— Которая же из них хочет рисовать?— Которая? Да ни одна не хочет, — со вздохом ответила дама. — Но я думаю, что учиться следует старшей, она ведь первой должна выйти замуж.— Простите, к чему вашим девочкам таланты? — мягко спросила пани Ляттер. — Им, бедняжкам, и без того больше других приходится учить уроки.— А! Вот не думала, что вы придерживаетесь таких взглядов! — возразила дама, поудобней усаживаясь на диване. — Как, в наше время девушке не нужны таланты, когда все говорят, что женщина должна быть независимой, должна развиваться во всех отношениях?..— Но у них нет времени…— Нет времени? — повторила дама с легкой иронией. — Если у них хватает времени на то, чтобы шить белье приютским подкидышам…— Они учатся таким образом шить.— Моим девочкам, благодарение богу, шить не придется, — с достоинством возразила дама. — Впрочем, оставим этот разговор. Если вы не хотите, что ж, девочкам придется подождать.Пани Ляттер в холод бросило от этих слов. Итак, уйдут еще две пансионерки, за которых она получает девятьсот рублей!— В таком случае, — продолжала дама притворно сладким голосом, — нельзя ли девочкам хотя бы танцевать…— Они учатся танцам у лучшего артиста балета.— Да, но они танцуют только друг с дружкой и не встречаются с молодыми людьми. Между тем сегодня, — со вздохом говорила дама, — когда от женщины требуют, чтобы она была независимой, когда в Англии барышни катаются с кавалерами на коньках и ездят с ними верхом, наши бедняжки так робеют в обществе молодых людей, что слова не могут вымолвить… Муж в отчаянии, он говорит, что девочки совсем поглупели…— Я не могу приглашать кавалеров на уроки танцев, — возразила пани Ляттер.— Что ж, в таком случае, — понизив голос, сказала дама, — думаю, вы не удивитесь, если после каникул…— Вы ничем меня не удивите, — ответила пани Ляттер, которой кровь ударила в голову. — Что же касается наших с вами расчетов…Дама сложила пухлые ручки и сказала сладким голосом:— Я как раз хотела расплатиться с вами за первое полугодие… Сколько я должна вам?— Двести пятьдесят рублей.Голос дамы стал еще слаще, когда она спросила, вынимая из кармана портмоне:— Нельзя ли кругло… двести?.. Ведь некоторые ученицы платят вам по четыреста рублей в год, а в других пансионах… Сказать по правде, я бы не подумала забирать девочек из такого образцового пансиона, где они находятся под настоящим материнским присмотром, где такой порядок, прекрасные манеры, если бы вы согласились на восемьсот рублей в год… Вы не поверите, какое мы переживаем страшное время! Ячмень подорожал вполовину, а хмель… О пани Ляттер! Прибавьте к этому три мили ужаснейшей дороги до станции и болезнь моего мужа, да и мне самой в будущем году тоже надо опять ехать в Карлсбад… Клянусь вам, сегодня нет никого несчастнее фабрикантов, а все думают, что нам только птичьего молока не хватает, — закончила дама, вытирая, на этот раз полотняным платком, слезы, которые лились у нее из глаз. Кружевной платочек предназначался для других целей.— Что ж, пусть на этот раз будет двести, — медленно произнесла пани Ляттер.— Милая моя, дорогая! — воскликнула толстуха с таким видом, точно она готова броситься пани Ляттер на шею.Та любезно поклонилась, взяла две сторублевых кредитки и, вырезав из счетной книги квитанцию, вручила ее толстухе, на лице которой, словно два облачка, бегущих по прояснившемуся небу, рисовались умиление и радость.Проводив шуршащую и сверкающую драгоценностями даму в приемную и подождав, пока она уйдет, пани Ляттер велела слуге:— Попросите панну Говард.Она вернулась к себе и в раздражении начала ходить по кабинету. Ей представились стеклянные глаза учителя, который держал большой палец левой руки за лацканом сюртука и безропотно согласился получать в месяц на двадцать четыре рубля меньше, и рядом ореховое платье и блестящие драгоценности толстухи, которая урвала у нее за полугодие пятьдесят рублей.«Ах, как все это нелегко! — сказала она про себя. — Кто нуждается, тот должен уступать. Так было, есть и будет».В дверь постучались.— Войдите.Дверь отворилась, и в комнату не вошла, а влетела восемнадцатилетняя девушка и вдруг остановилась перед начальницей. Это была брюнетка, среднего роста, с правильными чертами лица. Черные кудряшки рассыпались по невысокому лбу, точно она быстро бежала навстречу ветру, серые глаза, смуглое лицо и пунцовые губы кипели здоровьем, энергией и весельем, которое она сдерживала только потому, что была у начальницы.— А, Мадзя! Как поживаешь? — промолвила пани Ляттер.— Я пришла сказать вам, — торопливо заговорила девушка, приседая, как пансионерка, — что была у Зоси Пясецкой. У бедняжки небольшой жар, но это не страшно, она только огорчена, что завтра не сможет быть на занятиях.— Ты целовала ее?— Не помню… Но я вымыла лицо и руки. И у нее нет ничего опасного, — прибавила девушка с непоколебимой уверенностью, — она такая милая, такая хорошая девочка!Пани Ляттер улыбнулась.— Что случилось в третьем классе? — спросила она.— Право, ничего. Учитель — он очень почтенный человек — обиделся совершенно напрасно. Он думал, что Здановская смеется над ним, а на самом деле Штенгль показала ей на крыше трубочиста, ну та и рассмеялась. Прошу вас, — проговорила она с такой мольбою в голосе, точно речь шла об освобождении от каторжных работ, — не сердитесь на Здановскую. Учителя я успокоила, — шаловливо продолжала она, — взяла его за руку, заглянула ему умильно в глаза, и он уже ничего плохого о Здановской не думает. А она, бедняжка, так плачет, так рыдает, что даже мне ее жалко…— Даже тебе? — улыбнулась начальница. — А что, панна Говард наверху?— Да. У нее сейчас Эля и пан Казимеж, они беседуют об очень умных вещах.— Наверно, о независимости женщин?— Нет, о том, что женщины должны сами зарабатывать себе на жизнь, что они не должны быть слишком чувствительными и во всем должны походить на мужчин: быть такими же умными, такими же смелыми… Погодите, кажется, сюда идет панна Говард.— Зайди ко мне, Мадзя, после шести, я дам тебе работу, — смеясь сказала пани Ляттер.Девушка исчезла в дверях, ведущих в приемную, а в это время распахнулась внутренняя дверь, и на пороге появилась высокая дама в черном платье. Лицо у нее было продолговатое, все какое-то розовое, волосы белесые, точь-в-точь такого цвета, как воды Вислы в разливе, грудь как доска, держалась дама как аршин проглотила. Надменно кивнув начальнице головой, панна Говард спросила контральто:— Вы хотели меня видеть, сударыня? — Она произнесла эти слова так, точно хотела сказать: «Кому надо меня видеть, тот мог бы и сам ко мне прийти».Пани Ляттер усадила учительницу на диван, сама села в кресло и, сжимая длинные руки панны Говард, задушевно сказала:— Я хотела поговорить с вами, панна Клара. Но прежде всего, прошу вас, не думайте, что я хочу вас обидеть…— Я и мысли такой не допускаю, чтобы кто-нибудь имел право обидеть меня, — проговорила панна Говард, высвободив свои руки, которые в эту минуту стали влажными и холодными.— Я очень ценю ваши способности, панна Клара… — продолжала пани Ляттер, глядя в белесые глаза учительницы, у которой на лбу обозначилась морщина. — Я восхищаюсь вашими познаниями, вашей работой, добросовестностью.Розовое лицо панны Говард начало хмуриться.— Я ценю ваш характер, знаю, какие жертвы вы приносите ради общего блага…Лицо панны Говард еще больше нахмурилось.— Я с удовольствием читаю ваши замечательные статьи…Словно целый сноп солнечных лучей озарил в эту минуту лицо панны Клары, разорвав тучу, чреватую громом.— Я не во всем с вами согласна, — продолжала пани Ляттер, — но много размышляю над вашими статьями…Лицо панны Говард совсем прояснилось.— Бороться с предрассудками трудно, — сияя, ответила учительница, — но я считаю своей величайшей победой, если читатели хотя бы только задумываются над моими статьями.— Значит, мы понимаем друг друга, панна Клара?— Безусловно.— А теперь позвольте мне сделать вам одно замечание, — сказала начальница.— Пожалуйста…— Так вот, панна Клара, ради того дела, которому вы себя посвятили, будьте осторожнее в разговорах с ученицами, особенно не очень развитыми, и… с их матерями.— Вы полагаете, что мне грозит какая-то опасность? — воскликнула панна Говард густым контральто. — Я ко всему готова!— Я понимаю, но не готовы же вы к тому, что кто-то станет извращать ваши мысли. У меня только что была особа, с которой вы наверху беседовали о независимости женщин.— Уж не пивоварка ли Коркович? Провинциальная гусыня! — с пренебрежением прервала начальницу панна Говард.— Видите ли, в вашем положении вы можете относиться к ней с пренебрежением, а я вынуждена с нею считаться. Знаете, как она использовала беседу о независимости женщин? Она желает, чтобы ее девочки учились рисовать пастелью и играть на цитре, а главное, чтобы они поскорее вышли замуж.Панна Говард подскочила на диване.— Я таких мыслей ей не внушала! — воскликнула она. — В статье о воспитании наших женщин я решительно протестую против обязательного обучения наших девушек игре на фортепьяно, рисованию, даже танцам, если у них нет к этому способностей или склонности. А в статье о призвании женщины я заклеймила тех кукол, которые мечтают только о том, чтобы сделать партию. Я с этой дамой вовсе не говорила о том, какими должны быть женщины, а только о том, как они воспитываются в Англии. Там женщина получает такое же образование, как и мужчина: она учится латыни, гимнастике, верховой езде. Там женщина ходит одна по улице, совершает путешествия. Там женщина свободна, и ее уважают.— Вы знаете Англию? — спросила вдруг пани Ляттер.— Я много читала об этой стране.— А мне пришлось там побывать, — прервала ее пани Ляттер, — и, уверяю вас, воспитание англичанок представляется нам совсем не таким, как оно есть на самом деле. Поверите ли, девочек там, например, иногда секут розгами!— Но они ездят верхом.— Ездят, как и у нас, те, у кого есть лошади или деньги на лошадей.— Значит, девочек можно обучать верховой езде и гимнастике, — решительно заявила панна Говард.— Можно, но в пансионе нельзя открывать школу верховой езды.— Да, но можно открыть гимнастический зал, можно преподавать бухгалтерию, учить ремеслам, — нетерпеливо возразила панна Говард.— А если родители этого не хотят, если они желают только, чтобы девочки учились рисованию или танцевали с молодыми людьми?— Невежественные родители не могут определять программу воспитания своих детей. Для общественных реформ существуют научные учреждения.— А если в результате реформы сократятся доходы учебных заведений? — спросила пани Ляттер.— Тогда руководительницы учебных заведений, вдохновленные сознанием своего общественного долга, должны пойти на жертвы.Пани Ляттер потерла рукою лоб.— Вы думаете, что любая начальница пансиона может пойти на жертвы, что любая начальница располагает средствами?— Кто не располагает средствами, должен уступить тем, у кого они есть, — ответила панна Говард.— Ах, вот как! — протянула пани Ляттер, снова потирая лоб. — Голова болит, дел сегодня было пропасть… Итак, панна Малиновская твердо решила открыть пансион?— Она предпочла бы стать сотоварищем в каком-нибудь известном деле, и я уговариваю ее побеседовать с вами.Лицо пани Ляттер покрылось ярким румянцем. У нее промелькнула мысль, что такое объединение могло бы стать для пансиона якорем спасения, но, возможно, привело бы к окончательному крушению. Сотоварища пришлось бы посвятить в финансовые дела, он имел бы право спрашивать отчета за каждый рубль, который она тратит на Казика.— Я не буду сотоварищем панны Малиновской, — сказала пани Ляттер, опуская глаза.— Жаль! — сухо ответила учительница.— А вы, панна Клара, будете осторожнее в разговорах с ученицами и… их матерями?Панна Говард поднялась с дивана.— Только я несу ответственность за свою неосторожность, — отрезала она, — и я не подумаю отказываться от моих убеждений…— Даже если я из-за этого потеряю пансионерок, которых мать желает поместить в более дешевый и передовой пансион? — медленно и раздельно произнесла пани Ляттер.— Даже если мне самой придется потерять у вас службу! — также раздельно произнесла панна Говард. — Я принадлежу к числу тех, кто ради личных выгод не жертвует ни идеей, ни гражданским долгом.— Чего же вы в конце концов хотите?— Я хочу сделать женщину самостоятельной, хочу воспитать ее для борьбы с жизнью, хочу, наконец, свергнуть с нее бремя зависимости от мужчин, которых я презираю! — говорила учительница, и ее белесые глаза пылали холодным огнем. — Если же вы полагаете, что я у вас лишняя, что ж, я с нового года могу уйти. Вам мои взгляды приносят вред или просто вас раздражают, а меня мучит эта необходимость считаться с каждым словом, бороться с рутиной, с самой собою.Панна Говард церемонно поклонилась и вышла, шире, чем обычно, вытягивая шаг.— Истеричка! — прошептала пани Ляттер, снова сжимая руками лоб.«Хочет ввести обучение бухгалтерии, ремеслам, в то время как родители желают, чтобы дочки рисовали пастелью и поскорее выходили замуж! И я ради подобных опытов должна жертвовать своими детьми?» — думала пани Ляттер.Из дальних комнат через отворенную дверь до слуха ее долетел разговор.— Так вот, держу пари, — говорил звучный мужской голос, — что не позже чем через месяц вы сами захотите, чтобы я целовал вам руку! Эля, будь свидетелем! Все зависит от опыта.— А на что вы держите пари? — вмешался женский голос.— Я не буду держать пари, — возразил другой женский голос. — Не потому, что боюсь проиграть, а потому, что не хочу выиграть.— Так отвечают женщины нашей эпохи! — со смехом отозвался первый женский голос.— Ах, какое ребячество! — воскликнул мужчина. — Это вовсе не новая эпоха, а старое, как мир, женское жеманство.В кабинет вошла очень красивая пара: дочь и сын пани Ляттер. Оба блондины, оба черноглазые и чернобровые, оба похожие друг на друга. Только в ней соединились все прелести женщины, а в нем — здоровье и сила.Пани Ляттер с восхищением смотрела на них.— Что это за пари? — спросила она, целуя дочь.— Да это с Мадзей, — ответила панна Элена. — Казик хочет целовать ей руки, а она не позволяет…— Обычная увертюра. Добрый вечер, мамочка! — поздоровался сын.— Я столько раз просила тебя, Казик…— Знаю, знаю, мамочка, но это я в приступе отчаяния…— За неделю до первого числа?— Именно потому, что еще целая неделя! — вздохнул сын.— У тебя в самом деле уже нет денег? — спросила пани Ляттер.— Это слишком серьезное дело, чтобы можно было шутить…— Ах, Казик, Казик! Сколько тебе надо? — спросила пани Ляттер, выдвигая ящик, в котором лежали деньги.— Вы знаете, мамочка, что никакому цвету в отдельности я не отдаю предпочтения, а люблю белый в сочетании с красным и синим. Это из любви к Французской республике. …я люблю белый в сочетании с красным и синим. Это из любви к Французской республике. — Белый, красный и синий — цвета французского национального флага. Здесь намек на ассигнацию в 25 руб., которая тогда была белого, красного и синего цвета.

— Пожалуйста, не шути. Пяти рублей хватит?— Пять рублей, мама, на целую неделю? — проговорил сын, целуя матери руку и с нежностью поглаживая себя этой рукой по лицу. — Вы же назначили мне сто рублей в месяц, стало быть, на неделю…— О Казик, Казик! — прошептала мать, считая деньги.— Казик, — обратилась к брату панна Элена, — постарайся, пожалуйста, чтобы поскорее ввели эмансипацию женщин. Может, тогда на долю твоей несчастной сестры перепадет хоть четвертая часть тех денег, которые ты получаешь.Пани Ляттер посмотрела на нее с укоризной.— Надеюсь, ты так не думаешь, — промолвила она. — Разве я кому-нибудь из вас оказываю предпочтение? Разве я тебя меньше люблю, чем его?— Господи, да разве я это говорю? — ответила девушка, накидывая на плечи белый платок. — И все-таки панна Говард права, когда утверждает, что мы, девушки, по сравнению с молодыми людьми обижены. Вот, например, Казик, не кончил одного университета, а уже едет за границу учиться в другой, смотришь, годика четыре там и просидит; а мне, чтобы съездить за границу, надо заболеть чахоткой. Так было в детстве, так будет в замужестве, так будет до самой смерти.Пани Ляттер смотрела на нее сверкающими глазами.— Стало быть, панна Говард и тебя обращает в свою веру и тебе преподает подобные взгляды?— Да не слушайте вы ее, мама, — произнес пан Казимеж, который расхаживал по кабинету, держа руки в карманах. — Панна Говард вовсе не подговаривает ее ехать за границу, она сама хочет ехать. Напротив, панна Говард толкует ей, что женщины должны зарабатывать себе на жизнь, как мужчины.— А если мужчины ничего не делают, и вдобавок им не хватает ста рублей в месяц?— Эленка! — укоризненно сказала мать.— Мама, не придавайте значения ее словам! — заметил, улыбаясь, сын.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102