— Счастье уходит не из мира, а из нас самих, как вино из треснувших бутылок. Мир! Разве мир повинен в том, что люди соорудили себе железные клетки и сами терзают себя?У него снова стали путаться мысли. Он хотел было взять Мадзю за руку, но вместо этого потер себе лоб.— Случалось ли вам ночью ехать в поезде? — внезапно спросил он. — Видели ли вы снопы искр, вылетающих из паровоза? Каждая искра, сверкая, уносится ввысь, а затем падает в траву и гаснет. Этот светящийся сноп и есть все человечество, а искорки — наши жизни. Но представьте себе, что эти искры вместо того, чтобы взлетать, гореть и сверкать отпущенное им мгновенье, сразу погребали бы себя в землю или добровольно гасили свой свет, свою радость? Что бы вы на это сказали? Смерть, которая погружает нас в забытье, я не могу назвать несчастьем. Но когда люди отказываются от простых, но сильных наслаждений, когда жаждущие уста отворачиваются от чистой воды — это пытка и самоубийство.Опершись рукой о скамейку, пан Казимеж коснулся пальцев Мадзи; они были такие же горячие, как и у него. На секунду он забыл, где находится, забыл, светло или темно вокруг. В руках и ногах бегали мурашки, голос звучал все глуше. Пан Казимеж придвинулся еще ближе. Плечо Мадзи касалось его плеча.— Порой две искры падают рядом, — продолжал он шепотом. — Тогда их свет, огонь, пожирающий их, вспыхивает сильнее. Два существа вырастают в тысячи существ. Две искорки сверкают, как самая яркая звезда. Так не подло ли разлучать эти две жизни? И не безумие ли гасить собственный свет и… свет своей соседки?Сумерки сгущались, листва шумела все громче. Над садом попеременно проносились два воздушных потока: теплый, из города, и прохладный, со стороны Лазенок. Аллеи уже совсем опустели, только верхушки деревьев то раскачивались, то пригибались к земле, то раздвигались, открывая синие тучи. Временами вверху трещала ветвь или обламывалась веточка и, фантастически подскакивая, падала на газон.— Страшно и все же прекрасно! — сказала Мадзя, откинув голову на спинку скамьи.— Как моя любовь к тебе, — шепнул пан Казимеж.Он обнял Мадзю за талию, приник губами к ее губам и начал целовать ее как безумный.С минуту Мадзя сидела, не шевелясь. Но вдруг вырвалась из объятий пана Казимежа, а когда он протянул к ней руку, резко оттолкнула его, словно защищаясь от удара.— Ах! — гневно вскрикнула она. — Знали бы вы, о чем я думала, вы бы этого не сделали!Мадзя вышла на середину аллеи, поправляя прическу. В эту минуту упали первые капли дождя.Пан Казимеж поднялся со скамьи, шатаясь точно пьяный, но сразу отрезвел. В голосе Мадзи звучало такое отвращение, что он пожалел не только о том, что целовал ее, но и о том, что говорил с такой страстью и вообще затеял эту прогулку.«Как глупо все получилось!» — подумал он, чувствуя, что эта девушка не родственная искорка, а совсем чужой ему человек.Капли дождя, сперва редкие, стали падать все чаще.— Я не знаю, куда идти, — сказала вдруг Мадзя дрожащим от возмущения голосом. — Уведите меня отсюда!Они направились в сторону обсерватории, но там чугунная калитка была заперта. Тогда пан Казимеж предложил вернуться в глубь сада и выйти через калитку, что повыше обсерватории.Дождь все усиливался, послышались далекие раскаты грома. Скрестив руки на груди, Мадзя бежала по незнакомым дорожкам. Пан Казимеж шел позади, подняв воротник своей визитки.«Черт знает что такое! — думал он. — Глупейшее положение!»Его страсть, охлажденная поведением Мадзи, теперь будто растворялась в дождевых струях, стекавших со шляпы, плеч, лопаток.Наконец они добрались до аллеи, но извозчика там не оказалось, и им пришлось бежать под проливным дождем, без зонтиков, до Александровской площади. Мадзя по-прежнему держалась впереди и молчала, пан Казимеж спешил за ней и сокрушался про себя:«Нелепая и противная история! Интересно, что она думает?»А Мадзя в это время с досадой думала о том, что промокнет и поздно вернется домой. Минутами, словно какой-то сон, ей вспоминалась сцена на скамье. А может, это гроза так подействовала на них обоих?..«Так это и есть любовь? Ну, ну! Ради этого женщины умирают у пани Туркавец? Ах, пани Ляттер не могла бы этого потребовать от меня! Она не имела бы права!»Несколько часов назад пан Казимеж казался Мадзе гениальным, интересным и привлекательным человеком. Теперь все чары рассеялись, остался человек, который ни с того ни с сего схватил ее за талию и начал как сумасшедший целовать в губы.«Хотела бы я знать, — думала она, — хватит ли у него храбрости взглянуть мне в глаза?»Она-то чувствовала, что может смело смотреть ему в глаза, вернее, могла бы, но только ей было противно. Страстные поцелуи пана Казимежа произвели на нее такое впечатление, как если бы во время прогулки он, к примеру, надрал ей уши!Наконец им попался извозчик; Мадзя вскочила в пролетку, не глядя на пана Казимежа.— Разрешите отвезти вас? — спросил он.— Как вам угодно.Пан Казимеж, вымокший, жалкий, забрался под верх пролетки и примостился на краешке сиденья. Мадзя даже не отодвинулась от него — просто она смотрела на одну сторону улицы, а пан Казимеж на другую.Наконец они приехали. Мадзя дала извозчику два злотых и, не ответив на поклон своего спутника, вбежала в ворота. Пан Казимеж поехал домой.— А будь ты неладна! — ворчал он.Пан Казимеж был опытный ловелас и знал, что лучше всего целовать женщину, когда она сама этого хочет и сопротивляется только для виду. Знал он также, что неожиданный поцелуй иногда удается обратить в шутку, после которой завязываются более близкие отношения.Но сегодня присущее пану Казимежу эстетическое чувство говорило ему, что история получилась очень некрасивая, точно он не поцеловал Мадзю, а вытащил у нее кошелек из кармана.«Не в моем это вкусе!» — терзался он не от укоров совести или стыда — он не видел, чего тут стыдиться, — а потому, что вышло все как-то бестолково, глупо. Нечего сказать, обойтись с Мадзей, как с какой-нибудь кухаркой, ведь ее руки просил Сольский!Когда промокшая Мадзя вошла в коридор, открылись одна за другой три двери. Из одной выглянул пан Пастернакевич, из другой — соседка-жиличка, а из третьей выбежала сама пани Бураковская.— Что с вами, панна Магдалена? — изумилась она. — Да вы промокли до нитки! И где это вас угораздило попасть под этот страшный ливень?— Я была в Ботаническом саду… со знакомыми, — ответила Мадзя и пошла к себе переодеться.Ее лицо пылало от стыда. Вот дошло уже до того, что она вынуждена лгать!Она выпила чаю, улеглась в постель и, прислушиваясь к шуму дождя, стала вспоминать происшествие с панной Иоанной. Давно это было, а она помнит все как сейчас! Тогда лил такой же дождь, и Иоанну ждала пани Ляттер так же, как пани Бураковская сегодня ждала ее. Иоанна тоже проводила время с паном Казимежем, который, наверно, и ее целовал в губы, как Мадзю.Она и… Иоанна! Вот до чего докатилась она за эти два года!Мадзя погасила лампу и закрыла глаза. Перед ней снова предстал сад с цветами и распятием — и, словно продолжение этого видения, каморка умирающей Стеллы. Мадзе казалось, что та неизвестная, чьи стоны доносились до ее ушей, это Иоанна, и что через год-два… «Не забывайте нас, барышня, — явственно услышала она голос пани Туркавец. — После Михайлова дня я уже буду жить не здесь, а вон там!»Отец, брат, Ада, Сольский — все перемешалось в сознании Мадзи.«Что я наделала! Что я наделала!»Она зажала рот платком, чтобы не закричать, и, зарывшись лицом в подушку, зарыдала, зарыдала так, как когда-то в лазарете пансиона рыдала панна Иоанна.Весь следующий день Мадзя ничего не ела и не выходила из дому. Во второй половине дня она позанималась с племянницей Дембицкого и выпила, по совету хозяйки, два стакана чаю с лимоном.— Панна Магдалена, видно, простыла во время прогулки, — сказала пани Бураковская брату, когда тот вечером вернулся домой.— Добро бы только простыла, — возразил пан Пастернакевич. — Знаешь, с кем она приехала? С Норским!— Кто тебе сказал?— Дворник. Он узнал Норского, когда тот высунулся из пролетки.— Ну и что за беда, — успокоительно заметила пани Бураковская. — Ведь панна Норская была с визитом у Магдалены. Да и кому отвозить женщину в дождь, если не мужчине? Ты сам не раз оказывал дамам эту услугу.— То я, а то Норский. Он повеса и вертопрах, от живых людей наследства получает. Если он мог отнять несколько тысяч у парализованного Мельницкого, станет он церемониться с невинностью панны Бжеской!Так рассуждал пан Пастернакевич, а сестра внимательно его слушала.На второй день Мадзя отправилась в город. Она задержалась у своих учениц на час дольше обычного и в три часа пополудни через боковые ворота вошла со Шпитальной улицы в приют Младенца Иисуса.Во дворе Мадзя заметила двух мужчин в тиковых халатах и ситцевых колпаках, как у поваров. Один из них, с забинтованным лицом, указал на Мадзю другому, у которого рука была на перевязи; увидев хорошенькую девушку, тот засмеялся. Мадзя опешила, она подумала, что это сумасшедшие, и кинулась в первую попавшуюся дверь; к счастью, в сенях она встретила монахиню.— Сироты помещаются в другом крыле, — сказала монахиня, выслушав Мадзю. — Я провожу вас к сестре Марии.Они быстро поднялись на второй этаж и пошли по коридору, длина которого просто поразила Мадзю. Вдоль коридора тянулся ряд закрытых дверей с номерами; Мадзя догадалась, что за этими дверями находятся больные. В воздухе стоял запах карболки, было очень тихо. Навстречу им сперва попался служитель с ведром, потом больной в тиковом халате и поварском колпаке и доктор, в грубом переднике, как у мясника.Мадзю охватило беспокойство; ей хотелось заглянуть за эти нумерованные двери.«Где же здесь больные?» — подумала она.И тут она увидела слева большое окно, а за окном, где-то внизу, огромную палату с двумя рядами коек, среди которых не было ни одной свободной. Между койками сновали две служительницы и монахиня.— Что это, скажите, пожалуйста? — спросила Мадзя у своей провожатой.— Палата для горячечных, — ответила монахиня, торопливо шагая вперед.— И сколько там больных?— Шестьдесят коек.«Шестьдесят! — подумала Мадзя. — Неужели в Варшаве столько больных! А еще в других палатах…»Они свернули налево, запах карболки преследовал их и здесь. Через минуту Мадзя услышала какой-то странный крик, точно пищала механическая игрушка. За ним другой, третий… Навстречу им вышла из комнаты монахиня, и провожатая Мадзи передала ей записку.— Ах, это вы! — сказала сестра Мария и назвалась. — Мать Аполлония еще вчера спрашивала у меня о девочке Магдалене с крестиком из золотой проволоки, она попала к нам месяц назад. Есть у нас такая девочка.— Могу я ее видеть? — прошептала Мадзя.— Пожалуйста, — сказала сестра Мария, открывая другую дверь.На пороге Мадзя остановилась в нерешительности, но все же вошла. Она увидела большую комнату с открытыми окнами, выходящими в сад. Здесь было светло, даже солнечно, хотя и тесновато из-за множества кроватей и кроваток. Семь-восемь женщин с увядшими лицами сидели или прохаживались по комнате. Они кормили детей, оправляли их постельки, разговаривали. Одна из кормилиц держала на руках двух младенцев.— Неужели она двоих кормит? — удивилась Мадзя.— Бывает, что и троих, — ответила монахиня.Некоторые младенцы пищали, и голоски у них были, как у кукол; один, сидевший на руках у кормилицы, поразил Мадзю необыкновенно осмысленным взглядом. Ребенку еще и года не было, а он, казалось, вот-вот заговорит, о чем-то спросит. Все дети были очень худенькие.— Вот девочка, — сказала монахиня, указывая на кроватку, где лежало крохотное существо со сморщенной синеватой кожицей и ножками, не толще пальца взрослого человека.— Боже мой, какая худенькая! — воскликнула Мадзя. — Разве она больна?— Совсем плоха. Дня два протянет, не больше, — ответила монахиня.— Так надо же ее лечить! У меня есть деньги для этой девочки, — дрожащим голосом сказала Мадзя.Монахиня пожала плечами.— Мы делаем все, что можем. Этой крошке даже отдельную кормилицу дали, но…— Может быть, она в чем-нибудь нуждается? — настаивала Мадзя.— У нее есть все, что мы можем ей дать. Нет у нее только матери да сил, но вернуть их один господь властен.— Значит, ничего нельзя сделать? Ничего? — повторяла огорченная Мадзя, не решаясь прикоснуться к несчастному ребенку.Монахиня молчала.Попрощавшись с сестрой Марией, Мадзя чуть не бегом бросилась вон из больницы. Запах карболки душил ее, сердце разрывалось от одного вида этих сироток, от звука их голосов, в которых не было ничего человеческого.На Варецкой площади она взяла извозчика и поехала к пани Туркавец. Хозяйка родовспомогательного заведения, как и в первый раз, стояла на лестничной площадке и беседовала с прачкой. Увидев Мадзю, пани Туркавец прервала разговор и крикнула ей:— Вы? Так скоро? Не трудитесь подниматься, милая барышня!— Как? Почему? — спросила Мадзя, остановившись на середине лестницы.— Вашу знакомую уже унесли.— В больницу?— Нет, на кладбище. Вчера в полдень умерла, а вино-то все выпила.— Но почему меня не известили?— Да тут третьего дня и вчера приходили две монахини; они ее осмотрели, доктора прислали. А когда все было кончено, велели не сообщать вам.Мадзя попрощалась с услужливой хозяйкой и вышла на улицу.«Смерть, всюду смерть! — думала она. — Кто ни познакомится со мной, все умирают».Ей не было жаль Стеллы, напротив, казалось, что несчастная певица ничего лучше не могла бы сделать в этом мире.Возвратившись домой, Мадзя с аппетитом пообедала, потом позанималась с Зосей. Она успокоилась, словно ее собственные страдания растворились в больничных запахах, в монастырской тишине, в слабом крике подкидышей, в безмерной нищете и безмерном самопожертвовании, которое ей довелось видеть в последние дни.«Смерть, всюду смерть! Вокруг меня смерть!» — повторяла она.Неизвестно почему Мадзе вдруг вспомнился Сольский, и сердце ее сжалось.«Ах, теперь все кончено, — сказала она себе. — Боже мой, одна-единственная прогулка! Вот не думала, что есть такой простой способ оградить себя от пана Стефана!»Еще несколько дней назад в сердце Мадзи жила надежда, что Сольский может вернуться к ней, а заодно и страх, что она уступит, если он снова сделает предложение. Это был последний отголосок недавнего прошлого, тень все более удалявшегося образа Сольского. Но сегодня все кончилось: пан Казимеж заглушил отголоски и прогнал тень. Теперь уже ничего не осталось.Вечером она написала длинные письма брату и отцу. Брату Мадзя писала, что готова приехать к нему на несколько лет и даже навсегда. Отцу же сообщала об этом своем намерении.«Перед самым отъездом, — думала она, — зайду к Аде, поблагодарю за все, что она сделала для меня и для Цецилии. Я уверена, что Ада простится со мною дружески. Ведь я теперь уже не отниму у нее любви брата».Прошла еще неделя, наступил август.Пани Бураковская, ее жилички и столовники относились к Мадзе все холодней, едва отвечали ей на приветствия. Но Мадзя не замечала этих проявлений неприязни, она думала о своем брате, о том, как будет вести его хозяйство, и с нетерпением ждала ответа на письмо.Однажды, сразу же после занятий с Зосей, нежданно-негаданно явился с визитом пан Ментлевич. Он долго расшаркивался и раскланивался, потом рассказал, что его свадьба с панной Евфемией состоится в середине августа, что родные и майор шлют Мадзе поклон, что в Иксинове на рыночной площади чинят мостовую. При этом он не смотрел на Мадзю, и выражение лица у него было такое странное, что она встревожилась.— У вас есть какое-то неприятное известие? — перебила она гостя, схватив его за руку.— Известие? Известие? — повторил он. — Да нет. Я только хотел спросить вас кое о чем, завтра я уезжаю домой, а здесь болтают…— О чем здесь болтают? — бледнея, спросила Мадзя.«Может быть, о прогулке в Ботанический сад?» — мысленно прибавила она.— Гм, видите ли… Э, да что тут церемониться, когда все это наверняка чистейший вздор, — с озабоченным видом пробормотал Ментлевич. — Вы послушайте только, что говорят. Будто бы вы, панна Магдалена, ходите к каким-то акушеркам и в приют для подкидышей…— Это правда, я там была.— Вы?— Я была у пани Туркавец, навещала Стеллу, которая там и умерла, а в приют ходила повидать ее ребенка, который умирает.— У Стеллы? Стало быть, бедняжка умерла! — воскликнул Ментлевич. — И вы ее навещали?Он встал с дивана и, усердно расшаркиваясь, поцеловал Мадзе обе руки.— Да вы просто святая! — шепнул он.— Что в этом особенного?— А люди, — продолжал Ментлевич, — нет, люди-то каковы! Сущие скоты! Вы уж меня извините, но иначе их не назовешь.Он вытер слезы, еще раз поцеловал Мадзе руку и, поклонившись, вышел из комнаты.«Неисправимый провинциал, — подумала Мадзя, пожимая плечами. — Нашел чему удивляться — сплетням!»В воротах Ментлевич столкнулся с паном Казимежем, направлявшимся к Мадзе. Лицо пана Казимежа выражало злобное торжество;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102