Об этом буквально ни слова в Ветхом Завете, который, как на сегодняшний день всеми признано, является более бескомпромиссным и менее сентиментальным, чем Новый Завет. Честно говоря, Иисус, как Он представлен в Евангелиях, похож на слезливого либерала – в те моменты, когда не взмывает на крыльях довольно слащавых семитских метафор. Что касается Средневековья, их демоны, их раскаленные клещи и остальные атрибуты ада – не более чем спектакль, где жертвы подвергались тем истязаниям, которым хотелось бы предать своих врагов на земле. А Римско-католическая церковь в этом вопросе… ну, молочные реки и кисельные берега, которые ждут вас на том свете, – это, конечно, понятно. Я это к чему – надеюсь, вы не считаете случайностью, что они поддерживают все без исключения отсталые, реакционные, а то и совсем зловещие режимы, как в Испании, Португалии, Ирландии…
– Да, я понимаю, о ком вы говорите. Ну не знаю, что и думать. Но одно могу сказать с уверенностью: вы раскрыли мне глаза на очень многие вещи, пастор.
– О которых я бы посоветовал вам, мистер Оллингтон, еще раз подумать как-нибудь на досуге. Уверяю вас, людям не доставляет радости, когда их слепые верования анализируются в конкретном историческом контексте, знаю это из личного опыта.
– Что бы вы сказали, если б я вдруг сообщил вам, что у меня есть факты, которые, похоже, доказывают, что некий господин фактически обрел в той или иной форме вторую жизнь после своей смерти?
– Я бы сказал, что вы сошли… – На неизношенном лице преподобного Тома всегдашнее выражение недовольства на мгновение уступило место какой-то настороженности; за последние несколько дней я наблюдал нечто подобное на многих знакомых лицах. – Э-э, вы имеете в виду привидения и все такое прочее, я правильно понял?
– Да. А точнее, одно привидение, которое предоставило мне сведения, точные сведения, которые я не мог бы получить из иных источников.
– Мм. Ясно. Если у кого-то с чердаком не все в порядке, в этом лучше разберется его лечащий врач, а не человек моей профессии. Кстати, где Джек? Что-то не вижу его…
– Он поехал к пациенту. Вы хотите сказать, что у меня все признаки сумасшествия, если я считаю такое возможным?
– Мм… нет. Но мы ведем речь о, скажем так, ненормальном состоянии сознания, не правда ли, так что давайте следовать четким определениям.
– Четкие определения подсказывают нам, что человек не может пережить собственную смерть.
– Послушайте, я бы хотел повторить. Не могли бы вы, если не трудно, сказать бармену, пусть нальет мне чего-нибудь. Я не должен особо накачиваться, потому что меня сегодня вечером еще на пикник пригласили в Ньюхем – жаркое на вертеле и всякие такие развлечения на открытом воздухе, но, надеюсь, еще капельку можно себе позволить, как вы считаете?
– Что пьете?
– Баккарди с перно. – В его интонации так и слышалось невысказанное: «Идиот!»
– Чем-нибудь разбавить?
– Простите?
– С томатным соком, с пепси-колой или…
– Боже упаси! Нет, только лед.
Я передавал заказ Фреду, который понимающе закрыл глаза на пару секунд, прежде чем взяться за бутылки и стакан. Впервые за долгое время он мог поработать без напряжения – и вполне заслуженно; бар был закрыт до вечера, количество приглашенных ограничивалось Дианой, Дэвидом, еще двумя-тремя соседями и членами моей семьи плюс пастор, созерцающий теперь свой стакан; он начал энергично вращать его и только потом сделал маленький глоток.
– Все в порядке?
– Нормально. Вы тут упоминали про Божий Промысел, – сказал он, продемонстрировав способность восстанавливать в памяти прерванный разговор, что мне пришлось с неудовольствием поставить ему в заслугу. – По-своему интересный момент. Я хотел бы поведать вам, что по поводу Божьего Промысла накручено больше фантазий – в том смысле, что люди дают выход своим неосознанным побуждениям в общественно приемлемом виде, – нежели в какой-либо другой области веры, за исключением мученичества, конечно, где сильнее выпирает чисто сексуальный момент. Божий Промысел. Хм. Я в этом разбираюсь не лучше, чем любой прохожий на улице, а многие служители Церкви из нового поколения ставят в наши дни вот такой огромный вопросительный знак в конце данного утверждения. Дело идет, вне сомнения, к тому, что религиозный идеализм проследует той же дорогой, что и бессмертие души, с отставанием сознания лет на двадцать или, скажем, двадцать пять. А теперь прошу извинить, мне надо перекинуться парой слов вон с теми двумя ослепительными куколками. Было в высшей степени…
– Я пойду с вами.
Чисто случайно, полагаю, Джойс и Диана оделись почти одинаково на похороны: черная юбка и жакет из баратеи, белая рубашка с английскими кружевами, черные ажурные чулки, черная соломенная шляпка. Из-за этого они сильнее, чем когда-либо раньше, казались сестрами, даже близнецами. Пока пастор развенчивал, ради меня, а вполне возможно, что и ради себя, христианство, я наблюдал за ними, как они сидят и беседуют на диванчике у окна, задаваясь вопросом: кто-нибудь из них коснулся наших предстоящих интимных дел? Мне пришло в голову только теперь, что я забыл предупредить Диану, что в разговоре с Джойс я приписал идею нашего интима ей, Диане, но я еще только двинулся с места, направляясь в их сторону в сопровождении насупленного, тяжело ступающего пастора, как мне стало понятно, что все в порядке. В порядке, и даже более того: они касались друг друга плечами и коленями, у обеих лица немного раскраснелись, и каждая на свой манер посмотрела на меня взглядом заговорщика, Джойс – прямо и серьезно, Диана – разыгрывая маленький шок, обрамленный по краям стыдливостью.
– Мистер Зонненшайн давал мне разъяснения по поводу Божьего Промысла, – сказал я.
Пастор быстро изогнулся – правым бедром и левым плечом. Он сказал со вздохом:
– Вы знаете, по роду моих занятий приходится время от времени затрагивать вопросы подобного плана.
– А в чем Божий Промысел? – спросила Джойс, прибегнув к заинтересованному, отнюдь не враждебному и вполне рассудительному тону, который, как я научился распознавать, таил в себе угрозу.
– Вы знаете, отвечая на этот вопрос, начнем с того, что отбросим все ложные толкования. Например, он никак не связан с истерическими хлопотами по поводу состояния вашей души, с воскресением вашего тела после смерти, с обществом святых, с грехом и раскаянием или выполнением вашего долга в той сфере жизни, куда судьбе было угодно…
Я настроился на выслушивание исчерпывающего списка всего, что в Божьем Промысле не содержалось. Джойс, однако, перебила:
– Но в чем же Его Промысел?
– Я бы сказал… Я бы так выразился, что… Бог ждет от нас… – насмешливые нотки звучали в последней фразе, – борьбы с несправедливостью и угнетением во всех уголках земли, будь то Греция или Родезия, Америка или Ольстер, Мозамбик с Анголой или Испания…
– Но это все политика. А что касается религии?
– Для меня это… религия в своем истинном значении. Конечно, я могу заблуждаться во всем этом. Не мне учить людей, что им следует думать, как им следует…
– Но вы ведь пастор, – сказал Джойс все с той же рассудительностью. – Вам платят за это, чтобы вы учили людей, что и как им думать.
– Мне, прошу прощения, такой подход кажется устаревшим…
– Мистер Зон-нен-шайн, – вмешалась Диана, разрубив слово, словно топором, так, что оно стало похоже по звучанию на какое-то китайское имя, составленное из трех одиночных слогов.
Пастор похвально выдержал довольно продолжительную паузу и затем сказал:
– Слушаю вас, миссис Мейбери.
– Мистер Зонненшайн… Мне ужасно неловко, но все же не могли бы вы ответить на один нахальный вопрос?
– Да. Да, прошу вас. Это…
– В чем же… смысл, если человек с такими понятиями, как у вас, занимает пост священника, – человек, который говорит, что ему безразличны долг, людские души, грех? По-моему, именно этими вещами и должен заниматься пастор, разве не так?
– Ну, согласен с вами, что традиционный…
– Я хочу сказать, да, конечно же, я согласна с вами насчет Греции и всех остальных стран, там ужас что творится, но всем нам это уже известно. Вы только не обижайтесь, пожалуйста, и мы, и многие другие повторят, что человеку в вашей должности лучше не брать на себя роль одного из этих, ну, как их там…
– Одного из тех типов на телевидении, которые читают нам лекции о проблемах сегодняшнего дня, о свободе и демократии, – сказал Джойс с еще большей рассудительностью, чем раньше.
– Понимаете, в такой функции вы нам просто не нужны. Мистер Зонненшайн, а вам не приходила случайно в голову такая мысль, сами посудите: когда все вокруг живут – это ведь ужас какой-то! – опережая события, зная все обо всем и о каждом в отдельности, тут уж, наверное, именно вам следовало бы занять жесткую позицию, напомнить людям про геенну, про грех и вечное проклятие и не давать никому спуску вместо того, чтобы жить себе…
– … и не брать особо в голову, как не берут все остальные, – подхватила Джойс. Она допила свой херес, глядя на меня поверх стакана.
– Но согласитесь, человек должен говорить правду, как он ее понимает, в противном случае ему…
– Вы действительно так думаете? А вам не кажется, что это чуть ли не самое рискованное занятие, какое только можно придумать?
– Возможно, вам только кажется, что вы знаете правду, – закончила Джойс.
– Возможно. Ну ладно. Итак. Вынужден покинуть вас, мне надо повидаться с майором, – сказал служитель Бога так торопливо и так решительно и с такой стремительностью отбыл сразу после этого, что свидание с майором (хотя в действительности среди присутствующих и был настоящий майор в отставке), должно быть, являлось в семье Зонненшайнов эвфемизмом для посещения сортира.
Я обернулся к Джойс и Диане. Впервые я был свидетелем такого согласованного взаимодействия этих двух молодых особ.
– Послушайте, вы с таким мастерством отшили его – и правильно сделали. Поздравляю, у меня бы так не получилось. Позвольте предложить вам что-нибудь выпить.
Во время моей речи они переглянулись быстро, как будто обмениваясь мыслями, потом посмотрели на меня без особой приветливости. Диана, широко раскрыв глаза, наклонилась вперед:
– Морис, для чего ты это сделал, для чего привел этого мерзкого зануду в собачьем ошейнике?
– Я его не приводил, он сам рвался составить вам компанию, а я подумал, что будет меньше хлопот, если я…
– Неужели ты не мог остановить его? – спросила Джойс.
– Думаю, что мог бы, да; если б я знал, что это так важно.
– Конечно, Морис, ты же видел, что мы разговаривали.
– Виноват. Кстати, если речь зашла о вашем разговоре…
– Ты хочешь напомнить про нас с тобой, про то, как собраться втроем в постели, – сказала Джойс, лишь слегка понижая голос и таким тоном, будто мы переключились на менее вдохновляющую, достаточно заезженную тему.
– Тсс… Да. Ну, что вы…
– Мы думаем, что самое лучшее время будет сегодня после обеда, в четыре часа, – сказала Диана.
– Отлично. Можно будет…
– Где? – спросила Джойс.
– Я думаю, что можно было б воспользоваться восьмым номером во флигеле. Его только в понедельник будут заселять. Я дам знать Дэвиду, он проследит, чтобы нас никто не побеспокоил.
– Что ты скажешь ему?
– Предоставь это мне.
Что я и сделал – дал знать Дэвиду в той же форме, как и раньше в подобных случаях, когда я намеревался провести время с дамой в стенах своей гостиницы, хотя и не попросил его, как в нескольких предыдущих случаях, распорядиться насчет бутылки шампанского, ведерка со льдом и стаканов в приготовленном номере; я опустил эти детали не столько из соображений экономии, сколько из-за своей неспособности придумать, каким образом сказать Дэвиду о нужном количестве стаканов. Этот короткий разговор состоялся сразу после малоаппетитного обеда в главном обеденном зале. Пастор присутствовал; он полностью пришел в себя после трепки, заданной ему девушками, и был даже полон кипучей энергии, за чаем сделал колкий словесный выпад в адрес Ника (как Ник поведал мне потом) и ушел последним из гостей, изрядно нарезавшись, залив в себя напоследок полстакана моего «Тейлора» урожая 1955 года. Я пожелал ему всяческих неприятностей на его пикнике с жареными сосисками в Ньюхеме. Когда за ним наконец закрылась дверь, я пошел в конторку, заперся там, отключил телефон и попытался сосредоточить свои мысли на отце.
Все так и осталось на уровне попыток, не получив развития, потому что все, что касалось похорон отца, никак не вязалось с какими-либо воспоминаниями о нем самом, или потому, что у меня на уме были восьмой номер и четыре часа (хотя это и не вытеснило из головы все остальное), или потому, что всему вчера еще живому требуется немало времени, прежде чем оно начнет казаться по-настоящему мертвым, или потому, что каким-то образом сказывалось воздействие пилюль Джека. Безжизненные, бессмысленные фразы вертелись в сознании: он ушел без страданий, он подарил мне жизнь, он достиг преклонных лет, смерть пришла тихо, он делал для меня все от него зависящее, он дожил до того, когда и его сын, и его внук устроились в жизни, он, должно быть, знал, что смерть близко (как будто это может быть утешением). И он ушел в лучший мир, он умер телом, но дух его живет… – трудно дополнить чем-нибудь новым этот список или вообще заниматься поисками хоть какого-то смысла во всем этом списке фраз, они из другого времени. Создавалось впечатление, что, как ни выискивай, как ни придумывай опровержения, все равно выходило, что этот пастор, этот идиот, вроде как прав. И все же я не просто так трепал языком, когда сказал ему, что в деле Андерхилла есть доказательства загробной жизни. Единственное отличие в том, что это давнее дело, касающееся человека, который на данный момент и не был вовсе человеком – было только его имя, слова, кости и, наверное… да, конечно, был его призрак. Бессмертие выглядело слишком экзотическим или же слишком грубым понятием, чтобы наделить им кого-нибудь, кого вы знали многие-многие годы во плоти.
Возможно, надо подойти к этому, так сказать, с противоположного конца: что если я попытаюсь представить себе Андерхилла более реальным, в большей степени живым человеком, в большей степени почувствую его присутствие, каким бы отдаленным во времени оно ни было, точно таким же образом, как я ощущал присутствие своего отца?
Я отпер ящик стола и вытащил из-под стопки банковских бюллетеней и оплаченных счетов ларец, в котором лежали серебряная фигурка и рукопись. Вчера ночью я слишком устал, чтобы рассмотреть их как следует, а сегодня вплоть до этого момента у меня не было ни времени, ни особого желания. Но теперь мне не терпелось познакомиться с ними поближе. Я взял фигурку, подошел к окну и осмотрел со всех сторон в ярком солнечном свете. Если не считать область шеи и паха, фигурка не особо пострадала от коррозии; остальные части, гладкие на ощупь, истерлись, очевидно побывав когда-то во многих руках. Тело и конечности – цилиндрической формы; талия, локти и колени обозначены слабо, а на уцелевшей руке, хотя и непропорционально большой, – ни малейшего намека на костяшки и суставы. Голова не сужается к подбородку, верхушка черепа почти плоская, а черты лица можно назвать условными; лишь рот, растянутый в широкой откровенной ухмылке, обнажающей около дюжины зубов примерно одинакового размера, проработан вполне детально.
Я пришел к выводу, что родину этой вещицы нужно искать за пределами Западной Европы, и у меня было сильное ощущение, что восток совсем не то направление, в каком нужно вести поиск. Возможно, Африка, хотя и очень сомнительно, подумал я, если принять во внимание хотя бы такой факт: годы жизни Андерхилла. Новый Свет, доколумбовские цивилизации – да; я видел именно такую вот радостную, жадную свирепость на лицах ацтекских скульптур. Времени более чем достаточно – полтора столетия, если точно, – чтобы такой предмет совершил путешествие из завоеванной Мексики в Англию тех дней, когда жил Андерхилл, хотя, конечно, будет трудной задачей угадать маршрут, захват испанского галеона с сокровищами – одна из очевидных и далеко не беспочвенных догадок. Но каким бы ни было происхождение статуэтки и каким бы ни был ее путь до Фарема, я еще никогда не видел настолько отталкивающего произведения рук человеческих, и это стало понятно с того самого момента, как я рассмотрел фигурку как следует. Она также была неприятной на ощупь, и не похоже, чтобы стала менее холодной и влажной, чем когда я впервые взял ее в руки где-то около двенадцати часов тому назад, и не заметно, чтобы она хоть слегка потеплела теперь, после нескольких минут соприкосновения с моими пальцами; без сомнения, объяснялось это какой-то примесью в металле. В общем, это была именно такая вещь, которую Андерхилл, возможно, выбрал бы из коллекции схожих изображений человеческого скотства, чтобы иметь при себе в могиле для доказательства своего воскрешения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
– Да, я понимаю, о ком вы говорите. Ну не знаю, что и думать. Но одно могу сказать с уверенностью: вы раскрыли мне глаза на очень многие вещи, пастор.
– О которых я бы посоветовал вам, мистер Оллингтон, еще раз подумать как-нибудь на досуге. Уверяю вас, людям не доставляет радости, когда их слепые верования анализируются в конкретном историческом контексте, знаю это из личного опыта.
– Что бы вы сказали, если б я вдруг сообщил вам, что у меня есть факты, которые, похоже, доказывают, что некий господин фактически обрел в той или иной форме вторую жизнь после своей смерти?
– Я бы сказал, что вы сошли… – На неизношенном лице преподобного Тома всегдашнее выражение недовольства на мгновение уступило место какой-то настороженности; за последние несколько дней я наблюдал нечто подобное на многих знакомых лицах. – Э-э, вы имеете в виду привидения и все такое прочее, я правильно понял?
– Да. А точнее, одно привидение, которое предоставило мне сведения, точные сведения, которые я не мог бы получить из иных источников.
– Мм. Ясно. Если у кого-то с чердаком не все в порядке, в этом лучше разберется его лечащий врач, а не человек моей профессии. Кстати, где Джек? Что-то не вижу его…
– Он поехал к пациенту. Вы хотите сказать, что у меня все признаки сумасшествия, если я считаю такое возможным?
– Мм… нет. Но мы ведем речь о, скажем так, ненормальном состоянии сознания, не правда ли, так что давайте следовать четким определениям.
– Четкие определения подсказывают нам, что человек не может пережить собственную смерть.
– Послушайте, я бы хотел повторить. Не могли бы вы, если не трудно, сказать бармену, пусть нальет мне чего-нибудь. Я не должен особо накачиваться, потому что меня сегодня вечером еще на пикник пригласили в Ньюхем – жаркое на вертеле и всякие такие развлечения на открытом воздухе, но, надеюсь, еще капельку можно себе позволить, как вы считаете?
– Что пьете?
– Баккарди с перно. – В его интонации так и слышалось невысказанное: «Идиот!»
– Чем-нибудь разбавить?
– Простите?
– С томатным соком, с пепси-колой или…
– Боже упаси! Нет, только лед.
Я передавал заказ Фреду, который понимающе закрыл глаза на пару секунд, прежде чем взяться за бутылки и стакан. Впервые за долгое время он мог поработать без напряжения – и вполне заслуженно; бар был закрыт до вечера, количество приглашенных ограничивалось Дианой, Дэвидом, еще двумя-тремя соседями и членами моей семьи плюс пастор, созерцающий теперь свой стакан; он начал энергично вращать его и только потом сделал маленький глоток.
– Все в порядке?
– Нормально. Вы тут упоминали про Божий Промысел, – сказал он, продемонстрировав способность восстанавливать в памяти прерванный разговор, что мне пришлось с неудовольствием поставить ему в заслугу. – По-своему интересный момент. Я хотел бы поведать вам, что по поводу Божьего Промысла накручено больше фантазий – в том смысле, что люди дают выход своим неосознанным побуждениям в общественно приемлемом виде, – нежели в какой-либо другой области веры, за исключением мученичества, конечно, где сильнее выпирает чисто сексуальный момент. Божий Промысел. Хм. Я в этом разбираюсь не лучше, чем любой прохожий на улице, а многие служители Церкви из нового поколения ставят в наши дни вот такой огромный вопросительный знак в конце данного утверждения. Дело идет, вне сомнения, к тому, что религиозный идеализм проследует той же дорогой, что и бессмертие души, с отставанием сознания лет на двадцать или, скажем, двадцать пять. А теперь прошу извинить, мне надо перекинуться парой слов вон с теми двумя ослепительными куколками. Было в высшей степени…
– Я пойду с вами.
Чисто случайно, полагаю, Джойс и Диана оделись почти одинаково на похороны: черная юбка и жакет из баратеи, белая рубашка с английскими кружевами, черные ажурные чулки, черная соломенная шляпка. Из-за этого они сильнее, чем когда-либо раньше, казались сестрами, даже близнецами. Пока пастор развенчивал, ради меня, а вполне возможно, что и ради себя, христианство, я наблюдал за ними, как они сидят и беседуют на диванчике у окна, задаваясь вопросом: кто-нибудь из них коснулся наших предстоящих интимных дел? Мне пришло в голову только теперь, что я забыл предупредить Диану, что в разговоре с Джойс я приписал идею нашего интима ей, Диане, но я еще только двинулся с места, направляясь в их сторону в сопровождении насупленного, тяжело ступающего пастора, как мне стало понятно, что все в порядке. В порядке, и даже более того: они касались друг друга плечами и коленями, у обеих лица немного раскраснелись, и каждая на свой манер посмотрела на меня взглядом заговорщика, Джойс – прямо и серьезно, Диана – разыгрывая маленький шок, обрамленный по краям стыдливостью.
– Мистер Зонненшайн давал мне разъяснения по поводу Божьего Промысла, – сказал я.
Пастор быстро изогнулся – правым бедром и левым плечом. Он сказал со вздохом:
– Вы знаете, по роду моих занятий приходится время от времени затрагивать вопросы подобного плана.
– А в чем Божий Промысел? – спросила Джойс, прибегнув к заинтересованному, отнюдь не враждебному и вполне рассудительному тону, который, как я научился распознавать, таил в себе угрозу.
– Вы знаете, отвечая на этот вопрос, начнем с того, что отбросим все ложные толкования. Например, он никак не связан с истерическими хлопотами по поводу состояния вашей души, с воскресением вашего тела после смерти, с обществом святых, с грехом и раскаянием или выполнением вашего долга в той сфере жизни, куда судьбе было угодно…
Я настроился на выслушивание исчерпывающего списка всего, что в Божьем Промысле не содержалось. Джойс, однако, перебила:
– Но в чем же Его Промысел?
– Я бы сказал… Я бы так выразился, что… Бог ждет от нас… – насмешливые нотки звучали в последней фразе, – борьбы с несправедливостью и угнетением во всех уголках земли, будь то Греция или Родезия, Америка или Ольстер, Мозамбик с Анголой или Испания…
– Но это все политика. А что касается религии?
– Для меня это… религия в своем истинном значении. Конечно, я могу заблуждаться во всем этом. Не мне учить людей, что им следует думать, как им следует…
– Но вы ведь пастор, – сказал Джойс все с той же рассудительностью. – Вам платят за это, чтобы вы учили людей, что и как им думать.
– Мне, прошу прощения, такой подход кажется устаревшим…
– Мистер Зон-нен-шайн, – вмешалась Диана, разрубив слово, словно топором, так, что оно стало похоже по звучанию на какое-то китайское имя, составленное из трех одиночных слогов.
Пастор похвально выдержал довольно продолжительную паузу и затем сказал:
– Слушаю вас, миссис Мейбери.
– Мистер Зонненшайн… Мне ужасно неловко, но все же не могли бы вы ответить на один нахальный вопрос?
– Да. Да, прошу вас. Это…
– В чем же… смысл, если человек с такими понятиями, как у вас, занимает пост священника, – человек, который говорит, что ему безразличны долг, людские души, грех? По-моему, именно этими вещами и должен заниматься пастор, разве не так?
– Ну, согласен с вами, что традиционный…
– Я хочу сказать, да, конечно же, я согласна с вами насчет Греции и всех остальных стран, там ужас что творится, но всем нам это уже известно. Вы только не обижайтесь, пожалуйста, и мы, и многие другие повторят, что человеку в вашей должности лучше не брать на себя роль одного из этих, ну, как их там…
– Одного из тех типов на телевидении, которые читают нам лекции о проблемах сегодняшнего дня, о свободе и демократии, – сказал Джойс с еще большей рассудительностью, чем раньше.
– Понимаете, в такой функции вы нам просто не нужны. Мистер Зонненшайн, а вам не приходила случайно в голову такая мысль, сами посудите: когда все вокруг живут – это ведь ужас какой-то! – опережая события, зная все обо всем и о каждом в отдельности, тут уж, наверное, именно вам следовало бы занять жесткую позицию, напомнить людям про геенну, про грех и вечное проклятие и не давать никому спуску вместо того, чтобы жить себе…
– … и не брать особо в голову, как не берут все остальные, – подхватила Джойс. Она допила свой херес, глядя на меня поверх стакана.
– Но согласитесь, человек должен говорить правду, как он ее понимает, в противном случае ему…
– Вы действительно так думаете? А вам не кажется, что это чуть ли не самое рискованное занятие, какое только можно придумать?
– Возможно, вам только кажется, что вы знаете правду, – закончила Джойс.
– Возможно. Ну ладно. Итак. Вынужден покинуть вас, мне надо повидаться с майором, – сказал служитель Бога так торопливо и так решительно и с такой стремительностью отбыл сразу после этого, что свидание с майором (хотя в действительности среди присутствующих и был настоящий майор в отставке), должно быть, являлось в семье Зонненшайнов эвфемизмом для посещения сортира.
Я обернулся к Джойс и Диане. Впервые я был свидетелем такого согласованного взаимодействия этих двух молодых особ.
– Послушайте, вы с таким мастерством отшили его – и правильно сделали. Поздравляю, у меня бы так не получилось. Позвольте предложить вам что-нибудь выпить.
Во время моей речи они переглянулись быстро, как будто обмениваясь мыслями, потом посмотрели на меня без особой приветливости. Диана, широко раскрыв глаза, наклонилась вперед:
– Морис, для чего ты это сделал, для чего привел этого мерзкого зануду в собачьем ошейнике?
– Я его не приводил, он сам рвался составить вам компанию, а я подумал, что будет меньше хлопот, если я…
– Неужели ты не мог остановить его? – спросила Джойс.
– Думаю, что мог бы, да; если б я знал, что это так важно.
– Конечно, Морис, ты же видел, что мы разговаривали.
– Виноват. Кстати, если речь зашла о вашем разговоре…
– Ты хочешь напомнить про нас с тобой, про то, как собраться втроем в постели, – сказала Джойс, лишь слегка понижая голос и таким тоном, будто мы переключились на менее вдохновляющую, достаточно заезженную тему.
– Тсс… Да. Ну, что вы…
– Мы думаем, что самое лучшее время будет сегодня после обеда, в четыре часа, – сказала Диана.
– Отлично. Можно будет…
– Где? – спросила Джойс.
– Я думаю, что можно было б воспользоваться восьмым номером во флигеле. Его только в понедельник будут заселять. Я дам знать Дэвиду, он проследит, чтобы нас никто не побеспокоил.
– Что ты скажешь ему?
– Предоставь это мне.
Что я и сделал – дал знать Дэвиду в той же форме, как и раньше в подобных случаях, когда я намеревался провести время с дамой в стенах своей гостиницы, хотя и не попросил его, как в нескольких предыдущих случаях, распорядиться насчет бутылки шампанского, ведерка со льдом и стаканов в приготовленном номере; я опустил эти детали не столько из соображений экономии, сколько из-за своей неспособности придумать, каким образом сказать Дэвиду о нужном количестве стаканов. Этот короткий разговор состоялся сразу после малоаппетитного обеда в главном обеденном зале. Пастор присутствовал; он полностью пришел в себя после трепки, заданной ему девушками, и был даже полон кипучей энергии, за чаем сделал колкий словесный выпад в адрес Ника (как Ник поведал мне потом) и ушел последним из гостей, изрядно нарезавшись, залив в себя напоследок полстакана моего «Тейлора» урожая 1955 года. Я пожелал ему всяческих неприятностей на его пикнике с жареными сосисками в Ньюхеме. Когда за ним наконец закрылась дверь, я пошел в конторку, заперся там, отключил телефон и попытался сосредоточить свои мысли на отце.
Все так и осталось на уровне попыток, не получив развития, потому что все, что касалось похорон отца, никак не вязалось с какими-либо воспоминаниями о нем самом, или потому, что у меня на уме были восьмой номер и четыре часа (хотя это и не вытеснило из головы все остальное), или потому, что всему вчера еще живому требуется немало времени, прежде чем оно начнет казаться по-настоящему мертвым, или потому, что каким-то образом сказывалось воздействие пилюль Джека. Безжизненные, бессмысленные фразы вертелись в сознании: он ушел без страданий, он подарил мне жизнь, он достиг преклонных лет, смерть пришла тихо, он делал для меня все от него зависящее, он дожил до того, когда и его сын, и его внук устроились в жизни, он, должно быть, знал, что смерть близко (как будто это может быть утешением). И он ушел в лучший мир, он умер телом, но дух его живет… – трудно дополнить чем-нибудь новым этот список или вообще заниматься поисками хоть какого-то смысла во всем этом списке фраз, они из другого времени. Создавалось впечатление, что, как ни выискивай, как ни придумывай опровержения, все равно выходило, что этот пастор, этот идиот, вроде как прав. И все же я не просто так трепал языком, когда сказал ему, что в деле Андерхилла есть доказательства загробной жизни. Единственное отличие в том, что это давнее дело, касающееся человека, который на данный момент и не был вовсе человеком – было только его имя, слова, кости и, наверное… да, конечно, был его призрак. Бессмертие выглядело слишком экзотическим или же слишком грубым понятием, чтобы наделить им кого-нибудь, кого вы знали многие-многие годы во плоти.
Возможно, надо подойти к этому, так сказать, с противоположного конца: что если я попытаюсь представить себе Андерхилла более реальным, в большей степени живым человеком, в большей степени почувствую его присутствие, каким бы отдаленным во времени оно ни было, точно таким же образом, как я ощущал присутствие своего отца?
Я отпер ящик стола и вытащил из-под стопки банковских бюллетеней и оплаченных счетов ларец, в котором лежали серебряная фигурка и рукопись. Вчера ночью я слишком устал, чтобы рассмотреть их как следует, а сегодня вплоть до этого момента у меня не было ни времени, ни особого желания. Но теперь мне не терпелось познакомиться с ними поближе. Я взял фигурку, подошел к окну и осмотрел со всех сторон в ярком солнечном свете. Если не считать область шеи и паха, фигурка не особо пострадала от коррозии; остальные части, гладкие на ощупь, истерлись, очевидно побывав когда-то во многих руках. Тело и конечности – цилиндрической формы; талия, локти и колени обозначены слабо, а на уцелевшей руке, хотя и непропорционально большой, – ни малейшего намека на костяшки и суставы. Голова не сужается к подбородку, верхушка черепа почти плоская, а черты лица можно назвать условными; лишь рот, растянутый в широкой откровенной ухмылке, обнажающей около дюжины зубов примерно одинакового размера, проработан вполне детально.
Я пришел к выводу, что родину этой вещицы нужно искать за пределами Западной Европы, и у меня было сильное ощущение, что восток совсем не то направление, в каком нужно вести поиск. Возможно, Африка, хотя и очень сомнительно, подумал я, если принять во внимание хотя бы такой факт: годы жизни Андерхилла. Новый Свет, доколумбовские цивилизации – да; я видел именно такую вот радостную, жадную свирепость на лицах ацтекских скульптур. Времени более чем достаточно – полтора столетия, если точно, – чтобы такой предмет совершил путешествие из завоеванной Мексики в Англию тех дней, когда жил Андерхилл, хотя, конечно, будет трудной задачей угадать маршрут, захват испанского галеона с сокровищами – одна из очевидных и далеко не беспочвенных догадок. Но каким бы ни было происхождение статуэтки и каким бы ни был ее путь до Фарема, я еще никогда не видел настолько отталкивающего произведения рук человеческих, и это стало понятно с того самого момента, как я рассмотрел фигурку как следует. Она также была неприятной на ощупь, и не похоже, чтобы стала менее холодной и влажной, чем когда я впервые взял ее в руки где-то около двенадцати часов тому назад, и не заметно, чтобы она хоть слегка потеплела теперь, после нескольких минут соприкосновения с моими пальцами; без сомнения, объяснялось это какой-то примесью в металле. В общем, это была именно такая вещь, которую Андерхилл, возможно, выбрал бы из коллекции схожих изображений человеческого скотства, чтобы иметь при себе в могиле для доказательства своего воскрешения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29