Я не понимаю тебя и… просто не узнаю, — возразила Ада, с тревогой глядя на подругу.— Поверишь ли, я сама себя не узнаю! Что-то со мной случилось. Душа моя истерзана, сломлена, разбита. Я часто просыпаюсь ночью и, веришь ли, спрашиваю себя: я ли это?— Стало быть, у тебя нервы не в порядке или ты больна. Но мы-то чем виноваты?— Вы? Ничем. Вы были так добры ко мне, как никто другой, — сказала Мадзя, опускаясь на колени и прижимаясь к Аде. — Но ты не знаешь, сколько я здесь у вас пережила, сколько здесь страшных воспоминаний. Когда я бываю в городе, я спокойна, но стоит мне вернуться сюда, и мне начинает чудиться, будто в каждой комнате, в каждом закоулке притаились мои мысли и каждая из них для меня — нож острый. Так ты позволишь мне уехать, Адочка? — прошептала Мадзя со слезами на глазах. — Поверь, тебя умоляет человек, которого пытают на медленном огне.Панна Сольская вздрогнула.— Разреши мне хотя бы отвезти тебя к родителям, — сказала она.— Зачем? У меня здесь работа, я не могу ее бросить. И потом, разве ты взяла меня от родителей? Я пришла к вам из города и в город вернусь.Ада задумалась.— Не понимаю, ничего не понимаю! — сказала она. — Назови мне хотя бы одну разумную причину твоего бегства.— Почем я знаю? — возразила Мадзя. — Спроси у лесного зверька, почему он убегает из парка, спроси сосну, почему она засыхает в оранжерее? Я здесь не в своей среде, поэтому мне больно от всякого пустяка, от всякой сплетни…— А, сплетни! — перебила ее Ада. — Дорогая моя, мы не вправе насильно удерживать тебя, но… может быть, тебе следовало бы поговорить еще со Стефаном?Мадзя закрыла руками лицо.— Ты не представляешь себе, как мне хотелось бы избежать этого разговора. Но я знаю, так нужно.Глядя на Мадзю, панна Сольская покачала головой.— Сейчас я пришлю его сюда, — сказала она, выходя из комнаты.На душе у Ады стало все же спокойней.Через несколько минут явился пан Стефан. Сев рядом с плачущей Мадзей, он мягко спросил:— Где же вы намерены поселиться?— У панны Малиновской или у кого-нибудь из нашего союза, — ответила Мадзя, утирая слезы.— На этой неделе, — сказал вполголоса Сольский, — я поеду к вашим родителям просить вашей руки.Слезы у Мадзи сразу высохли. Она прижалась к стенке и, вся дрожа, воскликнула:— О, не делайте этого! Ради бога!Сольский пристально смотрел на нее.— Я хочу просить вашей руки, — повторил он.— Это невозможно! — с испугом возразила Мадзя.— Вы не хотите стать моей женой? Знаю, я некрасив, у меня много недостатков…— Вы самый благородный человек из всех, кого я знаю, — перебила Мадзя. — Вы сделали мне столько добра, я вам так обязана…— Но моей женой…— Никогда! — воскликнула Мадзя в порыве отчаяния.— Быть может, вы любите другого? — спросил Сольский, по-прежнему не повышая голоса.Мадзя часто дышала, теребила в руках платочек и, наконец, бросив его на диванчик, ответила:— Да.Сольский поднялся.— В таком случае, — сказал он все так же тихо, — прошу прощения. Я никогда не посмел бы становиться другому поперек дороги.Он поклонился и вышел спокойным, ровным шагом, только глаза у него потемнели и губы стали совсем белые.Когда Сольский вошел в свой кабинет, к нему бросился Цезарь и, подпрыгнув, уперся могучими лапами в его грудь. Сольский отпрянул и дал собаке пинка.— Пошел вон!..У Цезаря сверкнули глаза, он оскалил зубы и грозно зарычал на хозяина. Сольский пришел в неистовство: схватив со стола стальную линейку, он изо всей силы ударил собаку по голове.Цезарь повалился на ковер. Его большое тело задергалось в судорогах, из ноздрей потекла струйка крови. Потом он скрючил лапы, вытянулся и издох.Сольский позвонил. В дверях появился дежурный слуга и, взглянув на лежащую собаку, остолбенел.— Что случилось, ваше сиятельство? — воскликнул он.— Убери его отсюда!Бледный, перепуганный слуга ухватил за передние ноги еще теплый труп и выволок его на лестницу, а затем во двор.Через несколько минут к брату зашла Ада.— Теперь мне все понятно! — с раздражением сказала она. — Я от тетушки Габриэли; оказывается, графиня прочитала Мадзе проповедь об обязанностях девицы, которая выходит замуж за Сольского. Тетушка сама говорит, что получилось слишком резко. А ты виделся с Мадзей?Засунув руки в карманы, Сольский смотрел в окно. На вопрос сестры он ответил не сразу.— Да, виделся и… получил отказ…— Ты?— Я. У панны Бжеской, — прибавил он тише.— Это недоразумение!— Все ясно, — возразил он. — Она любит другого.— Кого?— Отгадать нетрудно.У панны Сольской перехватило дыхание, она опустила глаза.— Что это? — спросила она изменявшимся голосом, заметив кровь на ковре.— Я убил Цезаря.— Ты? — воскликнула Ада.— Он зарычал на меня.— Ты убил его… за то, что он зарычал? — повторила Ада, медленно приближаясь к брату.На мгновение их взгляды скрестились. Глаза Сольского еще горели яростью, глаза Ады сверкали от возмущения.Пан Стефан отвернулся и снова стал смотреть в окно.— Сегодня я уезжаю в деревню, — сказал он. — Может, и ты поедешь?— Нет! — отрезала Ада и вышла из кабинета.Когда она вернулась к Мадзе, девушка сидела на диванчике, съежившись в комок; после ухода пана Стефана она, видно, и не шелохнулась. Лицо ее было очень бледно, в глазах светились тоска и тревога.— Так ты отпустишь меня, Адочка? — прошептала Мадзя, умоляюще глядя на подругу.— Я не имею права удерживать тебя, — ответила Ада. — Но побудь у нас хотя бы до тех пор, пока найдешь квартиру.— Я найду сегодня же. Теперь только третий час.— Поступай как знаешь, — сказала панна Сольская, не поднимая глаз.Мадзя бросилась перед ней на колени.— Ты сердишься? Ты презираешь меня? — шептала она, целуя руки Ады. — О, если бы ты знала, как я несчастна!Панна Сольская поцеловала ее в лоб и подняла с пола.— У меня голова идет кругом, — сказала она Мадзе, — никак не соберусь с мыслями. Я не решаюсь делать тебе в эту минуту какие-то предложения. Но если когда-нибудь тебе понадобится моя помощь, помни…Тут обе они разрыдались. Затем Мадзя промыла глаза и оделась, чтобы отправиться в город.Еще раз попрощавшись с Адой, она подошла к двери; только тогда панна Сольская, словно очнувшись, спросила:— Послушай, ведь у Корковичей тебе было очень плохо, а все же ты их жалела?— Да, у Корковичей мне было плохо, но — там я могла терпеть. У тебя мне жилось лучше, чем дома, но… нет больше моих сил…Они кивнули друг другу, и Мадзя вышла из дому.Часов в шесть вечера, когда карета Сольского уже выехала со двора, Мадзя вернулась. Она уложила свои вещи и покинула дом Сольских с тем же старым чемоданом, который привезла из Иксинова.Никто с ней не попрощался, прислуга вся попряталась. Только сторож кликнул ей извозчика, а швейцар вынес чемодан с таким видом, будто впервые видел Мадзю.В восемь часов вечера в кабинет Ады вошли тетушка Габриэля и старая графиня.— Что же это такое, — сказала старуха, усаживаясь в кресло, — говорят, вы на меня в претензии из-за панны Бжеской?— В претензии? Нет. Но все получилось не так, как могло получиться, а могло быть хорошо, — возразила Ада.— Милая Адзя, — сказала старушка со спокойным и даже довольным видом. — Ты — эмансипированная девица, Стефан — поэт, а Габриэля любит вас до безумия; вот вы втроем и состряпали план, возможно, очень подходящий для театра, но непригодный для жизни. Подумай сама, ну что это за супружество — Сольский и учительница? Медовый месяц они бы прожили превосходно, затем он бы заскучал, она почувствовала бы себя несчастной, а на ваш дом свалилась бы новая семья, о которой вы ничего не знаете.— Мне известно, что это порядочные люди, — заметила Ада.— Ну что за довод! — возмутилась старуха. — Порядочные люди — это одно, а светское общество — это совсем другое; их там никогда бы не приняли. Нет, все получилось как нельзя лучше, с чем я и поздравляю… себя за откровенность, а эту барышню за проявленную гордость. Разумеется, если только за всем этим не кроется еще что-нибудь.— Вы, бабушка, оскорбляете подозрениями честную девушку, — запротестовала Ада.— Вовсе нет, дитя мое. Просто я уже стара и не доверяю тем людям, которых не знаю с детства. А вам это наука на будущее — помните, что не в своем кругу даже знакомства заводить не следует.Старуха продолжала читать наставления, но Ада ее не слушала. Она с горечью думала о том, что брат убил Цезаря, и еще… о том человеке, из-за любви к которому Мадзя отказалась от брака с Сольским!«Как же она его любит!» — повторяла про себя Ада. Глава десятаяЧто делает философ и чем занимается сплетник В середине недели Сольский вернулся из деревни. Вся прислуга высыпала на крыльцо встречать хозяина, а камердинер проводил Сольского на его половину.— Панна Ада дома? — спросил Сольский, переодеваясь.— Они в лаборатории, ваше сиятельство.— А тетушка?— У их сиятельства болит голова.— Мигрень?— Да, ваше сиятельство.Сольский подумал, что тетушке, наверно, жаль чудесной целительницы, которая излечивала от мигрени одним прикосновением руки.Переодевшись, он с четверть часа посидел в кабинете, ожидая прихода Ады. Но сестра не являлась, и Сольский сам пошел к ней.Склонясь над микроскопом, Ада срисовывала какой-то лишайник. Увидев брата, она встала и поздоровалась с ним, но без обычной сердечности.— Ну, как поживаешь? — спросила она, отметив про себя, что брат загорел и посвежел.— Великолепно, — ответил он. — Десять часов в сутки спал, четырнадцать часов не слезал с коня. И это пошло мне на пользу.— Слава богу.— А ты выглядишь неважно, — сказал пан Стефан. — Взялась, я вижу, за прежнюю работу. Но что это, твоя лаборатория словно опустела? Да, вынесли цветы. А где канарейки? — с улыбкой спросил он.Сестра строго взглянула на него и снова села к микроскопу.— Послушай, Ада, — сказал Сольский, — не дуйся! Я знаю, в чем дело, тебе жаль Цезаря. Да, я совершил глупый, мерзкий поступок и теперь дорого дал бы за то, чтобы воскресить этого строптивого пса, но… уже поздно.Лицо Ады смягчилось.— Вот видишь, — сказала сестра, — как опасно поддаваться страстям! Да ведь ты, когда разъяришься, способен убить человека.— Ну что ты! Хотя, признаюсь, на мгновение мне показалось, что я схожу с ума! Ну и везет же мне! Я отвергнут, отвергнут такой кроткой голубкой, как панна Магдалена! И ради кого? Ради этого вертопраха, пана Казимежа! Нет, право, у женщин мозги набекрень.Панна Сольская уронила на пол карандаш и нагнулась, чтобы поднять его.— Слышал новость? — сказала она. — Эля Норская выходит за молодого Корковича.— Потому что не может выйти за старого, он ведь еще женат, — спокойно заметил Сольский. — Молодой Коркович? Весьма удачный выбор. Блондин, толстяк, физиономия глупая; значит, будет хорошим мужем.— Очень рада, что это тебя не огорчило.— Ни капельки. Говорю тебе: верховая езда и свежий воздух делают чудеса. Когда я уезжал отсюда, нервы у меня шалили, как у истерички, а теперь я совершенно спокоен, все меня только забавляет. И громче всего я смеялся бы, если бы услышал, например, что панна Магдалена выходит за Норского, который, покаявшись в грехах, возвратился на стезю добродетели и зарекся играть в карты.Ада была так поглощена рисунком, что даже не ответила брату. Пан Стефан обошел кругом стола, посмотрел сестре в глаза и, нахмурившись, вышел из лаборатории.Он прошелся по комнатам Ады, словно чего-то искал, и на минуту остановился у двери, за которой еще неделю назад жила Мадзя. Он даже притронулся к дверной ручке, но сразу отпрянул и сбежал вниз, в библиотеку.В кресле у окна сидел Дембицкий и делал какие-то заметки.— Добрый день, пан Дембицкий! Что нового?Математик поднял голубые глаза и потер лоб.— Получена новая партия книг, — сказал он, немного подумав.— Ах! — перебил его Сольский, нетерпеливо отмахнувшись. — Если у вас всегда будут такие новости, ваше кресло скоро обрастет лишайниками, которые разводит моя сестрица! Не дом у нас, а сущее наказание! — говорил он, расхаживая по библиотеке. — Одна охает от мигрени, другой размышляет над новой партией книг, а третья, чудная девушка, в свои двадцать лет портит глаза за микроскопом в оранжерее, где сейчас жарко, как в пекле. Ах, эти бабы, эти бабы! А в ваше время среди них тоже свирепствовало какое-нибудь поветрие вроде эмансипации?— Что-то не припомню, — ответил Дембицкий. — В мое время женщинам было легче добыть себе мужа и кусок хлеба; им не приходилось искать работы вне дома; лишь немногие вели ненормальный образ жизни, а потому женщины реже были эксцентричны.— Всегда они были глупы и злы! — проворчал Сольский.— Бывали и такие, бывали! — поддакнул Дембицкий.— Да нет, не бывали, а всегда, вечно, все они были глупы и злы! — вскипел Сольский. — Ну и подлая же у них роль на свете! — желчно продолжал он. — Точь-в-точь лавочник, который хватает тебя за полы, сулит золотые горы, только бы ты заглянул в его лавчонку, а зайдешь — слыхано ли дело? — начинает дорожиться! Такие рожи строит, будто честь тебе оказывает, будто ты на коленях должен выпрашивать у него товар, и цену ломит баснословную. А стоит только тебе попасться на удочку, смотришь, он уже другого покупателя ищет! Вот она, женщина, эта бездонная бочка Данаид, в которой тонут благородные чувства, гибнут великие умы и… большие деньги.Дембицкий махнул рукой.— А вы, мужчины, тоже хороши! — сказал он. — Сегодня вы на седьмом небе, если женщина позволит вам целовать ей ноги, а завтра жалуетесь, что она губит ваш ум и деньги. Бегаете за ней, как собаки за мясом, каждый хочет обладать ею, а когда она отдастся наконец одному, все на нее рычите.— Дорогой мой, — прервал старика Сольский. — Вы, конечно, как никто, разбираетесь в формулах, но, позвольте заметить, что в женщинах я разбираюсь лучше вас. Встречал я гордячек, которые пренебрегали князьями и продавались пивоварам. Видал женщин добрых и богатых, которые проливают слезы над страждущим человечеством, но не ему отдают свое сердце и имущество, а швыряют деньги на научные опыты, которые в глазах ученого ломаного гроша не стоят. Знавал ангелов невинности и гениев рассудка, которые отказывались отдать руку человеку порядочному и предпочитали ему шута горохового, недостойного даже называться преступником… Много ловушек расставляет человеку природа, и одна из них — это женщина; в ту минуту, когда тебе кажется, что ты нашел лучшую половину собственной души, с глаз твоих спадает пелена, и что же ты видишь? Куклу с блестящими глазками и смеющимися влажными губами. Нет, дорогой, это не ваши формулы, которым можно верить, как слову божьему. Это вечно живая ложь, окутанная сверкающей оболочкой, это мыльный пузырь! Тебе хочется стать на колени перед этим волшебным видением, а ты лучше плюнь, и сразу увидишь, что это такое на самом деле.— Вы бы не обрушились так на женщин, — возразил Дембицкий, — если бы основывались не на своем неудачном житейском опыте, а на общих закономерностях. Чудачки и чудаки, кокетки и донжуаны, женщины, торгующие своими прелестями, и мужчины, торгующие честью, — все это случайные отклонения, а не правило.— Гм, любопытно…— Женщина, — продолжал Дембицкий, — прежде всего мать, и в этом ее назначение. Если она хочет быть чем-нибудь другим, например, философом с шуршащим шелковым шлейфом, реформатором с обнаженными плечами, ангелом, несущим счастье всему человечеству, или драгоценностью, требующей для себя золотой оправы, — она выходит из своей роли и становится чудовищем или шутихой. Только выступая в роли матери или хотя бы стремясь к этому, женщина может сравняться с нами в силе и даже превзойти нас. Если цивилизацию можно уподобить удивительному зданию, то женщину я сравнил бы с известью, которая скрепляет отдельные кирпичи, образуя из них монолитную массу. Если человечество — это сеть, уловляющая дух природы, то женщины — узлы этой сети. Если жизнь — чудо, то женщина — алтарь, на котором совершается это чудо.— С нашей помощью, — вставил Сольский.— Хвалиться особенно нечем! Уж где-где, а в этом деле вы всего лишь придатки, чванитесь, но даже не понимаете своей роли. Там, где надо прорыть туннели на тысячи метров, заплыть за тысячи миль от суши, ковать железные балки, вырвать победу под градом пуль орлом парить над головокружительными безднами природы и духа — там мужчина в своей стихии. Но когда надо этих горняков, мореплавателей, воинов и мыслителей рожать, кормить и воспитывать, легионы тружеников, героев и философов не заменят одной хрупкой женщины. Лоно ее мудрее всех вас. Но тут начинается недоразумение, которое было бы смешным, если бы не порождало столько несправедливостей. Сотни лет уже не найдешь школяра, который верил бы, что земля — центр мироздания, но и по сей день самые просвещенные мужчины воображают, будто всякие их вожделения — центр общественной жизни. Мужчина, — продолжал Дембицкий ровным голосом, — который впряг в свою колесницу огонь, надел ярмо на вола и превратил вепря в домашнюю свинью, этот мужчина, упоенный своими победами, полагает, что и женщина должна быть его собственностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102