— Простите меня, — продолжал он, — простите… Прежде чем дерзнуть заговорить с вами, я говорил с вашей бабушкой. Разве вы не понимаете о чем?.. Одно слово из ваших уст решит мою судьбу. Клер, мадемуазель Клер, не отталкивайте меня, я вас люблю!Пока орист говорил, мадемуазель д'Арланж смотрела на него так, словно не знала, верить ли зрению и слуху. Но на словах «Я вас люблю!», произнесённых с трепетом подлинной страсти, она поспешно отняла руку и чуть слышно вскрикнула.— Вы, — прошептала она, — так, значит, вы…Г-н Дабюрон онемел: он не выговорил бы ни слова, даже если бы речь шла о его жизни. Сердце его тисками сжало предчувствие огромного горя. А уж что стало с ним, когда Клер разразилась слезами!— Как я несчастна! Как несчастна! — повторяла она, закрыв лицо руками.— Вы несчастны? — вскричал следователь. — Из-за меня? Клер, это жестоко! Заклинаю вас, объясните, чем я провинился? В чем дело? Все, что угодно, только не эта неизвестность, которая меня убивает!Он упал перед ней на колени и вновь хотел завладеть её рукой. Она мягким движением отстранила его.— Дайте мне поплакать, — отвечала она, — мне так больно. Знаю, вы возненавидите меня. Быть может, даже станете презирать, а между тем клянусь вам, я не знала того, что вы мне сейчас сказали, даже не подозревала об этом.Г-н Дабюрон так и застыл на коленях в ожидании удара, который его добьёт.— Да, — продолжала Клер, — вы заподозрите меня в постыдном кокетстве. Теперь я все понимаю. Если бы вы не любили меня, разве вы могли бы относиться ко мне с такой преданностью — да и кто бы мог на вашем месте? Увы, я не слишком-то опытна, я радовалась, что мне посчастливилось иметь такого друга, как вы. Ведь я одна на свете, я — как путешественник, заблудившийся в пустыне. Я доверилась вам бездумно и неосторожно, словно заботливому, снисходительному отцу.Последнее слово приоткрыло несчастному следователю всю бездну его заблуждения. Словно чугунный молот, раздробило оно на тысячи кусков хрупкое строение его надежды. Он медленно поднялся и голосом, в котором сквозил невольный упрёк, повторил:— Словно отцу…Мадемуазель д'Арланж поняла, как опечалила, как ранила она человека, любившего её больше, чем она могла себе вообразить.— Да, — вновь заговорила она, — да, я любила вас, как отца, как брата, как всех родных, которых у меня больше нет. Когда я видела, что вы, такой суровый, такой важный, становитесь при мне мягким и ласковым, я благодарила бога, что он послал мне защитника, заменившего моих усопших родных.У г-на Дабюрона вырвалось рыдание, сердце его разрывалось.— Одно слово, — продолжала Клер, — одно ваше слово рассеяло бы все недоразумения. Зачем вы его не произнесли! Мне было так сладко чувствовать вашу опеку, словно ребёнку — заботу матери. С тайной радостью я говорила себе: «Я знаю, что есть человек, который мне предан, которому я могу излить душу». Ах, почему я не доверялась вам ещё больше? Зачем хранила от вас свой секрет? Тогда мы были бы избавлены от этого тягостного объяснения. Я должна была вам признаться, что я более не принадлежу себе, что по доброй воле и с радостью отдала своё сердце другому.Внезапно упасть наземь с небес! Страдания следователя были неописуемы.— Да, лучше бы вы сказали мне, Клер, — отвечал он, — а может быть, нет. Благодаря вашему молчанию я полгода питал сладостные иллюзии, полгода предавался волшебным мечтам. Вероятно, это и было счастье, отпущенное мне на земле.Ещё не совсем стемнело, и он ясно видел мадемуазель д'Арланж. Её прекрасное лицо было бледно и неподвижно, как мрамор. Крупные слезы беззвучно струились по её щекам. Г-ну Дабюрону казалось, что он видит плачущую статую.— Вы любите другого, — заговорил он наконец, прервав молчание, — другого! И ваша бабушка не знает об этом. Клер, человек, которого вы избрали, не может быть недостоин вас. Почему же маркиза его не принимает?— Тому есть препятствия, — прошептала Клер, — и боюсь, эти препятствия останутся навсегда. Но я из тех, кто любит лишь единожды в жизни. Такие, как я, выходят замуж за того, кого любят, а если нет… Тогда монастырь.— Препятствия… — глухим голосом проговорил г-н Дабюрон. — Есть человек, которого вы любите, он знает об этом, и ему мешают какие-то препятствия?— Я бедна, — откликнулась мадемуазель д'Арланж, — а его семья страшно богата. Отец его — человек чёрствый и неумолимый.— Отец! — воскликнул следователь с горечью, которой и не думал скрывать. — Отец! Семья! И это для него преграды! Вы бедны, он богат — и это его останавливает! И он знает, что любим вами!.. Ах, если бы я был на его месте! Я восстал бы против целого света! Разве жертвы, приносимые любви, как я её понимаю, могут быть слишком велики? Впрочем, это и не жертвы вовсе. Чем огромнее жертва, тем огромнее радость от неё. Страдать, бороться и все-таки надеяться, надеяться, несмотря ни на что, самозабвенно отдать всего себя — вот что значит любить.— Так люблю я, — просто сказала мадемуазель д'Арланж.Этот ответ добил юриста. Он понимал её. Все кончено, ему не оставалось ни малейшей надежды. Но он испытывал мучительную потребность продлить свои терзания, испить всю горечь до конца, чтобы ещё больше убедиться в собственном несчастье.— Скажите, — настойчиво спросил он, — откуда вы его знаете? Где и когда могли с ним говорить? Ведь маркиза никого не принимает.— Признаюсь вам, сударь, во всем, — с достоинством отвечала Клер. — Мы уже давно знакомы. Впервые я встретила его в гостях у приятельницы моей бабки, старой мадемуазель де Гоэлло, которая приходится ему дальней родственницей. Мы заговорили, потом встретились там же ещё раз…— Да, помню, — подхватил г-н Дабюрон в каком-то внезапном озарении, — теперь вспомнил. Когда вам предстояло идти к мадемуазель де Гоэлло, перед тем вы дня три или четыре бывали веселей, чем обычно. А возвращались частенько в печальном настроении.— Это потому, что я видела, как он страдает, сознавая своё бессилие перед препятствиями.— Значит, его семья столь знатна и богата, — мрачно проговорил юрист, — что отвергает союз с вашим домом?— Я расскажу вам все и без ваших вопросов, сударь, — отвечала мадемуазель д'Арланж, — все вплоть до его имени. Его зовут Альбер де Коммарен.В эту минуту маркиза, нагулявшись, собралась возвращаться в нежно-розовый будуар. Она приблизилась к беседке.— Блюститель правосудия, — воскликнула она своим оглушительным голосом, — пора садиться за пикет!Следователь, не отдавая себе отчёта в своих действиях, поднялся и пробормотал:— Иду, иду.Клер удержала его за руку:— Я не предупредила вас, что все сказанное мною должно остаться между нами.— Ах, мадемуазель! — с упрёком воскликнул юрист, уязвлённый таким недоверием.— Я знаю, — продолжала Клер, — что могу на вас положиться. Но как бы ни повернулись события, покой мой утрачен.Г-н Дабюрон вопросительно посмотрел на неё, он был удивлён.— Можно не сомневаться, — пояснила Клер, — что если я, юная и неопытная девушка, могла чего-то не заметить, то бабка моя заметила все; раз она продолжает вас принимать и ничего мне не сказала, значит, она желает вам успеха, молчаливо поощряет ваши намерения, которые, можете мне поверить, я нахожу чрезвычайно для себя лестными.— Я вам сказал об этом с самого начала, мадемуазель, — отвечал следователь. — Госпожа маркиза не отвергла моих надежд.И он пересказал вкратце свой разговор с г-жой д'Арланж, деликатно обойдя денежные проблемы, игравшие для старой дамы столь важную роль.— Я не ошиблась, — печально заметила Клер, — теперь мне придётся худо. Когда бабка узнает, что я не приняла вашего предложения, она будет вне себя от ярости.— Плохо же вы меня знаете, сударыня, — перебил юрист. — Я ничего не собираюсь рассказывать госпоже маркизе, я исчезну без всяких объяснений. Она сделает вывод, что по зрелом размышлении я…— О, я знаю, вы добры и великодушны!— Я удалюсь, — продолжал г-н Дабюрон, — и скоро вы позабудете самое имя бедняги, который сегодня расстался с надеждой на счастье.— Я надеюсь, вы не верите в то, что говорите? — пылко перебила девушка.— Нет, это правда. Последнее моё утешение — мысль о том, что когда-нибудь вы вспомните обо мне не без доброго чувства. Пройдёт время, и вы скажете себе: «Этот человек любил меня». Поверьте, мне хотелось бы, несмотря ни на что, остаться вашим другом, да, преданнейшим вашим другом.Клер порывисто схватила руки г-на Дабюрона.— Вы правы, — сказала она, — мы должны остаться друзьями. Забудем, что произошло, забудьте то, что вы мне сейчас сказали, станьте для меня, как прежде, лучшим, снисходительнейшим из братьев.Стало темно, она уже не могла разглядеть его лицо, но догадалась, что он плачет; недаром он медлил с ответом.— Да разве это возможно? — прошептал он наконец. — Разве возможно то, о чем вы меня просите! Вы призываете меня все забыть. У вас-то достанет силы на это. Неужели вы не видите, что я люблю вас в тысячу раз сильнее, чем любите вы… — он осёкся, не смея произнести имя Коммарена, и только добавил: — Я вечно буду вас любить.Они уже удалились на несколько шагов от беседки и были недалеко от крыльца.— Теперь, сударыня, — вновь заговорил юрист, — разрешите мне откланяться. Отныне вы будете редко видеть меня. Я стану навещать вас не чаще, чем это требуется, чтобы не создавать видимости разрыва. — Голос его дрожал и был почти невнятен. — Что бы ни случилось, помните: есть на свете несчастный, который принадлежит вам душой и телом. Если когда-нибудь вам понадобится преданность друга, обратитесь ко мне. Ну, вот и все. Я не отчаиваюсь, мадемуазель Клер. Прощайте же!Она была почти в таком же смятении, что и он. Безотчётно она подставила ему лоб для поцелуя, и г-н Дабюрон коснулся холодными губами лица той, которую так любил.Они под руку поднялись на крыльцо и вошли в розовый будуар, где маркиза поджидала свою жертву, начиная уже терять терпение и яростно постукивая картами по столу.— Где же вы, неподкупный страж порядка? — воскликнула она.Но г-н Дабюрон был, казалось, на грани смерти. Он не в силах был взять карты в руки. Промямлив какую-то нелепость в оправдание, упомянув о каких-то неотложных делах, срочной работе, внезапном недомогании, он вышел, держась за стены.Его уход возмутил старую картёжницу. Она обернулась к внучке, которая, чтобы скрыть своё смятение, держалась как могла дальше от свечей, горевших на карточном столе, и спросила:— Да что это сегодня с Дабюроном?— Не знаю, сударыня, — пролепетала Клер.— Сдаётся мне, — продолжала маркиза, — этот следователишка возомнил о себе и слишком много стал себе позволять. Надо будет поставить его на место, а то он вообразит себя с нами на равной ноге.Клер попыталась оправдать г-на Дабюрона. Ей, дескать, показалось, что он плохо выглядел, да он и жаловался нынче вечером на недомогание. Уж не заболел ли он?— Ну что ж, — отрезала маркиза, — в этом случае ему следовало бы в благодарность за честь находиться в нашем обществе сделать над собой некоторое усилие, не правда ли? По-моему, я рассказывала тебе историю нашего двоюродного деда герцога де Сент-Юрюжа. Он был приглашён играть в карты за королевским столом после охоты, играл весь вечер и весьма учтиво проиграл двести двадцать пистолей. Все собрание отметило его весёлость и отменное настроение. Лишь на другой день узнали, что на охоте он упал с лошади, сломал ребро и тем не менее играл с Его Величеством в карты. Такое проявление почтительности выглядело настолько естественным, что никто особенно не ахал. Пусть этот следователишка и заболел: будь он человеком порядочным, он бы умолчал об этом и остался сыграть со мной в пикет. По-моему, он такой же больной, как я. Кто знает, в какой притон он помчался. V Покинув особняк д'Арланжей, г-н Дабюрон не пошёл домой. Всю ночь он блуждал неведомо где, пытаясь хоть чуть-чуть остудить пылающую голову и изнурить себя усталостью, которая принесла бы ему немного покоя.— О, я безумец! — твердил он себе. — Лишь безумец мог верить, надеяться, что когда-нибудь будет любим ею. Какое безрассудство было мечтать о том, чтобы завладеть этим воплощением грации, благородства, красоты! Как прекрасна она была нынче вечером с лицом, залитым слезами! В ней было что-то ангельское! Каким возвышенным чувством озарились её глаза, когда она говорила о нем! Да, она его любит. А меня почитает, как отца. Она сама сказала: «Как отца». Да разве могло быть иначе? Поделом же мне! Разве могла она увлечься угрюмым и суровым правоведом, унылым, как его неизменный чёрный сюртук? Что за преступный замысел был соединить её девичью чистоту с моим отвратительным знанием жизни! Грядущее для неё — страна прекрасных иллюзий, а для меня давно уже поблекли все радужные упования. Она молода, как сама невинность, а я стар, как порок.В самом деле, несчастный следователь был жалок сам себе. Он понимал Клер и не осуждал её. Он корил себя за то, что не сумел скрыть от неё свою невыносимую боль, за то, что омрачил её жизнь. Не мог себе простить, что вообще затеял это объяснение.Разве не обязан он был предвидеть, что она отвергнет его и он лишится небесной радости видеть её, слышать, молча обожать?«Юная девушка, — размышлял он, — должна мечтать о возлюбленном. Должна видеть в нем идеал. Она радуется, украшая его самыми блистательными достоинствами, воображая его благороднейшим, отважнейшим, великодушнейшим из смертных. А что Клер могла бы думать обо мне, когда меня нет рядом? Воображение нарисовало бы ей меня в зловещей судейской мантии, в мрачной тюремной камере, в единоборстве с каким-нибудь негодяем и отщепенцем. Не в том ли состоит моё ремесло, чтобы опускаться на самое дно общества, копаться в грязи преступлений? Да, я обречён во тьме стирать грязное бельё нашего развращённого общества. Что и говорить, некоторые профессии метят особой метой тех, кто ими занимается. Юрист, подобно священнику, должен бы приносить обет безбрачия. Ведь и тот и другой все знают, все слышат. Они даже одеваются похоже. Но священник в складках своей чёрной сутаны несёт людям утешение, а судья ужас. Первый воплощает милосердие, второй — кару. Вот о чем она думает, вспоминая обо мне, между тем мой соперник, мой соперник…»И несчастный продолжал бесконечно и бессмысленно кружить по пустынным набережным.Он был без шляпы, глаза его блуждали. Чтобы легче было дышать, он сорвал с себя галстук и бросил.Изредка навстречу ему попадался одинокий прохожий, но он не замечал никого. Прохожий останавливался и с жалостью смотрел вслед горемычному безумцу.В безлюдном месте недалеко от улицы Гренель к нему подошли полицейские и попытались выяснить, кто он такой и что ему надо. Он оттолкнул их, но как-то машинально, и сунул им визитную карточку.Прочитав, они отпустили его, уверенные, что он пьян.На смену первоначальному смирению пришла безумная ярость. В сердце его зародилась ненависть, которая была сильней и неукротимей даже, чем любовь к мадемуазель д'Арланж.Ах, попадись ему этот соперник, этот счастливчик, благородный виконт, которому все на свете даётся даром!Г-ну Дабюрону, гордому, благородному человеку, самоотверженному судебному следователю, открылась вся непреодолимая сладость мщения. Сейчас он понимал тех, кто от ненависти хватается за кинжал, кто, притаившись в тёмном углу, подло, исподтишка наносит удар — в грудь или в спину врага, как придётся, лишь бы ударить, убить и с радостью увидеть кровь жертвы.Как раз в эти дни он расследовал преступление жалкой уличной женщины, которую обвиняли в том, что она ударом ножа расправилась с одной из своих товарок.Она ревновала к этой товарке, пытавшейся отбить у неё любовника, грубого пьянчугу-солдата.Теперь г-ну Дабюрону было жаль эту презренную женщину, которую он накануне начал допрашивать.Она была безобразна, вызывала отвращение, но ему припомнилось выражение её лица в ту минуту, когда она заговорила о своём солдате.«Она любит его, — думал следователь. — Если бы каждый присяжный перенёс те же страдания, что я, она была бы оправдана. Но многие ли испытали в жизни страсть? Дай бог, один человек из двадцати».Он поклялся себе призвать суд к снисходительности и, насколько удастся, смягчить кару за преступление.Он и сам был готов решиться на преступление.Г-н Дабюрон замыслил убить Альбера де Коммарена.До самого утра он все больше укреплялся в своём замысле, приводя сотни безумных доводов, казавшихся ему вполне основательными и бесспорными, в пользу необходимости и законности мщения.К семи утра он очутился на одной из аллей Булонского леса недалеко от озера. Он добрался до заставы Майо, нанял экипаж и велел отвезти себя домой.Ночной бред продолжался, — но страдание унялось. Он не испытывал ни малейшей усталости. Одержимый навязчивой идеей, он действовал спокойно и методично, словно сомнамбула.Он раздумывал, рассуждал, но разум его бездействовал.Дома он тщательнейшим образом оделся, как в те дни, когда собирался в гости к маркизе д'Арланж, и вышел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40