— Просчитал, на три месяца хватит. На порцион уменьшим. Кают-компанию с завтра на один котел с матросами перевести. Так по справедливости.
— Долгов-то у нас на берегу немало.
— И то продумал. Оставим долговые расписки и векселя на лондонскую нашу контору, все по чину совершим до копейки. Один хронометр накажу продать после нашего ухода.
— Коим образом?
Головнин засмеялся. Некоторые капитаны английских кораблей успели подружиться с Головниным. Узнав, что хронометры «Дианы» проверяются в обсерватории, упросили его взять на проверку и их хронометры.
— Мои друзья капитаны, да и сам командор Роулей оставили в нашей обсерватории хронометры. Ежели мы все наши хронометры увезем, хозяин подметит сразу. А мы свой один, наихудший ему оставим, и туда я записку вложу, продать его с торгов и расплатиться по нашим долгам.
— Славно ты придумал, — похвалил начальника Рикорд, но спросил:
— Только как англичанам вернуть хронометры? Барти наверняка о нас все худое будет говорить.
— Вложу записку и запру, а ключ перед самым уходом оставлю. Кстати, — вспомнил Головнин, — мне капитаны за чаркой сами советовали отсюда выбраться, покуда есть возможность.
С этого дня на шлюпе началась скрытая для внешнего глаза подготовка к походу через два океана. Но Головнин, человек чести, не мыслил удрать, как заяц, оставив после себя дурную славу. Все это ложилось пятном на отечество. Он все предусмотрел, «… чтобы действительно положение, в каком мы оказались, и причины, заставившие меня взять такие меры, могли быть точно известны Англии и британскому правительству, а не в таком виде, в каком вице-адмиралу Барти угодно будет их представить, я употребил следующий способ: к нему я написал письмо, объясняя наше состояние и поступки его с нами, с показанием причин, им самим поданных мне, оставить мыс Доброй Надежды, не дожидаясь решения английского правительства. Копии с сего письма я вложил в благодарственные от меня письма к разным особам, как голландцам, так и англичанам, которые своим к нам доброхотством, ласковым приемом и услугами, от них зависящими, имели право на мою признательность. Я уверен, что через них дело сие в настоящем виде будет известно в Англии, если вице-адмирал Барти и утаит мое письмо к нему…»
Началась осень, задули западные ветры. Все чаще выходил на палубу командир, окидывал взглядом стоявший совсем рядом флагманский линкор «Резонабль», окружавшие его фрегаты, десятки купеческих бригов на выходе. Расстояние между ними не превышало один-два кабельтов. «Все видно как на ладони, да и любой посторонний звук настораживает вахту, — размышлял командир. — Вчера прислали офицера, спрашивали, зачем столько воды набираем. Отговорились, для стирки мол, матросам. Попробуй начать выбирать якорь, враз окружат и всех арестуют. Не иначе придется канаты якорные рубить. А жаль оставлять якоря. Через океаны пойдем, всего два якоря запасных».
Головнин перевел взгляд на горы, окружающие бухту, облака над ними, подставил лицо ветру, потом долго смотрел на далекий, заветный выход из залива.
Неслышно подошел сзади штурман Хлебников.
— Прикидываете, Василий Михалыч, ветерок? Я тоже примериваюсь, нынче осень начинается.
— Верно угадал, Андрей Степаныч. Нам без нужного ветра хода нет. Только ветерок важен для шлюпа не здесь, в бухте, а в океане.
Головнин провел ладонью по небритой щеке, с ним это редко случалось. Вчера допоздна просматривал карты, а к утреннему чаю, как всегда, успел вовремя.
— Завтра с утра, Андрей Степаныч, ежели ветер не стихнет, я на шлюпке пойду к выходу в океан. Мне компас приготовь малый для шлюпки. После моего отхода каждые полчаса замеряй силу и направление ветра, записывай в журнал. Уразумел?
Хлебников понимающе кивнул головой, повеселел, распрямился:
— Все понятно, господин капитан…
Утром ветер усилился, развело волну, но Головнин с четырьмя матросами, тяжело выгребая в разрез волны, лавируя между стоявшими кораблями, направились к выходу из бухты. Вернулись они поздно, в сумерках, когда солнце зашло, спряталось за Столовой горой. Все промокли, видимо, волны не раз накрывали шлюпку, окатывая гребцов с ног до головы.
— Выдать всем по добавочной чарке, — распорядился Головнин и, не переодеваясь, прошел в каюту штурмана. Выложил на стол записную книжку, сличил с наблюдениями Хлебникова, облегченно вздохнул.
— Слава Богу, Андрей Степаныч, мои виды подтвердились. С гор вестовый ветер шквалами, такой же и в океане. Стало быть, нам попутный. Но сие проверим еще разок для верности…
В середине апреля Головнин и Рикорд обошли «Диану», осмотрели все закоулки.
— Теперь осталось письма отписать, заложить в хронометр Роулею и ждать ветра, — подвел итог командир.
Вечером он составил векселя, подробно изложил свои доводы и причины ухода. Утром «… все оные я запечатал в один конверт с письмом к командору Роулею и положил в ящик его хронометра, хранившегося в нашей обсерватории, и так как ключи от хронометров всегда были у меня, то мы и не имели причины опасаться, чтобы письма открылись прежде нашего ухода. Командор Роулей, человек весьма добрый и строгой честности, притом ко мне был весьма ласков и ко всем нам лучше расположен, нежели другие англичане, почему я мог быть совершенно уверен, что от него все мои письма будут непременно доставлены по надписям». Осталось ждать у моря погоды и благоприятной обстановки на рейде. Но эти два события часто исключали друг друга. Временами начинался западный ветер, а в бухте вдруг одевались парусами фрегаты, готовясь к выходу. Когда англичане успокаивались, стихал ветер. Иногда ветер поднимался утром, а к вечеру, когда можно было готовиться к выходу, он вдруг затихал.
А тут свалилась беда. Внезапно занедужил шхиперский помощник, унтер-офицер Егор Ильин. То ли от перенапряжения в предпоходные недели, то ли от скудного питания схватило у него острой болью живот. Лекарь Бранд не отходил от него, но через неделю, один на один, сообщил Головнину:
— Егора дело безнадежное, видимо, внутри нарыв, ежели прорвется, не жилец он…
Похоронили Ильина на городском кладбище: «Потеря сия была для нас чувствительна, а особливо для меня: он был отменно добрый, усердный, расторопный человек, должность по своему званию во всех частях знал очень хорошо и был содержателем всех припасов по шхиперской Должности. Мы хотели могилу его почтить пристойным памятником и уже приготовили его, но не удалось поставить, а потому согласились оставить оный в церкви в Петропавловской гавани, с надписью, по какому случаю памятник поставлен в Камчатке для тела, погребенного на мысе Доброй Надежды».
Вечером, через неделю после кончины Ильина, потянуло с запада. Головнин каждое утро и вечером выходил на шканцы, посматривал на далекие горы, окутанные облаками, окидывал цепким взглядом стоявшие вокруг ощетинившиеся жерлами орудий линкоры и фрегаты. «Слава Богу, паруса у всех подобраны, а на „Резонабле“ и отвязаны, а ветерок набирает силу».
К борту подошла шлюпка, английский офицер передал приглашение командора Роулея:
— Завтра начальник колонии устраивает обед по случаю дня рождения короля Английского. Командор просит вас и ваших офицеров принять участие.
— Передайте, что непременно будем, — чертыхнувшись про себя, поблагодарил Головнин и, вдруг повеселев, пошел в каюту к Рикорду.
— Значит так, завтра бери мичманов и отправляйся на обед. Про меня извинишься, скажешь, захворал. Вам засветло быть на шлюпе. Нам этот пикник на руку…
Утром, едва рассвело, Головнин вышел на палубу. Со стороны Столовой горы шквалами гнало чередой темные тучи, пробрызгивал дождь. «То, что потребно», — подумал он.
Как только шлюпка с офицерами отвалила от борта, командир собрал весь экипаж в жилой палубе.
Полсотни глаз устремились на своего вожака. За минувший год никто из команды ни разу не роптал, каждый старался помочь друг другу, подбодрить словом, подставить плечо товарищу в трудную минуту, поделиться неприхотливой снедью.
— Братцы, — начал Головнин, заложив руки за спину, медленно расхаживая от борта к борту, — нынче в ночь «Диана» в путь, предписанный нам государем императором, отправляется. Вкруг нас недруги, потому должны мы делать дело сторожко. Сейчас в день, на верхнюю палубу никому кроме вахтенного носа не высовывать. Трубочки курить по очереди. Парусникам разнести паруса, уложить внизу подле люков в готовности. Мачтовым матросам изготовить реи и стеньги. Как стемнеет, враз без сутолоки и шума поставим стакселя, обрубим якорные канаты и с Божьей помощью пойдем на выход.
Командир остановился посредине палубы, широко расставил ноги, обвел взглядом притихших матросов.
— Как с рейда вытянемся, самая от нас, братцы, сноровка потребуется. Стеньги выстреливать, реи подымать, все паруса, нашу надежду, распускать. А там, Бог даст, в океан лихо пойдем.
Везение и удача, если можно сказать, ладны лишь к умельству в придачу. «Диане» повезло изначально, потому что весь экипаж, от командира до последнего матроса второй статьи, самозабвенно, до пота и крови в ладонях, действовал слаженно, искусно, на одном дыхании…
Едва над бушпритом затрепетали белоснежные стаксели, на соседнем судне тревожно засвистели дудки, на палубе замелькали фигуры людей. Кто-то схватил рупор, кричал что-то с кормы на флагманский корабль. Но ветер относил слова, и, видимо, там не сразу разобрались в чем дело. По крайней мере, пока «Диана» ловко лавировала, пробираясь среди стоявших на рейде судов, никаких признаков явной погони зорко следивший за обстановкой командир не усмотрел, а подвиг команды он запечатлел красочно. «На шлюпе во все время была сохраняемая глубокая тишина; коль скоро мы миновали все суда, тогда, спустись в проход, в ту же минуту начали поднимать брамстеньги и привязывать паруса; офицеры, гардемарины, унтер-офицеры и рядовые — все работали до одного на марсах и реях. В два часа они успели, невзирая на крепкий ветер, дождь и на темноту ночи привязать фок-, гротмарсели и поставить их; выстрелить брам-стеньги на места, поднять брам-реи и брамсели поставить; поднять на свое место лисель-спирты, продеть все лисельные снасти и изготовить лисели так, что если бы ветер позволил, то мы могли бы вдруг поставить все паруса. В 10 часов вечера мы были в открытом океане. Таким образом кончилось наше задержание, или лучше сказать, наш арест на мысе Доброй Надежды, продолжавшийся один год и 25 дней».
Все обнимали друг друга, целовались, не скрывая слез. При лунном свете штурман умудрился запеленговать мыс Доброй Надежды:
— До мыса пяток миль, господин капитан! — радостно Доложил он командиру.
Головнин вздохнул полной грудью, обвел взглядом стоявших рядом офицеров.
— На румб зюйд!
Командир весело подмигнул Рикорду.
— Распорядитесь, господин лейтенант, всей команде по две чарки!
Крикнул вестового денщика Ивашку:
— Тащи в кают-компанию по бутылке рома на каждого! Потом глянул на поджавшего губы вахтенного Мура.
— А вы, Федор Федорович, не печальтесь, свое наверстаете после вахты.
Штурман нагнулся к компасу, взял последний пеленг на тающий в темноте мыс, помахал ладонью.
— Прощай, Надежда! Для кого как, а для нас ты службу сослужила недобрую…
Через два океана в Америку
Задолго до побега Головнин определил маршрут дальнейшего плавания.
— Генерально нам наперво уйти от возможной погони, — делился он своими замыслами с Рикордом, — для того спустимся к югу, пойдем нехоженым путем к Новой Голландии, — он чертил курс на карте, — обогнем ее с юга, повернем к северу, оставим Новую Зеландию справа и прямиком к Новым Гебридам.
Рикорд, кажется, уловил задумку командира.
— Никак Василий Михалыч, куковы места надумал проведать?
— А ведь угадал, черт-те что, — засмеялся Головнин, — есть такой грех. Со времен гардемаринских мечтаю. — Командир согнал улыбку. — Сперва добраться надобно, не говори гоп, покуда не перепрыгнул. А на Камчатку нам надобно добраться до зимы, покамест Авачинская бухта не замерзла.
Первые два дня прошли относительно спокойно, командир вздремнул перед обедом, но его разбудил встревоженный Рикорд.
— Никак фрегат на горизонте!
Через минуту Головнин карабкался по вантам на фор-салинг. Прямо по курсу виднелось большое трехмачтовое судно. Головнин крикнул вниз.
— Играть дробь! Шлюп изготовить к бою! Отдраить порты по левому борту!
Впервые на «Диане» играли тревогу, но матросы работали без суеты. Через полчаса по левому борту высунулись семь орудийных жерл. Канониры сновали на артиллерийской палубе возле пушек. На верхней палубе бомбардир Иван Федоров снаряжал четыре карронады.
Томительно тянулось время, находившиеся на верхней палубе вахтенные матросы и офицеры нет-нет да и вскидывали головы, посматривая на прильнувшего к подзорной трубе командира.
Головнин наконец-то опустил трубу, вздохнул, молча спустился на палубу, подошел к припавшему к окуляру Рикорду.
— Что скажешь, господин лейтенант?
— Ей-богу, на купчину смахивает.
— Так оно и есть, — облегченно вздохнул Головнин. Мнение помощника подтвердило его догадку.
— Видимо, к Ост-Индии или в Кантон путь держит, — сказал Рикорд.
— Играй, Петр Иваныч, отбой, порты задраить наглухо и проконопатить их заново надобно, путь неближний…
Ровно через пятьдесят один день «Диана» вне видимости берегов обогнула с юга Вандименову землю, или, как ее называют теперь, Тасманию, и постепенно склоняясь влево, подворачивала к северу. Где-то справа, далеко за линией горизонта, медленно уходила к югу Новая Зеландия.
Океанские штормы неделями трепали шлюп. «Лишь шквал пройдет и ветер смягчится, то страшные волны появятся, валяя шлюп с боку на бок, ударяют иногда сильно в борты и плещут на него воду большим количеством».
Проливные дожди сопровождались грозами, да такими, что бросало в дрожь. Однажды на шлюп обрушились шаровые молнии. «Огонь сей казался шарообразным, величиною с голубиное яйцо, и по нескольку минут сряду был виден. Удары молнии били в воду подле самого шлюпа; один из них столь близко пролетел мимо лица моего, что я почувствовал непомерную теплоту, яркий блеск оного так меня ослепил, что я несколько минут не мог видеть г-на Рикорда, стоявшего в двух шагах от меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54