все вместе весьма напоминает коридор какого-нибудь министерства или недорогой гостиницы.Здесь трудно сохранять хладнокровие; воображение окрашивает эти своды в самые мрачные и унылые тона.Понадобился бы новый Данте, чтобы составить подобающую надпись над ступенями, ведущими сюда. С утра до вечера по плитам грохочут тяжёлые сапоги жандармов, сопровождающих арестованных. Здесь можно увидеть только угрюмые лица. Это родные или друзья обвиняемых, свидетели, полицейские. В этой галерее, вдали от людских взглядов, находится судейская кухня. Это своего рода кулисы Дворца правосудия, зловещего театра, где разыгрываются самые реальные драмы, замешенные на настоящей крови.Каждая из низких дверей, на которых чёрной краской проставлены номера, ведёт в кабинет судебного следователя. Кабинеты похожи один на другой: кто видел один из них, имеет представление об остальных. В них нет ничего мрачного, ничего зловещего, а все-таки у того, кто туда входит, сжимается сердце. Здесь почему-то делается зябко. Кажется, в этих стенах было пролито столько слез, что сами стены отсырели. Мороз продирает по коже при мысли о признаниях, которые были здесь исторгнуты, об исповедях, прерываемых рыданиями.В кабинете судебного следователя правосудие отнюдь не использует тот арсенал, к которому прибегнет позже, чтобы поразить воображение толпы. Здесь оно держится запросто и даже не без добродушия. Оно говорит подозреваемому:— У меня есть веские основания считать тебя виновным, но докажи мне свою невиновность, и я тебя отпущу.В этом можно убедиться в первом же кабинете. Обстановка самая примитивная, как и должно быть в таком месте, где никто надолго не задерживается и где бушуют слишком сильные страсти. Какое значение имеют столы и стулья для того, кто преследует преступника, или для того, кто совершил преступление?Заваленный папками письменный стол следователя, столик для протоколиста, кресло да несколько стульев — вот и вся мебель в этом преддверии уголовного суда. Стены оклеены зелёными обоями, шторы зеленые, на полу скверный ковёр того же цвета. На кабинете г-на Дабюрона красовался номер пятнадцать.Хозяин кабинета пришёл сюда к девяти и теперь ждал. Приняв решение, он не терял ни минуты, поскольку не хуже папаши Табаре понимал необходимость незамедлительных действий. Он встретился с императорским прокурором и побеседовал со служащими уголовной полиции.Покончив с постановлением на арест Альбера, он отправил повестки о немедленном вызове к следователю графу де Коммарену, госпоже Жерди, Ноэлю и нескольким слугам Альбера.Он полагал крайне важным допросить всех этих людей до того, как будет доставлен подозреваемый.По его приказу в дело ринулись десять полицейских, а сам он засел в кабинете, похожий на полководца, который только что разослал своих адъютантов с приказом начать сражение и теперь надеется, что его план принесёт победу.Ему частенько доводилось вот так с утра ждать у себя в кабинете при подобных же обстоятельствах. Совершено преступление, он полагает, что обнаружил преступника, отдал приказ о его аресте. Это его ремесло, не правда ли? Но никогда прежде он не испытывал такого трепета. А ведь ему нередко приходилось выписывать постановления на арест, не имея и половины тех улик, какие собраны на этот раз. Он твердил себе это снова и снова, но никак не мог сладить с тревожной озабоченностью, заставлявшей его метаться по кабинету.Господину Дабюрону казалось, что подчинённые слишком долго не возвращаются. Он ходил взад и вперёд, считал минуты, три раза за пятнадцать минут вынул из кармана часы, чтобы сверить их со стенными. Когда в галерее, в это время безлюдной, раздавались шаги, он невольно подходил к двери и прислушивался.В кабинет постучали. Пришёл протоколист, за которым он посылал.Во внешности протоколиста не было ничего примечательного, он был не столько высокий, сколько долговязый, и тощий как щепка. У него были степенные манеры, размеренные жесты и лицо бесстрастное, словно вырезанное из жёлтого дерева.Ему минуло тридцать четыре года, и тринадцать из них он писал протоколы допросов, которые проводили четыре судебных следователя, сменившие друг друга на этом посту. А это означает, что он ко всему привык и умел, не поморщившись, выслушивать самые чудовищные признания. Один остроумный правовед дал такое определение протоколисту: «Перо судебного следователя. Человек, который нем, но говорит, слеп, но пишет, глух, но слышит». Протоколист г-на Дабюрона соответствовал всем этим условиям, да вдобавок ещё и звался Констан, что значит «постоянный».Он поклонился и попросил извинения за опоздание. Он, дескать, был в торговом доме, где по утрам прирабатывал счетоводством, и жене пришлось за ним посылать.— Вы подоспели вовремя, — сказал ему г-н Дабюрон. — Приготовьте пока бумагу: у нас будет много работы.Пять минут спустя судебный пристав ввёл г-на Ноэля Жерди.Адвокат вошёл с непринуждённым видом человека, который чувствует себя во Дворце правосудия как дома. Нынче утром он ничем не походил на друга папаши Табаре. Ещё меньше угадывался в нем возлюбленный мадам Жюльетты. Он совершенно преобразился, вернее, вошёл в свою обычную роль.Теперь это было официальное лицо, почтённый юрист, каким его знали коллеги, пользующийся уважением и любовью в кругу друзей и знакомых.Глядя на его безукоризненный наряд и спокойное лицо, невозможно было догадаться, что после вечера, полного тревог и волнений, он нанёс мимолётный визит любовнице, а затем провёл ночь у изголовья умирающей. Не говоря уж о том, что умирающая эта была его матерью или по крайней мере той, что заменила ему мать.Какая разница между ним и следователем!Г-н Дабюрон тоже не спал — но это сразу было видно по его вялости, по печати заботы на лице, по тёмным кругам под глазами. Сорочка на груди была как жёваная, манжеты несвежие. Душу его так захватил поток событий, что он совсем позабыл о бренном теле. А гладко выбритый подбородок Ноэля упирался в девственной белизны галстук, на воротничке не было ни морщинки, волосы и бакенбарды были тщательнейшим образом расчёсаны. Он отдал следователю поклон и протянул повестку.— Вы меня вызвали, сударь, — произнёс он, — я в вашем распоряжении.Судебный следователь прежде встречался с молодым адвокатом в коридорах суда, лицо его было ему знакомо. К тому же он вспомнил, что слышал о метре Жерди как об одарённом юристе, который подаёт надежды и уже успел заслужить прекрасную репутацию. Поэтому он приветствовал его, как человека своего круга — ведь от прокуратуры до адвокатуры рукой подать, — и предложил сесть.Покончив с формальностями, предшествующими опросу свидетеля, записав имя, фамилию, возраст, место рождения и т.д., следователь, отвернувшись от протоколиста, которому диктовал, обратился к Ноэлю:— Метр Жерди, вам рассказали о деле, по поводу которого мы побеспокоили вас вызовом в суд?— Да, сударь, речь идёт об убийстве этой несчастной старухи в Ла-Жоншер.— Совершенно верно, — подтвердил г-н Дабюрон.И, чрезвычайно кстати вспомнив об обещании, данном папаше Табаре, добавил:— Мы поспешили обратиться к вам потому, что ваше имя часто упоминается в бумагах вдовы Леруж.— Это меня не удивляет, — отвечал адвокат. — Мы принимали участие в этой славной женщине: она была моей кормилицей, и я знаю, что госпожа Жерди нередко ей писала.— Прекрасно! Значит, вы можете дать нам кое-какие сведения.— Боюсь, сударь, что они будут весьма скудны. Я, в сущности, ничего не знаю о бедной мамаше Леруж. Меня увезли от неё, когда я был совсем мал, а с тех пор, как стал взрослым, я не имел с ней никаких дел, только посылал время от времени скромное вспомоществование.— Вы никогда её не навещали?— Отчего же. Навещал, и не раз, но оставался у неё несколько минут, не дольше. А вот госпожа Жерди частенько с ней виделась, вдова делилась с ней всеми своими новостями, поэтому она могла бы вам рассказать о ней лучше, чем я.— Надеюсь, — заметил следователь, — увидеть госпожу Жерди. Она, должно быть, получила мою повестку.— Знаю, сударь, но она не в состоянии вам ничего рассказать: она больна и не встаёт с постели.— Тяжело больна?— Настолько тяжело, что благоразумнее будет, как мне кажется, не рассчитывать на её свидетельство. По мнению моего друга доктора Эрве, недуг, поразивший её, никогда не щадит своих жертв. Это нечто вроде воспаления мозга, энцефалит, если не ошибаюсь. Если она и выживет, рассудок к ней уже не вернётся.Эти слова привели г-на Дабюрона в явное замешательство.— Как это некстати! — пробормотал он. — И вы полагаете, уважаемый метр Жерди, что она ничего не сумеет нам сообщить?— Об этом нечего и мечтать. Умственные способности её совершенно расстроены. Когда я уходил, она была в таком тяжёлом состоянии, что не знаю уж, переживёт ли она нынешний день.— Когда она заболела?— Вчера вечером.— Внезапно?— Да, сударь, во всяком случае, обнаружилось это вчера. Правда, я по некоторым признакам предполагаю, что ей нездоровилось уже по меньшей мере три недели. А вчера, вставая из-за стола, за которым почти не притронулась к пище, она взяла газету и, как на грех, взгляд её упал на заметку, в которой сообщалось об этом убийстве. Она издала душераздирающий вопль, без сил откинулась на спинку кресла и соскользнула с него, упав на ковёр и шепча: «О несчастный! Несчастный!»— Вы хотите сказать «несчастная»?— Нет, сударь, именно так, как я сказал. Это определение несомненно не могло относиться к моей бедной кормилице.При этих словах, имеющих столь грозный смысл и произнесённых самым невинным тоном, г-н Дабюрон внимательно посмотрел на свидетеля. Адвокат опустил голову.— А затем? — спросил следователь после минутной паузы, во время которой делал кое-какие записи.— Это были последние слова, сударь, произнесённые госпожой Жерди. С помощью служанки я перенёс её в постель, вызвал врача, и с тех пор она не приходит в сознание. Да и врач…— Хорошо, — перебил г-н Дабюрон. — Вернёмся к этому позже. А что знаете вы сами, метр Жерди? Были у вдовы Леруж враги?— Мне об этом неизвестно.— Значит, не было? Ладно. А скажите, её смерть может быть кому-нибудь выгодна?Задавая этот вопрос, судебный следователь смотрел прямо в глаза Ноэлю, не давая ему отвести или опустить взгляд.Адвокат вздрогнул; было видно, что вопрос не на шутку его взволновал.Он был растерян, он колебался, в душе его явно происходила борьба.Наконец дрогнувшим голосом он произнёс:— Нет, никому.— В самом деле? — настаивал следователь, сверля его пристальным взглядом. — Вы не знаете никого, кому эта смерть выгодна или могла бы быть выгодна, совершенно никого?— Я знаю одно, сударь, — отвечал Ноэль, — эта смерть причинила мне самому непоправимый вред.«Наконец-то, — подумал г-н Дабюрон, — вот мы и добрались до писем, ничем не скомпрометировав папашу Табаре. Мне было бы жаль причинить даже малейшую неприятность этому славному и хитроумному человеку».— Непоправимый вред? — переспросил он. — Я надеюсь, уважаемый метр Жерди, вы объясните, что это значит.Ноэль явно чувствовал себя все неуютнее.— Я знаю, сударь, — отвечал он, — что не только не должен вводить правосудие в заблуждение, но обязан сообщить ему всю правду. Тем не менее в жизни существуют обстоятельства столь деликатные, что совесть порядочного человека не может не считаться с ними. И потом, как это тягостно — против своей воли приподымать завесу над мучительными тайнами, разоблачение которых может подчас…Г-н Дабюрон остановил его движением руки. Следователя тронула печаль в голосе Ноэля. Заранее зная то, что ему предстояло услышать, он страдал за молодого адвоката. Он повернулся к протоколисту.— Констан! — произнёс он со значением.Эта интонация служила условным знаком: долговязый протоколист неторопливо поднялся, заложил перо за ухо и степенно удалился.Ноэль оценил деликатность судебного следователя. На лице его выразилась живейшая признательность, он бросил на г-на Дабюрона благодарный взгляд.— Я бесконечно обязан вам, сударь, — борясь с волнением, проговорил он, — за ваше великодушное внимание. То, что мне придётся рассказать вам, крайне для меня тягостно, но вы облегчаете мне задачу.— Ни о чем не беспокойтесь, — отозвался следователь, — я запомню из ваших показаний только то, что покажется мне совершенно необходимым.— Я чувствую, сударь, что плохо владею собой, — начал Ноэль, — будьте же снисходительны к моему замешательству. Если у меня вырвутся слова, на ваш взгляд, слишком горькие, не обессудьте, это получится невольно. До недавних пор я полагал, что я незаконнорождённый. Я не постыдился бы признаться в этом, если бы так оно и было. История моя проста. Я не лишён честолюбия, трудолюбив. Кто не имеет имени, должен уметь его себе сделать. Я жил в безвестности, замкнуто, во всем себе отказывая, как и следует человеку из низов, желающему подняться наверх. Я обожал ту, которую почитал своей матерью, и был убеждён, что она меня любит. Пятно моего рождения было причиной некоторых унижений для меня, но я их презирал. Сравнивая свой удел с участью многих и многих, я полагал, что и в моей судьбе есть кое-какие преимущества, но тут волею провидения в руки мне попали письма, которые мой отец, граф де Коммарен, писал госпоже Жерди, которая была в то время его любовницей. Прочитав эти письма, я убедился, что я не тот, кем себя считал, и госпожа Жерди мне не мать.И, не давая г-ну Дабюрону вставить слово, он повторил все то, что двенадцать часов назад рассказывал папаше Табаре.Это была та же история, содержавшая описание тех же событий, изобилующая теми же точными и убедительными подробностями, но тон рассказа изменился. Насколько накануне, сидя у себя дома, молодой адвокат был выспрен и необуздан, настолько сейчас, в кабинете судебного следователя, он оставался сдержан и скуп на громкие слова.Казалось, он точно рассчитал, как преподнести свой рассказ каждому из слушателей, чтобы сильнее поразить обоих.Папаше Табаре с его обывательскими представлениями о жизни предназначалось показное неистовство, г-ну Дабюрону, человеку утончённого ума, — показное смирение.И если накануне он возмущался против несправедливой судьбы, то теперь смиренно склонял голову перед слепым роком.С истинным красноречием, в самых уместных и ярких выражениях описал он все, что пережил наутро после своего открытия, — горе, растерянность, сомнения.Чтобы увериться окончательно, он нуждался в несомненном подтверждении. Мог ли он надеяться получить его от графа или г-жи Жерди, сообщников, заинтересованных в сокрытии истины? Нет. Но он рассчитывал на свидетельство кормилицы, бедной старухи, которая его любила и на склоне дней была бы рада избавиться от мучительного бремени, тяготившего её совесть. После её смерти письма обратились в бесполезный хлам.Потом он перешёл к объяснению, которое имел с г-жой Жерди. Тут он был щедрее на подробности, чем в разговоре со стариком соседом.Из его рассказа следовало, что сперва она все отрицала, но под градом вопросов, перед лицом непреложных фактов дрогнула и созналась, хотя и объявила, что ни за что не повторит этого признания и будет ото всего отпираться, потому что страстно желает сохранить за родным сыном богатство и высокое положение.После этого объяснения, как полагал адвокат, у бывшей любовницы его отца и начались первые приступы болезни.Кроме того, Ноэль поведал о своём свидании с виконтом де Коммареном.В его повествовании проскользнули, пожалуй, лёгкие неточности, впрочем, столь незначительные, что едва ли можно было поставить их ему в вину. К тому же в них не было ничего порочащего Альбера.Напротив, адвокат настаивал на том, что этот молодой человек произвёл на него наилучшее впечатление.Разоблачения Ноэля он, правда, выслушал с некоторым недоверием, но в то же время с благородной твёрдостью и мужественно, как человек, готовый склониться перед законом.Ноэль с воодушевлением описал своего соперника, которого не испортила беспечная жизнь и который расстался с ним без единого злобного взгляда; он сказал, что чувствует сердечное расположение к Альберу, ведь, в сущности, они — братья.Г-н Дабюрон выслушал Ноэля с напряжённым вниманием, ни единым словом, ни жестом, ни движением бровей не выдавая своих чувств. Когда рассказ был окончен, следователь заметил:— Но как же вы можете утверждать, сударь, что смерть вдовы Леруж, по вашему мнению, никому не была выгодна?Адвокат не ответил.— Мне кажется, что теперь позиция господина виконта де Коммарена становится почти неуязвима. Госпожа Жерди лишилась рассудка, граф будет все отрицать, письма, которые есть у вас, ничего не доказывают. Надо признать, что убийство пришлось этому молодому человеку как нельзя кстати и совершилось чрезвычайно вовремя.— Что вы, сударь, — воскликнул Ноэль, протестуя от всей души, — это подозрение чудовищно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40