А вы с вашим идиотским смирением одним махом хотите обессмыслить мои многолетние муки! Нет. Это вам не удастся.Граф увидел, что Альбер собирается что-то сказать, и грозным взглядом остановил его.— Уж не думаете ли вы, — продолжал он, — что я не плакал, вспоминая, что обрёк своего законного сына всю жизнь бороться с бедностью? Не испытывал жгучего желания все исправить? Бывали дни, когда я готов был отдать половину своего богатства лишь за то, чтобы поцеловать ребёнка, рождённого женщиной, которую я слишком долго переоценивал. Меня удерживал только страх бросить тень подозрения на обстоятельства вашего рождения. Я обрёк себя в жертву чести фамилии де Коммарен, которую ношу. Я получил её от своих родителей незапятнанной, и такой же вы передадите её своему сыну. Первое ваше душевное движение было прекрасно, благородно, рыцарственно, и все-таки о нем нужно забыть. Подумайте, какой поднимется скандал, если наша тайна станет известна. Неужто вам не пришло в голову, какая радость охватит наших врагов, эту шайку выскочек, вьющихся вокруг нас? Я дрожу при мысли, сколько злобы, сколько насмешек обрушится на нашу фамилию. Гербы многих родов уже запятнаны грязью, и я не хочу, чтобы такое случилось с нашим.Г-н де Коммарен умолк на несколько минут, но Альбер не осмелился заговорить: он с детства привык чтить любые прихоти своего грозного отца.— Мы ничего не придумаем, — сказал наконец граф, — никакое соглашение невозможно. Могу ли я завтра отречься от вас и представить Ноэля как своего сына, заявив: «Извините, на самом деле виконт не тот, а вот этот»? Ведь потребуется прибегнуть к услугам суда. Для того, кто зовётся Бенуа, Дюран или Бернар, это не имеет значения. Но если ты хотя бы день носил фамилию де Коммарен, это накладывает обязательства на всю жизнь. Законы нравственности не для всех одинаковы, потому что у всех разные обязанности. При положении, которое занимаем мы, ошибку исправить нельзя. Вооружитесь же мужеством и покажите, что вы достойны фамилии, которую носите. Надвигается буря, так поспорим с нею.Раздражение г-на де Коммарена ещё усилилось от безучастности Альбера. Приняв незыблемое решение, виконт слушал, словно исполняя долг, и на лице его не отражалось никаких чувств. Граф понял, что не поколебал его.— И что же вы мне ответите? — спросил он.— Мне кажется, вы даже не подозреваете обо всех опасностях, какие предвижу я. Трудно укротить возмущённую совесть.— Действительно, — насмешливо прервал его граф, — ваша совесть возмущена. Только выбрала она для этого неподходящий момент. Угрызения пришли к вам слишком поздно. Пока вы считали, что унаследуете от меня блистательный титул и двенадцать миллионов, вы не думали отказываться от наследства. Но сегодня вы узнали, что оно обременено тяжёлым проступком, если угодно, преступлением, и соглашаетесь принять его лишь при условии, что вам не придётся уплачивать мои моральные долги. Отбросьте эту безумную мысль. Дети несут ответственность за родителей, и так оно и останется, покуда будут чтить сыновей великих людей. Волей-неволей вы станете моим сообщником и понесёте бремя, которое я взвалил вам на плечи. Но как бы вы ни страдали, поверьте, это и в малой мере не сравнится с тем, что вытерпел за эти годы я.— Но послушайте! — воскликнул Альбер. — Ведь это же не я, грабитель, намерен подать в суд, но ограбленный! И надо уговаривать не меня, а Ноэля Жерди.— Ноэля? — переспросил граф.— Да, вашего законного сына. Вы рассуждаете так, словно исход дела зависит только от моего желания. Не воображаете ли вы, что г-н Жерди так легко согласится молчать? А если он заговорит, неужто вы надеетесь тронуть его соображениями, которые высказали мне?— Я не боюсь его.— И совершенно напрасно, позвольте вас заверить. Я понимаю, вы наделяете этого молодого человека столь возвышенной душой, что уверились, будто он не претендует на ваше имя и состояние, и все-таки представьте, сколько горечи скопилось у него в сердце. Он просто не может не испытывать злобного ожесточения из-за чудовищной несправедливости, жертвой которой стал. Должно быть, он страстно жаждет мести, то есть признания своих прав.— Никаких доказательств нет.— Есть ваши письма.— Они ничего не доказывают, вы же мне сами сказали.— Да, правда, и все-таки они убедили меня, в чьих интересах не верить им. К тому же, если ему потребуются свидетели, он их отыщет.— Кого же, виконт? Разумеется, вас?— Нет, граф, вас. Стоит ему пожелать, и вы нас выдадите. Что вы ответите, когда он вызовет вас в суд и там вас попросят, нет, потребуют сказать правду под присягой?При этом вполне естественном предположении лицо графа омрачилось ещё сильней. Казалось, он обращается за советом к столь сильному в нем чувству чести.— Я буду спасать имя своих предков, — наконец выдавил он.Альбер с недоверием покачал головой.— Ценою лжи под присягой? Нет, отец, этому я никогда не поверю. Давайте рассуждать дальше. Он обращается к господе Жерди.— За неё я могу ручаться! — воскликнул граф. — В её интересах оставаться нашей союзницей. Если нужно будет, я повидаюсь с ней. Да, — решительно объявил он, — я пойду к ней, поговорю и заверяю вас: она нас не предаст.— А Клодина, — продолжал молодой человек, — тоже будет молчать?— Если заплатить, она будет молчать, а я дам ей, сколько она пожелает.— И вы, отец, доверитесь купленному молчанию? Можно ли верить продажной совести? Кого купили вы, того может перекупить другой. Крупная сумма заткнёт ей рот, ещё более крупная откроет.— Но я сумею припугнуть…— Отец, вы забываете, что Клодина Леруж была кормилицей господина Жерди, она его любит, хочет, чтобы он был счастлив. А вдруг он уверен в её содействии? Она живёт в Буживале. Помню, я ездил туда с вами. Несомненно, он часто видится с нею, и, возможно, это она навела его на ваши письма. Господин Жерди говорил о ней так, словно был уверен, что она станет свидетельствовать в его пользу. Он почти предложил мне съездить поговорить с нею.— Увы, — вздохнул граф, — почему умер мой верный Жермен, а не Клодина!— Как видите, одной Клодины Леруж вполне достаточно, чтобы все ваши планы рассыпались прахом, — заметил Альбер.— Нет, я все равно найду выход.В своём ослеплении старый аристократ упорно не желал замечать очевидное. Да, он заблуждался, но заблуждался совершенно искренне. Гордость, бывшая у него в крови, парализовала обыкновенно свойственное ему здравомыслие, помрачила его ясный и трезвый ум. Граф считал унизительным, позорным и недостойным признать своё поражение перед жизненными обстоятельствами. Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь в своей долгой жизни встретился с необоримым сопротивлением, с непреодолимым препятствием.Он был подобен всем тем геркулесам, которые, не имев случая испытать свои силы, уверены, что могут горы своротить, ежели им взбредёт такая фантазия.Кроме того, ему не чужд был недостаток всех людей, наделённых слишком богатым воображением, который заключается в слепой вере в собственные фантазии и в их осуществимость, как будто достаточно лишь очень сильно захотеть, и мечтания претворятся в реальность.Угрожающее затянуться молчание прервал на сей раз Альбер:— Я понимаю, вы опасаетесь огласки этой прискорбной истории. Вас приводит в отчаяние возможность скандала. Знайте же, если мы станем упорствовать и бороться, поднимется чудовищный шум. Стоит только довести дело до суда, и дня через четыре о нашем процессе будет гудеть вся Европа. О нем будут писать газеты, и один бог знает, какими комментариями они его сопроводят. Если мы решимся бороться, то, как бы дело ни пошло, нашу фамилию станут склонять все газеты мира. И если б у нас ещё была надежда победить! Но мы обречены на поражение, отец, мы проиграем. И представьте, какой тогда поднимется вой! Подумайте, как заклеймит нас общественное мнение!— Я думаю об одном, — отозвался граф. — О том, что говорить, как вы, значит не питать ни капли любви и уважения ко мне.— Нет, отец, мой долг показать вам все беды, каких я опасаюсь, показать, пока ещё есть время избегнуть их. Господин Ноэль Жерди — ваш законный сын. Так признайте его, удовлетворите его справедливые претензии. Пусть он придёт. Мы можем без особого шума внести исправления в записи гражданского состояния. Можно будет заявить, к примеру, что виной всему — ошибка кормилицы Клодины Леруж. Если все стороны придут к соглашению, не возникнет ни малейших трудностей. А потом, кто помешает новому виконту де Коммарену оставить Париж, уехать с глаз долой? Он может лет пять путешествовать по Европе, а к концу этого срока все обо всем забудут, и никто уже не вспомнит обо мне.Однако граф де Коммарен не слушал сына, он размышлял.— Но, виконт, можно же обойтись без процесса, можно полюбовно договориться, — сказал он наконец. — Письма можно откупить. Чего хочет этот молодой человек? Положения и денег? Я обеспечу ему и то и другое. Я дам ему, сколько он пожелает. Дам миллион, а если надо, два, три, половину того, что у меня есть. Поверьте, когда предлагают деньги, много денег…— Пощадите его, он ваш сын.— К несчастью. Но я, черт побери, так решил! Я потолкую с ним, и он пойдёт на соглашение. Если он не дурак, то поймёт, что ему не тягаться со мной.Граф потирал руки. Его захватила мысль о соглашении. Это воистину спасительный выход, и в мозгу графа уже сложилось множество аргументов в пользу нового плана. Да, он заплатит и вернёт себе нарушенный покой.Однако Альбер, похоже, не разделял уверенности отца.— Вы рассердитесь на меня, — печально произнёс он, — но я вынужден разрушить ваши иллюзии. Не убаюкивайте себя мечтой о полюбовном соглашении — пробуждение будет слишком жестоким. Отец, я видел господина Жерди, и он не тот человек, которого можно запугать. Если есть на свете решительные люди, то он один из них. Господин Жерди поистине ваш сын, и в его взгляде, как и в вашем, чувствуется железная воля, которую можно сломить, но нельзя согнуть. Я до сих пор слышу его голос, дрожащий от ожесточения, вижу его глаза, горящие мрачным огнём. Нет, с ним не договориться. Ему нужно либо все, либо ничего, и я не стану его винить. Если вы окажете сопротивление, он нападёт на вас, и его не удержат никакие соображения. Уверенный в своих правах, он с ожесточением вцепится в вас, затаскает по судам и отстанет лишь после окончательного поражения или после полной победы.Граф, привыкший к совершённому, чуть ли не слепому повиновению сына, был поражён его нежданным упорством.— Ну и к чему же вы клоните? — поинтересовался он.— К тому, что я презирал бы себя, если бы не уберёг вашу старость от величайшего бедствия. Ваше имя больше не принадлежит мне, я возьму своё. Я ваш побочный сын и уступлю место законному. Позвольте же мне удалиться с чувством честно и свободно исполненного долга, позвольте не дожидаться вызова в суд, который с позором вышвырнет меня отсюда.— Как! — изумился граф. — Вы меня бросаете, отказываетесь поддержать, идёте против меня, признаете вопреки моей воле его права?Альбер кивнул.— Моё решение окончательно. Я ни за что не соглашусь ограбить вашего сына.— Неблагодарный! — воскликнул г-н де Коммарен.Гнев его был так велик, что его уже невозможно было излить в проклятьях, и потому граф перешёл на насмешки.— Ну что ж, — промолвил он, — вы великолепны, благородны, великодушны. Ваш поступок крайне рыцарствен, виконт, то есть я хотел сказать, любезный господин Жерди, и вполне в духе героев Плутарха Древнегреческий писатель и историк (ок. 45 — ок. 127), оставивший «Сравнительные жизнеописания» выдающихся греков и римлян.

. Итак, вы отказываетесь от моего имени, моего состояния и покидаете меня. Отряхнёте прах со своих башмаков на пороге моего дома и уйдёте в раскрывшийся перед вами мир. У меня всего один вопрос: на что, господин стоик, вы намерены жить? Может быть, вы знаете какое-нибудь ремесло, как Эмиль, описанный сьером Жан-Жаком Имеется в виду герой философского романа Жан-Жака Руссо «Эмиль, или О воспитании» (1762).

? Или вы, благороднейший господин Жерди, делали сбережения из тех четырех тысяч, что я давал вам на карманные расходы? Может быть, играли на бирже? Ах, вот что! Вам показалось слишком тягостным носить моё имя, и вы с облегчением сбрасываете его! Видно, грязь имеет для вас большую притягательность, коль вы так спешно выскакиваете из кареты. А может быть, общество равных мне стесняет вас, и вы торопитесь скатиться вниз, чтобы оказаться среди себе подобных?— Я и без того несчастен, а вы ещё больше повергаете меня в горе, — ответил Альбер на град издевательств.— Ах, вы несчастны! А кто в этом виноват? И все же я возвращаюсь к своему вопросу: как и на что вы намерены жить?— Я вовсе не столь романтичен, как вы пытаетесь представить меня. Должен признаться, я рассчитываю на вашу доброту. Вы так богаты, что пятьсот тысяч франков существенно не повлияют на ваше состояние, а я на эти деньги смогу прожить спокойно, если не счастливо.— А если я откажу?— Вы не сделаете этого — я достаточно вас знаю. Вы слишком справедливы, чтобы заставить меня, одного меня, искупать ошибки, которых я не совершал. Будь я предоставлен самому себе, у меня в этом возрасте было бы какое-то положение. Сейчас мне уже поздно его добиваться. Тем не менее я попробую.— Великолепно! Просто великолепно! — прервал его граф. — Вы прямо герой из романа, мне о таких и слышать не доводилось. Римлянин чистой воды, стойкий спартанец. Нет, право, это прекрасно, как всякая античность. И однако, скажите, чего вы ждёте за столь потрясающее бескорыстие?— Ничего.— Да, скромная компенсация! — бросил граф. — И вы хотите, чтобы я вам поверил? Нет, сударь, столь благородные поступки не совершаются ради собственного удовольствия. Чтобы поступать так высоконравственно, у вас должна быть какая-то скрытая причина, но я не могу найти её.— Нет никакой другой причины, кроме тех, что я вам изложил.— Значит, надо понимать так, что вы от всего отказываетесь? Даже от надежд на брак с мадемуазель Клер д'Арланж, от которого я в течение двух лет тщетно пытался вас отговорить?— Нет. Я виделся с мадемуазель Клер и рассказал ей об ужасной беде, которая на меня обрушилась. Она мне поклялась, что будет моей женой, что бы ни произошло.— И вы полагаете, что маркиза д'Арланж отдаст свою внучку сьеру Жерди?— Мы надеемся. Маркиза так помешана на знатном происхождении, что предпочтёт отдать внучку побочному сыну аристократа, нежели сыну почтённого промышленника. Но если она откажет, что ж, мы подождём её смерти, хоть и не станем желать, чтобы она пришла поскорей.Спокойный тон Альбера окончательно вывел из себя графа де Коммарена.— И это мой сын? — воскликнул он. — Не может быть! Сударь, чья кровь течёт в ваших жилах? На это могла бы ответить лишь ваша достойная матушка, если бы она только знала…— Граф, — прервал его угрожающим голосом Альбер, — думайте, что говорите! Она моя мать, и этого достаточно. Я её сын, а не судья. Никому, даже вам, я не позволю непочтительно отзываться о ней при мне. А от вас тем более не потерплю неуважения к ней.Граф делал поистине героические усилия, сдерживая свой гнев и не давая ему вырваться за определённые пределы. Но поведение Альбера довело его до крайней степени ярости. Как! Этот мальчишка взбунтовался, посмел бросить ему вызов, посмел угрожать? Старик вскочил с кресла и кинулся к сыну, словно намереваясь влепить ему пощёчину.— Вон! — возмущённо взревел он. — Вон отсюда! Немедля уходите в свои комнаты и не смейте выходить из них без моего позволения. Завтра я сообщу вам свою волю.Альбер почтительно поклонился, но глаз не опустил и медленно пошёл к дверям. Он уже отворял их, но тут в настроении графа де Коммарена произошла перемена, как это часто случается у вспыльчивых людей.— Альбер, — позвал он. — Вернитесь, выслушайте меня.Молодой человек подошёл к отцу, явно тронутый новой интонацией, прозвучавшей в его голосе.— Подождите, — продолжал граф, — я хочу сказать все, что думаю. Сударь, вы достойны быть наследником великого рода. Я могу негодовать на вас, но не могу не уважать. Вы — честный человек. Альбер, дайте мне руку.То был сладостный миг для них обоих, миг, какого, пожалуй, ещё не бывало в их жизни, подчинённой унылому этикету. Граф испытывал гордость за сына и мысленно говорил себе, что и он был таким в его годы. А до Альбера только сейчас стал доходить смысл того, что произошло между ними. Они долго стояли, не разжимая рук, словно у них не было на это сил, и оба молчали.Наконец г-н де Коммарен вновь уселся под генеалогическим древом и тихо сказал:— Альбер, я прошу вас оставить меня. Мне нужно побыть одному, чтобы все обдумать и немного привыкнуть к чудовищному удару, — а когда молодой человек затворил дверь, граф тихо проговорил, как бы отвечая своим тайным мыслям: — Господи, что будет со мною, если он, на которого я возлагал все свои надежды, покинет меня?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40