И она медленно поднялась.— Боже милостивый, боже праведный! — хватаясь за голову, шептала пани Ляттер.— Что с вами, мамочка? Мама!— Несчастная я, — тихо произнесла пани Ляттер, — самая несчастная из матерей, я даже не научила вас молиться. Казик ни во что не верит, смеется, ты сомневаешься, услышит ли бог молитву, а я… я даже не знаю, как убедить тебя. Приходит для меня час расплаты за вас и за все.Она схватила дочь в объятия и со слезами целовала ее.— Лучше уж мне остаться, — сказала Эленка с отчаянием в голосе.Пани Ляттер отстранила ее и вытерла глаза.— И думать об этом не смей! Поезжай, развлекись и возвращайся, умудренная опытом. О, если бы вы преуспели в жизни, я была бы счастлива, даже если бы мне пришлось стать хозяйкой в каком-нибудь пансионе. Едем! У меня нервы разыгрались, и я говорю бог знает что.— Ну конечно, мама, у вас разыгрались нервы. Я так испугалась! А вам припомнились, наверно, старые времена, когда люди, уезжая из Варшавы в Ченстохов или даже Прушков, заказывали молебны о путешествующих. Нет сегодня ни таких опасностей, ни такой наивной веры. Вы, мама, сами это прекрасно понимаете.Мать слушала ее, опустив глаза.Они вышли в кабинет, и пани Ляттер нажала кнопку звонка. Через минуту появилась заплаканная Людвика, готовая уже в дорогу.— Помоги барышне одеться, — велела пани Ляттер. — Чего ты плачешь?— Страшно уезжать так далеко, барыня, — ответила та, всхлипывая. — Барышни говорили, что где-то там загибается земля. Если бы я раньше знала, не решилась бы ехать на край света. Одно меня утешает, что паспорт уже в руках и святого отца увижу.Через несколько минут пани Ляттер с Эленкой и Людвикой сели в карету, простившись с пансионерками, которые, по совету панны Жаннеты, преподнесли Эленке букет цветов и, по собственному почину, пролили потоки слез, хотя и без достаточных к этому оснований.По дороге пани Ляттер была молчалива, Эленка упоена. Проезжая по улицам, освещенным двумя рядами фонарей и витринами магазинов, глядя на движение карет, извозчичьих пролеток и омнибусов, на вереницы прохожих, ни лиц, ни одежды которых нельзя было разглядеть в темноте, Эленка воображала, что она уже в Вене или в Париже, что уже исполнилась давнишняя ее мечта!Около вокзала и на самой вокзальной площади сбилось столько экипажей, что карета раза два останавливалась. Наконец она подъехала к подъезду, и дамы вышли, верней утонули в темной людской волне, кипевшей у входа. Пани Ляттер, которой редко случалось видеть толпу, была обеспокоена, а Эленка была вне себя от восторга. Ей все нравилось: продрогшие извозчики, потные носильщики, пассажиры в тяжелых шубах. С любопытством смотрела она на толпу, в которой одни пробивались вперед, другие озирались назад и, наконец, третьи чувствовали себя как дома.Как радовал ее этот шум, давка, толчея — после той тишины и порядка, которые до сих пор царили в ее жизни.«Вот он, мир! Вот то, что мне нужно!» — думала она.Камердинер Сольского выбежал навстречу дамам и проводил их в зал первого класса. Они вошли в тот самый момент, когда Ада и пан Сольский усаживали на диван свою тетушку, с ног до головы закутанную в бархаты и меха, из-под которых ее почти совсем не было видно, только доносились обрывки французских фраз; это тетушка выражала опасения, не будет ли ночь слишком холодна, можно ли будет спать в вагоне и тому подобное.Пани Ляттер присела рядом со старухой, а Эленку, едва она успела поздороваться с тетушкой, окружили молодые люди, которые хотели проститься с нею. Первым подбежал к ней учитель Романович, красивый брюнет. Он преподнес Эленке букет роз и, меланхолически глядя ей в глаза, вполголоса произнес:— Так как, панна Элена?— Да вот так! — смеясь ответила разрумянившаяся Эленка.— Ну, если так… — начал было пан Романович, но вынужден был уступить место пану Казимежу Норскому, который преподнес сперва букет Аде, а затем коробку конфет сестре.— Я не прощаюсь с тобой, — сказал он Эленке, — мы увидимся не позже чем через месяц.— Не позже чем через месяц? — с удивлением повторила Эленка. — Ведь ты не в Рим едешь, а в Берлин.— Берлин, Рим, Париж, — все они, раз уж ты уезжаешь за границу, расположены под одной крышей.И он отступил на шаг перед панной Сольской, которая вполголоса спросила Эленку, не слишком ли та легко одета, и шепнула, краснея, что пан Казимеж преподнес ей, Аде, очень красивый букет.Раздался первый звонок, пассажиры второго класса начали проталкиваться на перрон, в зале первого класса тоже открыли дверь. Эленка увлекла Мадзю в сторону.— Знаешь, — торопливо заговорила она. — У меня с мамой только что разыгралась сцена, ну прямо тебе эпизод из драмы! Она велела мне стать на колени и молиться, слышишь!— Но ведь мы каждый день молимся даже перед отходом ко сну, что же говорить о таком путешествии, — заметила Мадзя.— Ах, ты да пансионерки, подумаешь! Не в этом дело… Мне показалось, что мама очень расстроена, прошу тебя, присмотри за нею и, если что-нибудь случится, напиши мне.— Эля! — позвала пани Ляттер дочь.Все стали прощаться. Пан Сольский — на этот раз он был в пальто — преподнес букет цветов Элене, на которую, поглаживая черные усы, бросал грозные и вместе с тем меланхолические взгляды пан Романович. Ада бросилась на шею Мадзе, пан Казимеж занялся отправкой в вагон тетушки в бархатах. Давка, движение, шум стали еще больше, и Мадзя, утирая слезы, которые она проливала по Аде, очутилась в хвосте провожающих, рядом с паном Романовичем.— Теперь я понял, — сказал красивый учитель, — почему панна Элена издевается над старыми поклонниками. У нее появился Сольский.— Что вы говорите! — возмутилась Мадзя.— Неужели вы не видите, какой букет он ей преподнес? Sapristi Черт возьми (франц.)
, такого букета на нашем вокзале еще никому не преподносили.— В вас говорит ревность.— Нет, не ревность! — с гневом возразил он. — Я просто знаю женщин вообще и панну Элену в частности. Одно только меня утешает: если я сегодня стушевался при пане Сольском, то он стушуется при каком-нибудь заграничном магнате, или…Поезд тронулся. К Мадзе подошла пани Ляттер и тяжело оперлась на ее руку. Сольский весьма почтительно простился с обеими дамами, вслед за ним стал прощаться и пан Казимеж.— Ты не отвезешь меня, Казик? — спросила мать.— Как прикажете, мама… Правда, я договорился с графом…— Раз договорился, что ж, ступай, — прошептала пани Ляттер, еще сильнее опираясь на руку Мадзи.Пан Романович, который смотрел сбоку на пани Ляттер, вежливо, но сухо поклонился и со вздохом ушел. В душе Мадзи пробудилось сомнение, об Эленке он вздыхает или, может, ему жаль потерянных уроков у пани Ляттер по десять злотых за час. Однако она тут же сказала себе, что глупо и некрасиво подозревать пана Романовича, и успокоилась.Когда они возвращались домой, пани Ляттер опустила окно и раза два высунулась из кареты, точно ей не хватало воздуха, потом она торопливо и оживленно заговорила:— Ничего, пусть девочка рассеется. Ты ведь знаешь, Мадзя, она никуда не выезжала, а сегодня и женщина должна повидать свет. В путешествии жизнь течет быстрее; наблюдая людей, путник узнает ей цену. Как приятно отдохнуть в постели после бессонной ночи в вагоне и как в гостинице путник тоскует по дому! Ему хочется вернуться раньше, чем он думал перед отъездом…Последние слова она произнесла со смехом. Но всякий раз, когда в глубь кареты падал свет от фонаря, мимо которого они проезжали, Мадзя замечала на лице пани Ляттер выражение горечи, которое не вязалось ни со смехом, ни с многоречивостью.— Я очень довольна, — продолжала пани Ляттер, — что ты возвращаешься со мной. Присутствие хорошего человека приносит облегчение, а ты хорошая девочка… Если бы у меня могла быть еще одна дочь, я бы хотела, чтобы это была ты…Мадзя молча жалась в угол кареты, чувствуя, что ужасно краснеет. И за что ее хвалит пани Ляттер, глупую и скверную, ведь она принимает от подруг золотые часы в подарок и не любит Элены!— Ты, Мадзя, любишь своих родителей? — спросила вдруг пани Ляттер.— Ах, сударыня! — прошептала Мадзя, не зная, что сказать.— Ведь ты уже семь лет не живешь у них.— Но как бы мне хотелось жить дома! — прервала ее Мадзя. — Сейчас я даже на праздники не люблю ездить, потому что всякий раз, когда приходится возвращаться в Варшаву, мне кажется, что я умру от горя. А ведь у вас мне очень хорошо.— Ты плачешь, уезжая из дому? — с беспокойством спросила пани Ляттер.Мадзя поняла, в чем дело.— Я плачу, — сказала она, — но это потому, что я рева. А если бы я была умной, так чего же тут плакать? Теперь я бы, наверно, не заплакала.— И ты по-прежнему любишь родителей, хотя так редко видишь их?— Ах, сударыня, я еще больше люблю их. По-настоящему я поняла, что значат для меня родители, только тогда, когда меня отвезли в пансион и я не смогла видеть их каждый день.— Мать ласкала тебя?— Как вам сказать? А потом разве ребенок любит только за ласку? Моя мама не ласкает нас так, как вы Эленку, — дипломатично говорила Мадзя. — А ведь она не работает, как вы. Но когда я вспомню, как мама готовила для нас обед, как с утра давала нам булочки с молоком, как по целым дням шила да штопала наши платьица… Нет, она не могла нанять для нас учителей и гувернанток; но мы любим ее и за то, что она сама научила нас читать. По вечерам мы усаживались подле нее: Здислав на стуле, я на скамеечке, Зося на коврике. Это был простенький коврик, мама сшила его из лоскутков. Так вот, по вечерам мама рассказывала нам обо всем, учила нас священному писанию и истории. Мало чему мы научились, мама не была настоящей учительницей, и все же мы никогда этого не забудем. Наконец она сама смотрела, хорошо ли постланы наши постельки, становилась с нами на колени, чтобы прочесть молитву, а потом, укрывая и целуя нас, говорила: «Спите спокойно, шалуны!» Я ведь была так же шаловлива, как Здись, даже по деревьям лазала. Однажды упала… Ну а Зося, та совсем другая, ах, какая она милая девочка!Мадзя вдруг смолкла, бросив взгляд на пани Ляттер, которая шептала, закрыв руками лицо:— Боже! Боже!«Разве я что-нибудь не то сказала? — в испуге подумала Мадзя. — Ах, я ужасно…»Карета подкатила к дому. Когда Мадзя, поднимаясь по освещенной лестнице, посмотрела на пани Ляттер, ей показалось, что лицо у начальницы словно изваянное, таким оно было холодным и безразличным. Только глаза казались больше, чем обыкновенно.«Наверно, я сказала ужасную глупость… Ах, какая я скверная!» — говорила про себя Мадзя. Глава одиннадцатаяСнова скандал На следующий день пани Ляттер вызвала к себе Мадзю.— Панна Магдалена, — сказала она, — приведите сюда Зосю Вентцель и сами приходите с нею.— Хорошо, пани начальница, — ответила Мадзя, и сердце забилось у нее от страха. Плохо дело, если пани Ляттер называет ее панной Магдаленой и лицо у нее строгое, как тогда, когда она делает выговоры воспитанницам.«Конечно, дело тут в Зосе», — подумала Мадзя, вспомнив, что, когда пани Ляттер делает замечание учительнице, выражение лица у нее другое. Тоже не очень приятное, но другое.Когда Мадзя, не сказав ничего о своих опасениях, передала Зосе, что начальница велела ей явиться, та отнеслась к этому равнодушно.— Понятно, — сказала она, пожав плечами. — Это он на меня нажаловался.— Кто? Пан Казимеж? — воскликнула Мадзя.— Конечно. Догадался, что я его презираю, и теперь мстит мне. Они все такие; мне панна Говард постоянно твердит об этом.На лестнице мимо них прошла панна Иоанна, бросив на Зосю ядовитый взгляд.— Вот видите! — всплеснув руками, воскликнула Зося. — Ну, не говорила ли я вам, что это дело рук этой ведьмы?— Зося, ты только что говорила, что во всем виноват пан Казимеж.— Говорила о нем, а думала о ней.Когда они постучались к пани Ляттер, внизу раздался шум: это младшие классы возвращались с панной Говард с прогулки. Мадзя заметила мимоходом, что Зося бледнеет и украдкой крестится.— Не бойся, все обойдется, — прошептала Мадзя, чувствуя, что ее самое тоже берет страх.Молча, не глядя друг на друга, они минут десять ждали в кабинете начальницы. Наконец пани Ляттер вышла. Она плотно притворила за собою дверь, протянула Мадзе руку, а на Зосю, которая сделала изящный реверанс, даже не взглянула, сделав вид, что совсем ее не замечает. Затем пани Ляттер села за письменный стол, указала Мадзе на диванчик и начала шарить в ящиках стола. Однако ни в правом, ни в среднем, ни в левом нижнем ящике, видимо, не оказалось нужной вещи; задвинув ящики, пани Ляттер взяла со стола несколько листов почтовой бумаги, исписанных мелким почерком, и спросила:— Что это такое?Бледная Зося вспыхнула и снова побледнела.— Что это значит? — повторила пани Ляттер, холодно глядя на Зосю.— Это… это о «Небожественной комедии» Красинского.— Вижу. Догадываюсь, что «единственная» и «любимая» это и есть «Небожественная комедия»; но кто же он, «верный до гроба»? Надо полагать, не Красинский, тогда кто же?Зося нахмурилась, но молчала.— Я хочу знать, каким путем к тебе попадает этот курс истории литературы?— Я не могу сказать, — прошептала Зося.— А кто автор?— Я не могу сказать, — повторила Зося немного смелей. — Но клянусь вам, — прибавила она, подняв глаза и скрестив руки на груди, — клянусь вам, что это не пан Казимеж.И она залилась слезами.Пани Ляттер, сжав кулаки, вскочила с кресла, а у Мадзи все поплыло перед глазами. Но в эту минуту с шумом распахнулась дверь, и на пороге выросла панна Говард; грозная, пылающая, она держала за руку Лабенцкую, у которой на лице застыло унылое и упрямое выражение.— Простите, что я вторгаюсь к вам, — громко сказала панна Говард, — но я догадываюсь, что здесь творятся хорошенькие дела.— Что это вы говорите? — овладев собою, спросила пани Ляттер.— Одна из классных дам, — сказала панна Говард, — небезызвестная панна Иоанна в эту минуту бахвалится наверху, что она… как бы это выразиться?.. что она вытащила у Зоси Вентцель из-под подушки письма и что Зося, которую я вижу у вас, должна за это ответить.— Уж не хотите ли вы освободить ее от ответственности? — спросила пани Ляттер.— Это вы освободите ее по справедливости, — в ярости ответила панна Клара. — Зося призналась, чьи это письма?— Нет! — энергично заявила Зося.— Ты благородная девушка, — воскликнула с воодушевлением панна Говард, не обращая внимания на то, что начальница начинает терять терпенье. — Эти письма, — продолжала она, — принадлежат не Зосе, а Лабенцкой, которая и пришла со мною, чтобы сознаться во всем и освободить невинную подругу…Пани Ляттер смешалась. Искры в ее глазах потухли, голос стал менее тверд.— Почему же Зося сама мне об этом не сказала? — спросила она.— Зося слышала, что это письма ее подруги Лабенцкой, которая и исполнит свой долг, как надлежит женщине, сознающей свое личное достоинство! — декламировала панна Говард. — Если учительница залезает под чужую подушку…— Вы сами протежировали панне Иоанне, вы встали на ее защиту, — прервала панну Клару начальница.— Я встала на защиту независимой женщины, женщины, которая борется с предрассудками. Но такую, какой эта учительница стала сейчас, я презираю! — закончила панна Говард.Несмотря на все эти филиппики, пани Ляттер успокоилась; показывая на письма, она сказала Лабенцкой:— Я вижу, это краткое изложение содержания «Небожественной комедии». Но кто дал тебе эти письма?— Я не могу сказать, — прошептала Лабенцкая.Панна Говард с торжеством посмотрела на Лабенцкую.Послышался тихий стук в дверь.— Войдите! — сказала пани Ляттер.Вошла Маня Левинская. Лицо ее было бледно, испуганные глаза потемнели и наполнились слезами. Она остановилась посредине кабинета, сделала реверанс пани Ляттер и едва слышно сказала:— Это мои письма, я дала их Лабенцкой.С длинных ресниц девушки покатились крупные слезы. Мадзя думала, что от этого зрелища у нее сердце разорвется.Панна Говард несколько секунд пристально смотрела на Маню Левинскую. Наконец она подошла к Мане и, положив ей на плечо большую костистую руку, спросила:— Это твои письма? Кто тебе их писал?Не дождавшись ответа, она подошла к столу и из-за кресла пани Ляттер посмотрела на письмо.— Ах, вот оно что! Я поняла, — воскликнула она с судорожным смехом. — Это почерк пана Котовского. Не думала я, что для этого вас познакомила…— Панна Клара, — прервала ее пани Ляттер, отодвигая письма, — кажется, читать чужие письма не полагается. Да это и не письмо, а какое-то сочинение.— Я тоже не читаю чужих писем, — ответила панна Говард. — И сделаю еще больше! Маня, — обратилась она к Левинской, — я тебя прощаю, хотя ты нанесла мне рану! Пойдем со мной, панна Магдалена, — прибавила она, — я чувствую, что мне нужна будет дружеская рука.По знаку пани Ляттер Мадзя поднялась с диванчика и, взяв панну Клару под руку, повела ее из кабинета; панна Клара покачивалась при этом, как подрезанный цветок.— Ступайте наверх, — довольно мягко сказала пани Ляттер пансионеркам.— Я думала, — прошептала в коридоре панна Клара, — что я выше толпы, но сегодня вижу, что я только женщина…И она заморгала глазами, силясь выдавить слезу, что очень позабавило Мадзю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
, такого букета на нашем вокзале еще никому не преподносили.— В вас говорит ревность.— Нет, не ревность! — с гневом возразил он. — Я просто знаю женщин вообще и панну Элену в частности. Одно только меня утешает: если я сегодня стушевался при пане Сольском, то он стушуется при каком-нибудь заграничном магнате, или…Поезд тронулся. К Мадзе подошла пани Ляттер и тяжело оперлась на ее руку. Сольский весьма почтительно простился с обеими дамами, вслед за ним стал прощаться и пан Казимеж.— Ты не отвезешь меня, Казик? — спросила мать.— Как прикажете, мама… Правда, я договорился с графом…— Раз договорился, что ж, ступай, — прошептала пани Ляттер, еще сильнее опираясь на руку Мадзи.Пан Романович, который смотрел сбоку на пани Ляттер, вежливо, но сухо поклонился и со вздохом ушел. В душе Мадзи пробудилось сомнение, об Эленке он вздыхает или, может, ему жаль потерянных уроков у пани Ляттер по десять злотых за час. Однако она тут же сказала себе, что глупо и некрасиво подозревать пана Романовича, и успокоилась.Когда они возвращались домой, пани Ляттер опустила окно и раза два высунулась из кареты, точно ей не хватало воздуха, потом она торопливо и оживленно заговорила:— Ничего, пусть девочка рассеется. Ты ведь знаешь, Мадзя, она никуда не выезжала, а сегодня и женщина должна повидать свет. В путешествии жизнь течет быстрее; наблюдая людей, путник узнает ей цену. Как приятно отдохнуть в постели после бессонной ночи в вагоне и как в гостинице путник тоскует по дому! Ему хочется вернуться раньше, чем он думал перед отъездом…Последние слова она произнесла со смехом. Но всякий раз, когда в глубь кареты падал свет от фонаря, мимо которого они проезжали, Мадзя замечала на лице пани Ляттер выражение горечи, которое не вязалось ни со смехом, ни с многоречивостью.— Я очень довольна, — продолжала пани Ляттер, — что ты возвращаешься со мной. Присутствие хорошего человека приносит облегчение, а ты хорошая девочка… Если бы у меня могла быть еще одна дочь, я бы хотела, чтобы это была ты…Мадзя молча жалась в угол кареты, чувствуя, что ужасно краснеет. И за что ее хвалит пани Ляттер, глупую и скверную, ведь она принимает от подруг золотые часы в подарок и не любит Элены!— Ты, Мадзя, любишь своих родителей? — спросила вдруг пани Ляттер.— Ах, сударыня! — прошептала Мадзя, не зная, что сказать.— Ведь ты уже семь лет не живешь у них.— Но как бы мне хотелось жить дома! — прервала ее Мадзя. — Сейчас я даже на праздники не люблю ездить, потому что всякий раз, когда приходится возвращаться в Варшаву, мне кажется, что я умру от горя. А ведь у вас мне очень хорошо.— Ты плачешь, уезжая из дому? — с беспокойством спросила пани Ляттер.Мадзя поняла, в чем дело.— Я плачу, — сказала она, — но это потому, что я рева. А если бы я была умной, так чего же тут плакать? Теперь я бы, наверно, не заплакала.— И ты по-прежнему любишь родителей, хотя так редко видишь их?— Ах, сударыня, я еще больше люблю их. По-настоящему я поняла, что значат для меня родители, только тогда, когда меня отвезли в пансион и я не смогла видеть их каждый день.— Мать ласкала тебя?— Как вам сказать? А потом разве ребенок любит только за ласку? Моя мама не ласкает нас так, как вы Эленку, — дипломатично говорила Мадзя. — А ведь она не работает, как вы. Но когда я вспомню, как мама готовила для нас обед, как с утра давала нам булочки с молоком, как по целым дням шила да штопала наши платьица… Нет, она не могла нанять для нас учителей и гувернанток; но мы любим ее и за то, что она сама научила нас читать. По вечерам мы усаживались подле нее: Здислав на стуле, я на скамеечке, Зося на коврике. Это был простенький коврик, мама сшила его из лоскутков. Так вот, по вечерам мама рассказывала нам обо всем, учила нас священному писанию и истории. Мало чему мы научились, мама не была настоящей учительницей, и все же мы никогда этого не забудем. Наконец она сама смотрела, хорошо ли постланы наши постельки, становилась с нами на колени, чтобы прочесть молитву, а потом, укрывая и целуя нас, говорила: «Спите спокойно, шалуны!» Я ведь была так же шаловлива, как Здись, даже по деревьям лазала. Однажды упала… Ну а Зося, та совсем другая, ах, какая она милая девочка!Мадзя вдруг смолкла, бросив взгляд на пани Ляттер, которая шептала, закрыв руками лицо:— Боже! Боже!«Разве я что-нибудь не то сказала? — в испуге подумала Мадзя. — Ах, я ужасно…»Карета подкатила к дому. Когда Мадзя, поднимаясь по освещенной лестнице, посмотрела на пани Ляттер, ей показалось, что лицо у начальницы словно изваянное, таким оно было холодным и безразличным. Только глаза казались больше, чем обыкновенно.«Наверно, я сказала ужасную глупость… Ах, какая я скверная!» — говорила про себя Мадзя. Глава одиннадцатаяСнова скандал На следующий день пани Ляттер вызвала к себе Мадзю.— Панна Магдалена, — сказала она, — приведите сюда Зосю Вентцель и сами приходите с нею.— Хорошо, пани начальница, — ответила Мадзя, и сердце забилось у нее от страха. Плохо дело, если пани Ляттер называет ее панной Магдаленой и лицо у нее строгое, как тогда, когда она делает выговоры воспитанницам.«Конечно, дело тут в Зосе», — подумала Мадзя, вспомнив, что, когда пани Ляттер делает замечание учительнице, выражение лица у нее другое. Тоже не очень приятное, но другое.Когда Мадзя, не сказав ничего о своих опасениях, передала Зосе, что начальница велела ей явиться, та отнеслась к этому равнодушно.— Понятно, — сказала она, пожав плечами. — Это он на меня нажаловался.— Кто? Пан Казимеж? — воскликнула Мадзя.— Конечно. Догадался, что я его презираю, и теперь мстит мне. Они все такие; мне панна Говард постоянно твердит об этом.На лестнице мимо них прошла панна Иоанна, бросив на Зосю ядовитый взгляд.— Вот видите! — всплеснув руками, воскликнула Зося. — Ну, не говорила ли я вам, что это дело рук этой ведьмы?— Зося, ты только что говорила, что во всем виноват пан Казимеж.— Говорила о нем, а думала о ней.Когда они постучались к пани Ляттер, внизу раздался шум: это младшие классы возвращались с панной Говард с прогулки. Мадзя заметила мимоходом, что Зося бледнеет и украдкой крестится.— Не бойся, все обойдется, — прошептала Мадзя, чувствуя, что ее самое тоже берет страх.Молча, не глядя друг на друга, они минут десять ждали в кабинете начальницы. Наконец пани Ляттер вышла. Она плотно притворила за собою дверь, протянула Мадзе руку, а на Зосю, которая сделала изящный реверанс, даже не взглянула, сделав вид, что совсем ее не замечает. Затем пани Ляттер села за письменный стол, указала Мадзе на диванчик и начала шарить в ящиках стола. Однако ни в правом, ни в среднем, ни в левом нижнем ящике, видимо, не оказалось нужной вещи; задвинув ящики, пани Ляттер взяла со стола несколько листов почтовой бумаги, исписанных мелким почерком, и спросила:— Что это такое?Бледная Зося вспыхнула и снова побледнела.— Что это значит? — повторила пани Ляттер, холодно глядя на Зосю.— Это… это о «Небожественной комедии» Красинского.— Вижу. Догадываюсь, что «единственная» и «любимая» это и есть «Небожественная комедия»; но кто же он, «верный до гроба»? Надо полагать, не Красинский, тогда кто же?Зося нахмурилась, но молчала.— Я хочу знать, каким путем к тебе попадает этот курс истории литературы?— Я не могу сказать, — прошептала Зося.— А кто автор?— Я не могу сказать, — повторила Зося немного смелей. — Но клянусь вам, — прибавила она, подняв глаза и скрестив руки на груди, — клянусь вам, что это не пан Казимеж.И она залилась слезами.Пани Ляттер, сжав кулаки, вскочила с кресла, а у Мадзи все поплыло перед глазами. Но в эту минуту с шумом распахнулась дверь, и на пороге выросла панна Говард; грозная, пылающая, она держала за руку Лабенцкую, у которой на лице застыло унылое и упрямое выражение.— Простите, что я вторгаюсь к вам, — громко сказала панна Говард, — но я догадываюсь, что здесь творятся хорошенькие дела.— Что это вы говорите? — овладев собою, спросила пани Ляттер.— Одна из классных дам, — сказала панна Говард, — небезызвестная панна Иоанна в эту минуту бахвалится наверху, что она… как бы это выразиться?.. что она вытащила у Зоси Вентцель из-под подушки письма и что Зося, которую я вижу у вас, должна за это ответить.— Уж не хотите ли вы освободить ее от ответственности? — спросила пани Ляттер.— Это вы освободите ее по справедливости, — в ярости ответила панна Клара. — Зося призналась, чьи это письма?— Нет! — энергично заявила Зося.— Ты благородная девушка, — воскликнула с воодушевлением панна Говард, не обращая внимания на то, что начальница начинает терять терпенье. — Эти письма, — продолжала она, — принадлежат не Зосе, а Лабенцкой, которая и пришла со мною, чтобы сознаться во всем и освободить невинную подругу…Пани Ляттер смешалась. Искры в ее глазах потухли, голос стал менее тверд.— Почему же Зося сама мне об этом не сказала? — спросила она.— Зося слышала, что это письма ее подруги Лабенцкой, которая и исполнит свой долг, как надлежит женщине, сознающей свое личное достоинство! — декламировала панна Говард. — Если учительница залезает под чужую подушку…— Вы сами протежировали панне Иоанне, вы встали на ее защиту, — прервала панну Клару начальница.— Я встала на защиту независимой женщины, женщины, которая борется с предрассудками. Но такую, какой эта учительница стала сейчас, я презираю! — закончила панна Говард.Несмотря на все эти филиппики, пани Ляттер успокоилась; показывая на письма, она сказала Лабенцкой:— Я вижу, это краткое изложение содержания «Небожественной комедии». Но кто дал тебе эти письма?— Я не могу сказать, — прошептала Лабенцкая.Панна Говард с торжеством посмотрела на Лабенцкую.Послышался тихий стук в дверь.— Войдите! — сказала пани Ляттер.Вошла Маня Левинская. Лицо ее было бледно, испуганные глаза потемнели и наполнились слезами. Она остановилась посредине кабинета, сделала реверанс пани Ляттер и едва слышно сказала:— Это мои письма, я дала их Лабенцкой.С длинных ресниц девушки покатились крупные слезы. Мадзя думала, что от этого зрелища у нее сердце разорвется.Панна Говард несколько секунд пристально смотрела на Маню Левинскую. Наконец она подошла к Мане и, положив ей на плечо большую костистую руку, спросила:— Это твои письма? Кто тебе их писал?Не дождавшись ответа, она подошла к столу и из-за кресла пани Ляттер посмотрела на письмо.— Ах, вот оно что! Я поняла, — воскликнула она с судорожным смехом. — Это почерк пана Котовского. Не думала я, что для этого вас познакомила…— Панна Клара, — прервала ее пани Ляттер, отодвигая письма, — кажется, читать чужие письма не полагается. Да это и не письмо, а какое-то сочинение.— Я тоже не читаю чужих писем, — ответила панна Говард. — И сделаю еще больше! Маня, — обратилась она к Левинской, — я тебя прощаю, хотя ты нанесла мне рану! Пойдем со мной, панна Магдалена, — прибавила она, — я чувствую, что мне нужна будет дружеская рука.По знаку пани Ляттер Мадзя поднялась с диванчика и, взяв панну Клару под руку, повела ее из кабинета; панна Клара покачивалась при этом, как подрезанный цветок.— Ступайте наверх, — довольно мягко сказала пани Ляттер пансионеркам.— Я думала, — прошептала в коридоре панна Клара, — что я выше толпы, но сегодня вижу, что я только женщина…И она заморгала глазами, силясь выдавить слезу, что очень позабавило Мадзю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102