Василий Головнин».
Текст записки утвердили в японской столице и разослали в японские порты. Ее следовало вручить на первое русское судно.
Всем пленникам выдали материю, чтобы они сшили себе новое платье, офицерам из шелка, матросам — бумажную ткань.
20 июня японцы получили донесение с Кунашира, на рейде бросила якорь «Диана». На следующий день переводчики объявили Головнину решение губернатора: послать на «Диану» одного матроса и переводчика Алексея. Офицеров не отпускали, слишком большой риск, а вдруг не вернутся.
Кого же послать на первое свидание с родным экипажем? Командир всегда решал без сентиментальностей, но по справедливости. Собрал матросов и объявил:
— Пусть сам Бог назначит, кому из вас ехать. Тяните жребий.
Выбор пал на матроса первой статьи Дмитрия Симанова. Матрос он и есть матрос. Перед отъездом Головнин не раз уединялся с ним и наставлял:
— Гляди, главное лейтенанту Рикорду расскажешь о всех воинских укреплениях и силе японцев, где мы были в Кунашире, Хоккайдо, Мацмае, других местах. Должен сказать, как в тех местах наилучше, ежели придется, выгодно нападать на японцев. Другие какие сам припомнишь сведения.
Не забывал командир разузнать все новости с родины, где второй год шла борьба с наполеоновским нашествием.
— Прознай, какие вести из России, что про французов, где они, какие баталии произошли.
Головнин уверился, что Симанов толковый малый, все понял и задачу свою исполнит. Но здесь командира ждало разочарование. «Однако ж я крайне ошибся. После открылось, что, не доехав до „Дианы“, Симанов все позабыл и кроме некоторых несвязных отрывков ничего не мог пересказать».
На Кунашир для переговоров с Рикордом отправился помощник губернатора Сампей.
Два года жил в разлуке с товарищами матрос Симанов. Петр Рикорд живо описал волнующую встречу: «Здесь я не могу не описать трогательной сцены, которая происходила при встрече наших матросов с появившимся между ими из японского плена товарищем. В это время часть нашей команды у речки наливала бочки водою. Наш пленный матрос все шел вместе с Такатаем-Кахи, но, когда он стал сближаться с усмотревшими его на другой стороне речки русскими, между коими, вероятно, начал распознавать своих прежних товарищей, он сделал к самой речке три больших шага, как надобно воображать, давлением сердечной пружины… Тогда все наши матросы, на противоположной стороне речки стоявшие, нарушили черту нейтралитета и бросились через речку вброд, обнимать своего товарища по-христиански. Бывший при работе на берегу офицер меня уведомил, что долго не могли узнать нашего пленного матроса; так много он в своем здоровье переменился! Подле самой уже речки все воскликнули: „Симанов!“ (так его звали), он скинув шляпу, кланялся, оставаясь безмолвным, и приветствовал своих товарищей крупными слезами, катившимися из больших его глаз».
На «Диане» Симанов переходил из одних объятий в другие, но Рикорд потащил его к себе в каюту. Скинув куртку, матрос распорол воротник и вытянул жгут тонкой бумаги.
— Вам письмецо от Василь Михалыча.
От волнения Рикорд, пробежав письмо, ничего толком не понял и начал перечитывать. Первый совет командира, быть настороже при разговоре с японцами, «съезжаться на шлюпках, да так, чтобы с берега ядрами не достали». Не торопить японцев, соблюдать учтивость и твердость, расспросить подробности у Симанова.
«Обстоятельства не позволили посланного обременять бумагами, — писал командир, — и потому мне самому писать на имя министра нельзя; но знайте, где честь государя и польза отечества требуют, там я жизнь свою в копейку не ставлю, а потому и вы в таком случае меня не должны щадить; умереть все равно, теперь или лет через 10 или 20 после… Прошу тебя, любезный друг, написать за меня к моим братьям и друзьям; может быть, мне еще определила судьба с ними видеться, а может быть, нет; скажи им, чтобы в сем последнем случае они не печалились и не жалели обо мне и что я им желаю здоровья и счастья… Товарищам нашим, гг. офицерам мое усерднейшее почтение, а команде — поклон; я очень много чувствую и благодарю всех вас за великие труды, которые вы принимаете для нашего освобождения. Прощай, любезный друг, Петр Иванович, и вы все, любезные друзья; может быть, это последнее мое письмо к вам, будьте здоровы, покойны и счастливы, преданный вам Василий Головнин».
Кончив читать, Рикорд обратился, улыбаясь, к Симанову:
— Ну, поведай, братец, что тебе командир передать велел.
Симанов растерянно посмотрел на Рикорда:
— Тут в бумаге, стало быть, прописано все кумандиром.
Рикорд закашлялся от неожиданности, но матрос так ничего и не добавил, не выдержал и взмолился, заливаясь слезами:
— Ей-ей не помню, ваше благородие. Шестеро в тюрьме наших-то. Не возвращусь вовремя, как бы япони не причинили им беды какой…
Пока Рикорд занимался с Симановым, с берега возвратился Такатай-Кахи. С командиром шлюпа он общался по-родственному, без обиняков.
— Первый чиновник губернатора, Такахаси-Сампей, — передал он Рикорду, — весьма доволен вашими письмами и моим ему сообщением. Но он просит представить ему от русских властей официальное осуждение поступков Хвостова.
«Э, черт дери, опять поминают усопших», — поморщился Рикорд. Он не знал, что в этой настырности японцев подзадорили их старые друзья-голландцы. В свое время, переводя для японцев письма Хвостова, оставленные на Сахалине, голландцы от себя «добавили, будто русские грозят покорить Японию и пришлют священника для наставления японцев в христианскую религию. А Хвостова объявили наместником русского императора».
Кинув взгляд на календарь, Рикорд прикинул: «Месяц ходу до Охотска, возьму у Миницкого письмо, месяц обратно. В самый раз успею к зиме в Петропавловск».
Вручая Такатаю конверт с ответом японскому губернатору, Рикорд пояснил:
— Вашего Сампея я благодарю и извещаю, что нынче же снимаюсь с якорей и следую в Охотск за бумагами от властей. Вернусь сразу в Хакодате, как просит Сампей, но прошу лоцмана, я там не бывал ни разу.
Такатай-Кахи умиленно заглядывал в глаза собеседника. Так он привык за год к своему русскому другу. Рикорд протянул Такатаю еще два конверта:
— Сие письма для моего командира и друга Головнина, а это записка для Мура, он там, по слухам, бедокурит.
По-братски обнявшись, расстались друзья…
«Диана», осененная парусами, устремилась на север, Такатай-Кахи двинулся берегом в Мацмай.
Как хотел увидеться с ним Головнин, но японцы по закону для начала посадили его под караул. А встреча узников с возвратившимся Симановым походила на свидание с вестником «из царства живых». Но, увы, бедолага матрос только и лепетал, что все на «Диане» живы, и здоровы, ему поднесли чарку, он обнимался с каждым товарищем. Головнин же теребил его о других новостях: «Что в России? Где Наполеон?» Недавно голландцы огорошили известием, будто французы взяли Москву… Но «Симанов был один из тех людей, которых политические и военные происшествия во всю их жизнь не дерзали беспокоить…»
После ухода «Дианы» переводчики по секрету сообщили Головнину, что дела пленников налаживаются. Через пять дней их пригласил в замок губернатор. Обычно это случалось крайне редко, при важных событиях.
В торжественной обстановке, вынув из-за пазухи бумагу, губернатор зачитал ее и отдал переводчикам.
— Ваш корабль должен привезти хороший ответ в Хоккайдо. Если таковое письмо губернатор найдет удовлетворительным, то правительство уполномочивает его отпустить вас, не дожидаясь на сие особенного разрешения.
Когда переводчики с поклоном вернули бумагу губернатору, тот, обращаясь к Головнину, растянул рот в улыбке:
— Отныне вы не наши пленники, а гости. Скоро вас отправят в Хакодате, где вы соединитесь со своими соотечественниками…
Действительно, в этот же день моряков перевели из места заключения в «хорошо прибранный дом». «Стол сделали несравненно лучше и кушания подавали на прекрасной лакированной посуде хорошо одетые мальчики и всегда с великим почтением».
Не прошло и недели, как русских моряков перевели в Хакодате. На этот раз, заметил Головнин, «всякий из нас мог итти или ехать верхом по своей воле и теперь мы имели гораздо более свободы и содержали нас несравненно лучше».
Минула половина сентября, и Головнин забеспокоился. Наступала пора равноденственных штормов. «Поспеет ли Рикорд? Быть может, лучше ему было переждать зиму?» К тому же у Головнина появилось подозрение. Он заметил, что по берегам залива японцы построили много укреплений, соорудили батареи, в городе появилось много солдат. Не раз приходили ему в голову тревожные мысли. «Не намерены ли японцы коварством или силой захватить „Диану“ в отмщение за то, что Рикорд задержал их судно?»
Своими сомнениями он откровенно поделился с Теске. Переводчик рассмеялся и успокоил его.
— Японский закон требует великих осторожностей с иноземцами. Когда Резанов приходил в Нагасаки, там было очень много солдат и пушек…
Бывшие узники томились в ожидании, а «Диана» двенадцать дней боролась со штормами и противным ветром в океане. На совете офицеров прозвучало мнение: «Не разумнее ли спуститься к Гавайям и переждать там зимние бури?» На этот раз природа смилостивилась, все переменилось будто по волшебству. В несколько часов бешеный ветер сменился ровным, попутным, а толчея громадных валов превратилась в тихую заводь, вспененную ленивыми барашками волн.
24 сентября к Головнину прислали переводчиков. Их лица озаряли улыбки.
— Ваше судно объявилось неподалеку, в гавани Эдомо. Вам следует написать письмо капитану, что мы послали надежного лоцмана. Он просит принять Такатая-Кахи, но он будет прислан к нему только здесь, в Хакодате. Вам следует также сообщить, что для них здесь нет никакой опасности.
«Нет, уж довольно моей горькой доли, — размышлял командир „Дианы“, — еще не хватало мне стать виновником гибели своих товарищей, буде паче чаяния, японцы имеют злое намерение и хитрят».
— Хорошо, все это я напишу, — ответил Головнин, — но касаемо опасности писать не стану, в том вы сами должны убедить его здесь своими искренними и честными поступками.
Спустя три дня «Диана» с распущенными парусами, лавируя при противном ветре, вошла в бухту Хакодате. Здесь впервые видели такое большое судно.
У единственного выходившего в бухту окна столпились моряки, всматриваясь в родной силуэт шлюпа. «Мы видели из окна каморки, где стояла наша ванна, как шлюп лавировал; залив был покрыт лодками, возвышенные места города — людьми. Все смотрели с изумлением, как такое большое судно подавалось к ним ближе и ближе, несмотря на противный ветер. Японцы, имевшие к нам доступ, беспрестанно приходили и с удивлением рассказывали, какое множество парусов на нашем корабле и как проворно ими действуют».
Вскоре Головнин узнал, что японцы не желают встретиться с Рикордом на шлюпках, а хотят, чтобы он приехал в губернаторский дом и там вручил бумаги от русских властей.
Это известие встревожило моряков. «Они думали: к какой стати японцы, не освободив ни одного из нас, хотят, чтобы второй начальник корабля приехал к ним, поступив таким образом с первым? Они с большим нетерпением и страхом ожидали, чем свидание это кончится».
Но все обошлось. Как только закончилась встреча, в комнату к русским вбежали переводчики:
— Губернатор разрешает вам подняться на второй этаж и посмотреть возвращение своего начальника.
По глади бухты от берега медленно удалялось разукрашенное парадное судно губернатора под тремя флагами — японским, андреевским и белым, перемирным.
Только через пять дней японцы разрешили Головнину первое свидание с Рикордом. Японский наряд, сабля на боку и треугольная шляпа развеселили капитана и он, смеясь, рассказал Хлебникову:
— Жаль, что я свою бороду обрил, она бы меня украсила…
Встреча друзей — капитанов «Дианы», одного, еще томившегося в неволе, другого, страдающего за его судьбу, произошла в таможенном доме.
Вновь отправляясь на берег, Рикорд второй раз нарушил совет командира и подвергал риску жизнь свою и сопровождавших его людей. Ведь он довольно легко мог стать таким же узником, как и его товарищи. Но что не сделаешь, чтобы приблизить час освобождения своих друзей, томящихся в неволе! Тем более его не раз горячо убеждал в счастливом исходе дела верный друг ТакатайКахи. А уж он-то знал доподлинно нравы своих соплеменников.
Когда Рикорд вошел в комнату, где его уже ожидал командир, несколько мгновений они молча пристально смотрели друг на друга, так же без слов схватились в крепком мужском объятии и простояли, чуть покачиваясь, несколько минут…
Рикорду подставили стул, переводчики стояли, хохоча, в стороне. А друзья заговорили, смеясь и перебивая друг друга. «Рикорд желал слышать, — вспоминал Головнин, — что с нами случилось в плену, мне хотелось знать, что делается у нас в России. Отчего происходило, что мы, оставив один предмет недоконченным, обращались к другому и т. д. Наконец я сообщил ему главную цель нашего свидания и объявил желания японцев, а он сказал мне о предписаниях, данных ему от иркутского гражданского губернатора касательно постановления, с обоюдного согласия, между двумя государствами границ и взаимных дружеских связей».
Назавтра Головнина и Мура пригласил губернатор. В торжественной обстановке он объявил наконец повеление правительства об освобождении пленников. Спустя сутки экипаж «Дианы», выстроившись на палубе, встречал командира и его товарищей. Этому предшествовала церемония прощания с японцами на берегу. «На „Диане“ встречены мы были как офицерами, так и нижними чинами с такой радостью, или лучше сказать, восхищением, с каким только братья и искренние друзья могут встречаться после подобных приключений, — делился последними впечатлениями Головнин. — Что же касается до нас, то после заключения, продолжавшегося два года, два месяца и двадцать шесть дней, в которое время, исключая последние шесть месяцев, мы не имели никакой надежды когдалибо увидеть свое отечество, нашед себя на императорском военном корабле, между своими соотечественниками, между теми, с коими служили мы пять лет в одном из самых дальних, трудных и опасных морских путешествий и с коими мы были связаны теснейшими узами дружбы, — мы чувствовали то, что читателю легче можно себе представить, нежели мне описать».
Итак, в считанные минуты вновь круто изменилось их положение. Еще час тому назад бывшие пленники делали последние шаги по земле, где испытали горечь неволи. И вот нога командира ступила на трап шлюпа. Гремит команда, молодцевато разносится рапорт вахтенного офицера командиру…
Капитан-лейтенант Василий Головнин отдает первые приказания…
После полудня на «Диане» появились японские чиновники, ученик-академик, переводчики. Теперь они кланялись переодетому в мундир Головнину, все становилось на свои места. Переводчики Теске и Кумаджеро подарили Головнину и Рикорду по «штуке» шелка, японский чай, конфеты, саке.
Хлебосольный командир угощал гостей водкой, ликером, поил чаем, щедро одаривал. Японцы принимали подарки с благодарностью, но боязливо оглядывались и прятали их в широкие рукава халатов. Дары, которые не могли спрятать, вежливо возвращали…
Следом за чиновниками на палубу шлюпа высыпали Десятки простых японцев с детьми и женами. Они изумлялись оснащению корабля, восхищались убранству кают. Никогда раньше в их гавань не заходило такое большое парусное судно. Каждому посетителю дарили на память кусочек красного сукна на кошелек, граненые хрустальные стеклышки. «Детям сверх того давали сахару, который отцы их тут же у них отбирали и, завернув в бумажку, с осторожностью прятали».
Дружелюбие россиян отозвалось симпатией в сердцах жителей Хакодате. Когда утром 10 октября «Диана» покидала гавань, весь берег, окружающий бухту, холмы были усеяны народом.
Множество лодок провожали шлюп, а Такатай-Тахи и Теске на шлюпках не отставали до выхода в открытое море…
К вечеру заштормил океан, начал свирепствовать, будто наверстывая упущенное после долгой разлуки, испытывая моряков на стойкость.
Чуть больше суток бесновалась стихия, на второй день распогодилось, выглянуло солнышко.
Командир за это время почти не отдыхал. Поглядывал на компас, на паруса, переходил с борта на борт, прислушивался к скрипу мачт. Корабельные будни вновь постепенно захватывали его.
С четвертой склянкой раздался зычный, чуть с хрипотцой, голос командира:
— Флаг поднять!
На гафеле затрепетал Андреевский стяг.
Рикорд сбоку поглядывал на командира. Что-то новое появилось в его облике, характере. Еще резче обозначился волевой подбородок, на переносице залегли глубокие складки. Ранее немногословный, он теперь еще больше ушел в себя и, видимо, не скоро оттает ледяной покров на душе после двухлетней стужи в неволе…
Пытаясь развеять командира, кивнув на левый борт, Рикорд проговорил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Текст записки утвердили в японской столице и разослали в японские порты. Ее следовало вручить на первое русское судно.
Всем пленникам выдали материю, чтобы они сшили себе новое платье, офицерам из шелка, матросам — бумажную ткань.
20 июня японцы получили донесение с Кунашира, на рейде бросила якорь «Диана». На следующий день переводчики объявили Головнину решение губернатора: послать на «Диану» одного матроса и переводчика Алексея. Офицеров не отпускали, слишком большой риск, а вдруг не вернутся.
Кого же послать на первое свидание с родным экипажем? Командир всегда решал без сентиментальностей, но по справедливости. Собрал матросов и объявил:
— Пусть сам Бог назначит, кому из вас ехать. Тяните жребий.
Выбор пал на матроса первой статьи Дмитрия Симанова. Матрос он и есть матрос. Перед отъездом Головнин не раз уединялся с ним и наставлял:
— Гляди, главное лейтенанту Рикорду расскажешь о всех воинских укреплениях и силе японцев, где мы были в Кунашире, Хоккайдо, Мацмае, других местах. Должен сказать, как в тех местах наилучше, ежели придется, выгодно нападать на японцев. Другие какие сам припомнишь сведения.
Не забывал командир разузнать все новости с родины, где второй год шла борьба с наполеоновским нашествием.
— Прознай, какие вести из России, что про французов, где они, какие баталии произошли.
Головнин уверился, что Симанов толковый малый, все понял и задачу свою исполнит. Но здесь командира ждало разочарование. «Однако ж я крайне ошибся. После открылось, что, не доехав до „Дианы“, Симанов все позабыл и кроме некоторых несвязных отрывков ничего не мог пересказать».
На Кунашир для переговоров с Рикордом отправился помощник губернатора Сампей.
Два года жил в разлуке с товарищами матрос Симанов. Петр Рикорд живо описал волнующую встречу: «Здесь я не могу не описать трогательной сцены, которая происходила при встрече наших матросов с появившимся между ими из японского плена товарищем. В это время часть нашей команды у речки наливала бочки водою. Наш пленный матрос все шел вместе с Такатаем-Кахи, но, когда он стал сближаться с усмотревшими его на другой стороне речки русскими, между коими, вероятно, начал распознавать своих прежних товарищей, он сделал к самой речке три больших шага, как надобно воображать, давлением сердечной пружины… Тогда все наши матросы, на противоположной стороне речки стоявшие, нарушили черту нейтралитета и бросились через речку вброд, обнимать своего товарища по-христиански. Бывший при работе на берегу офицер меня уведомил, что долго не могли узнать нашего пленного матроса; так много он в своем здоровье переменился! Подле самой уже речки все воскликнули: „Симанов!“ (так его звали), он скинув шляпу, кланялся, оставаясь безмолвным, и приветствовал своих товарищей крупными слезами, катившимися из больших его глаз».
На «Диане» Симанов переходил из одних объятий в другие, но Рикорд потащил его к себе в каюту. Скинув куртку, матрос распорол воротник и вытянул жгут тонкой бумаги.
— Вам письмецо от Василь Михалыча.
От волнения Рикорд, пробежав письмо, ничего толком не понял и начал перечитывать. Первый совет командира, быть настороже при разговоре с японцами, «съезжаться на шлюпках, да так, чтобы с берега ядрами не достали». Не торопить японцев, соблюдать учтивость и твердость, расспросить подробности у Симанова.
«Обстоятельства не позволили посланного обременять бумагами, — писал командир, — и потому мне самому писать на имя министра нельзя; но знайте, где честь государя и польза отечества требуют, там я жизнь свою в копейку не ставлю, а потому и вы в таком случае меня не должны щадить; умереть все равно, теперь или лет через 10 или 20 после… Прошу тебя, любезный друг, написать за меня к моим братьям и друзьям; может быть, мне еще определила судьба с ними видеться, а может быть, нет; скажи им, чтобы в сем последнем случае они не печалились и не жалели обо мне и что я им желаю здоровья и счастья… Товарищам нашим, гг. офицерам мое усерднейшее почтение, а команде — поклон; я очень много чувствую и благодарю всех вас за великие труды, которые вы принимаете для нашего освобождения. Прощай, любезный друг, Петр Иванович, и вы все, любезные друзья; может быть, это последнее мое письмо к вам, будьте здоровы, покойны и счастливы, преданный вам Василий Головнин».
Кончив читать, Рикорд обратился, улыбаясь, к Симанову:
— Ну, поведай, братец, что тебе командир передать велел.
Симанов растерянно посмотрел на Рикорда:
— Тут в бумаге, стало быть, прописано все кумандиром.
Рикорд закашлялся от неожиданности, но матрос так ничего и не добавил, не выдержал и взмолился, заливаясь слезами:
— Ей-ей не помню, ваше благородие. Шестеро в тюрьме наших-то. Не возвращусь вовремя, как бы япони не причинили им беды какой…
Пока Рикорд занимался с Симановым, с берега возвратился Такатай-Кахи. С командиром шлюпа он общался по-родственному, без обиняков.
— Первый чиновник губернатора, Такахаси-Сампей, — передал он Рикорду, — весьма доволен вашими письмами и моим ему сообщением. Но он просит представить ему от русских властей официальное осуждение поступков Хвостова.
«Э, черт дери, опять поминают усопших», — поморщился Рикорд. Он не знал, что в этой настырности японцев подзадорили их старые друзья-голландцы. В свое время, переводя для японцев письма Хвостова, оставленные на Сахалине, голландцы от себя «добавили, будто русские грозят покорить Японию и пришлют священника для наставления японцев в христианскую религию. А Хвостова объявили наместником русского императора».
Кинув взгляд на календарь, Рикорд прикинул: «Месяц ходу до Охотска, возьму у Миницкого письмо, месяц обратно. В самый раз успею к зиме в Петропавловск».
Вручая Такатаю конверт с ответом японскому губернатору, Рикорд пояснил:
— Вашего Сампея я благодарю и извещаю, что нынче же снимаюсь с якорей и следую в Охотск за бумагами от властей. Вернусь сразу в Хакодате, как просит Сампей, но прошу лоцмана, я там не бывал ни разу.
Такатай-Кахи умиленно заглядывал в глаза собеседника. Так он привык за год к своему русскому другу. Рикорд протянул Такатаю еще два конверта:
— Сие письма для моего командира и друга Головнина, а это записка для Мура, он там, по слухам, бедокурит.
По-братски обнявшись, расстались друзья…
«Диана», осененная парусами, устремилась на север, Такатай-Кахи двинулся берегом в Мацмай.
Как хотел увидеться с ним Головнин, но японцы по закону для начала посадили его под караул. А встреча узников с возвратившимся Симановым походила на свидание с вестником «из царства живых». Но, увы, бедолага матрос только и лепетал, что все на «Диане» живы, и здоровы, ему поднесли чарку, он обнимался с каждым товарищем. Головнин же теребил его о других новостях: «Что в России? Где Наполеон?» Недавно голландцы огорошили известием, будто французы взяли Москву… Но «Симанов был один из тех людей, которых политические и военные происшествия во всю их жизнь не дерзали беспокоить…»
После ухода «Дианы» переводчики по секрету сообщили Головнину, что дела пленников налаживаются. Через пять дней их пригласил в замок губернатор. Обычно это случалось крайне редко, при важных событиях.
В торжественной обстановке, вынув из-за пазухи бумагу, губернатор зачитал ее и отдал переводчикам.
— Ваш корабль должен привезти хороший ответ в Хоккайдо. Если таковое письмо губернатор найдет удовлетворительным, то правительство уполномочивает его отпустить вас, не дожидаясь на сие особенного разрешения.
Когда переводчики с поклоном вернули бумагу губернатору, тот, обращаясь к Головнину, растянул рот в улыбке:
— Отныне вы не наши пленники, а гости. Скоро вас отправят в Хакодате, где вы соединитесь со своими соотечественниками…
Действительно, в этот же день моряков перевели из места заключения в «хорошо прибранный дом». «Стол сделали несравненно лучше и кушания подавали на прекрасной лакированной посуде хорошо одетые мальчики и всегда с великим почтением».
Не прошло и недели, как русских моряков перевели в Хакодате. На этот раз, заметил Головнин, «всякий из нас мог итти или ехать верхом по своей воле и теперь мы имели гораздо более свободы и содержали нас несравненно лучше».
Минула половина сентября, и Головнин забеспокоился. Наступала пора равноденственных штормов. «Поспеет ли Рикорд? Быть может, лучше ему было переждать зиму?» К тому же у Головнина появилось подозрение. Он заметил, что по берегам залива японцы построили много укреплений, соорудили батареи, в городе появилось много солдат. Не раз приходили ему в голову тревожные мысли. «Не намерены ли японцы коварством или силой захватить „Диану“ в отмщение за то, что Рикорд задержал их судно?»
Своими сомнениями он откровенно поделился с Теске. Переводчик рассмеялся и успокоил его.
— Японский закон требует великих осторожностей с иноземцами. Когда Резанов приходил в Нагасаки, там было очень много солдат и пушек…
Бывшие узники томились в ожидании, а «Диана» двенадцать дней боролась со штормами и противным ветром в океане. На совете офицеров прозвучало мнение: «Не разумнее ли спуститься к Гавайям и переждать там зимние бури?» На этот раз природа смилостивилась, все переменилось будто по волшебству. В несколько часов бешеный ветер сменился ровным, попутным, а толчея громадных валов превратилась в тихую заводь, вспененную ленивыми барашками волн.
24 сентября к Головнину прислали переводчиков. Их лица озаряли улыбки.
— Ваше судно объявилось неподалеку, в гавани Эдомо. Вам следует написать письмо капитану, что мы послали надежного лоцмана. Он просит принять Такатая-Кахи, но он будет прислан к нему только здесь, в Хакодате. Вам следует также сообщить, что для них здесь нет никакой опасности.
«Нет, уж довольно моей горькой доли, — размышлял командир „Дианы“, — еще не хватало мне стать виновником гибели своих товарищей, буде паче чаяния, японцы имеют злое намерение и хитрят».
— Хорошо, все это я напишу, — ответил Головнин, — но касаемо опасности писать не стану, в том вы сами должны убедить его здесь своими искренними и честными поступками.
Спустя три дня «Диана» с распущенными парусами, лавируя при противном ветре, вошла в бухту Хакодате. Здесь впервые видели такое большое судно.
У единственного выходившего в бухту окна столпились моряки, всматриваясь в родной силуэт шлюпа. «Мы видели из окна каморки, где стояла наша ванна, как шлюп лавировал; залив был покрыт лодками, возвышенные места города — людьми. Все смотрели с изумлением, как такое большое судно подавалось к ним ближе и ближе, несмотря на противный ветер. Японцы, имевшие к нам доступ, беспрестанно приходили и с удивлением рассказывали, какое множество парусов на нашем корабле и как проворно ими действуют».
Вскоре Головнин узнал, что японцы не желают встретиться с Рикордом на шлюпках, а хотят, чтобы он приехал в губернаторский дом и там вручил бумаги от русских властей.
Это известие встревожило моряков. «Они думали: к какой стати японцы, не освободив ни одного из нас, хотят, чтобы второй начальник корабля приехал к ним, поступив таким образом с первым? Они с большим нетерпением и страхом ожидали, чем свидание это кончится».
Но все обошлось. Как только закончилась встреча, в комнату к русским вбежали переводчики:
— Губернатор разрешает вам подняться на второй этаж и посмотреть возвращение своего начальника.
По глади бухты от берега медленно удалялось разукрашенное парадное судно губернатора под тремя флагами — японским, андреевским и белым, перемирным.
Только через пять дней японцы разрешили Головнину первое свидание с Рикордом. Японский наряд, сабля на боку и треугольная шляпа развеселили капитана и он, смеясь, рассказал Хлебникову:
— Жаль, что я свою бороду обрил, она бы меня украсила…
Встреча друзей — капитанов «Дианы», одного, еще томившегося в неволе, другого, страдающего за его судьбу, произошла в таможенном доме.
Вновь отправляясь на берег, Рикорд второй раз нарушил совет командира и подвергал риску жизнь свою и сопровождавших его людей. Ведь он довольно легко мог стать таким же узником, как и его товарищи. Но что не сделаешь, чтобы приблизить час освобождения своих друзей, томящихся в неволе! Тем более его не раз горячо убеждал в счастливом исходе дела верный друг ТакатайКахи. А уж он-то знал доподлинно нравы своих соплеменников.
Когда Рикорд вошел в комнату, где его уже ожидал командир, несколько мгновений они молча пристально смотрели друг на друга, так же без слов схватились в крепком мужском объятии и простояли, чуть покачиваясь, несколько минут…
Рикорду подставили стул, переводчики стояли, хохоча, в стороне. А друзья заговорили, смеясь и перебивая друг друга. «Рикорд желал слышать, — вспоминал Головнин, — что с нами случилось в плену, мне хотелось знать, что делается у нас в России. Отчего происходило, что мы, оставив один предмет недоконченным, обращались к другому и т. д. Наконец я сообщил ему главную цель нашего свидания и объявил желания японцев, а он сказал мне о предписаниях, данных ему от иркутского гражданского губернатора касательно постановления, с обоюдного согласия, между двумя государствами границ и взаимных дружеских связей».
Назавтра Головнина и Мура пригласил губернатор. В торжественной обстановке он объявил наконец повеление правительства об освобождении пленников. Спустя сутки экипаж «Дианы», выстроившись на палубе, встречал командира и его товарищей. Этому предшествовала церемония прощания с японцами на берегу. «На „Диане“ встречены мы были как офицерами, так и нижними чинами с такой радостью, или лучше сказать, восхищением, с каким только братья и искренние друзья могут встречаться после подобных приключений, — делился последними впечатлениями Головнин. — Что же касается до нас, то после заключения, продолжавшегося два года, два месяца и двадцать шесть дней, в которое время, исключая последние шесть месяцев, мы не имели никакой надежды когдалибо увидеть свое отечество, нашед себя на императорском военном корабле, между своими соотечественниками, между теми, с коими служили мы пять лет в одном из самых дальних, трудных и опасных морских путешествий и с коими мы были связаны теснейшими узами дружбы, — мы чувствовали то, что читателю легче можно себе представить, нежели мне описать».
Итак, в считанные минуты вновь круто изменилось их положение. Еще час тому назад бывшие пленники делали последние шаги по земле, где испытали горечь неволи. И вот нога командира ступила на трап шлюпа. Гремит команда, молодцевато разносится рапорт вахтенного офицера командиру…
Капитан-лейтенант Василий Головнин отдает первые приказания…
После полудня на «Диане» появились японские чиновники, ученик-академик, переводчики. Теперь они кланялись переодетому в мундир Головнину, все становилось на свои места. Переводчики Теске и Кумаджеро подарили Головнину и Рикорду по «штуке» шелка, японский чай, конфеты, саке.
Хлебосольный командир угощал гостей водкой, ликером, поил чаем, щедро одаривал. Японцы принимали подарки с благодарностью, но боязливо оглядывались и прятали их в широкие рукава халатов. Дары, которые не могли спрятать, вежливо возвращали…
Следом за чиновниками на палубу шлюпа высыпали Десятки простых японцев с детьми и женами. Они изумлялись оснащению корабля, восхищались убранству кают. Никогда раньше в их гавань не заходило такое большое парусное судно. Каждому посетителю дарили на память кусочек красного сукна на кошелек, граненые хрустальные стеклышки. «Детям сверх того давали сахару, который отцы их тут же у них отбирали и, завернув в бумажку, с осторожностью прятали».
Дружелюбие россиян отозвалось симпатией в сердцах жителей Хакодате. Когда утром 10 октября «Диана» покидала гавань, весь берег, окружающий бухту, холмы были усеяны народом.
Множество лодок провожали шлюп, а Такатай-Тахи и Теске на шлюпках не отставали до выхода в открытое море…
К вечеру заштормил океан, начал свирепствовать, будто наверстывая упущенное после долгой разлуки, испытывая моряков на стойкость.
Чуть больше суток бесновалась стихия, на второй день распогодилось, выглянуло солнышко.
Командир за это время почти не отдыхал. Поглядывал на компас, на паруса, переходил с борта на борт, прислушивался к скрипу мачт. Корабельные будни вновь постепенно захватывали его.
С четвертой склянкой раздался зычный, чуть с хрипотцой, голос командира:
— Флаг поднять!
На гафеле затрепетал Андреевский стяг.
Рикорд сбоку поглядывал на командира. Что-то новое появилось в его облике, характере. Еще резче обозначился волевой подбородок, на переносице залегли глубокие складки. Ранее немногословный, он теперь еще больше ушел в себя и, видимо, не скоро оттает ледяной покров на душе после двухлетней стужи в неволе…
Пытаясь развеять командира, кивнув на левый борт, Рикорд проговорил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54