Теперь, когда я лежал рядом с Дианой, мне сначала в голову пришло, что она снова демонстрировала свою непредсказуемость: вчера ничего, кроме податливости, сегодня – только решительные действия. Через пару секунд я (проявляя, наверное, снисходительность, хотя, может, и без всякой снисходительности) решил, что вчера она приложила старания к тому, чтобы не вести себя так, как ей действительно хотелось, тогда как сегодняшняя гимнастика имела целью заставить меня восхититься ее сексуальным мастерством: метаморфоза, так сказать, от невольного самолюбования к самолюбованию целенаправленному. И что с того, однако? Обе разновидности не вызвали у меня возражений.
Я высказался более или менее внятно о ее непредсказуемости, и это имело успех. Я приготовился выдать следующую партию всяческих похвал, но она опередила меня, сказав:
– Насчет твоего предложения – чтобы нам попробовать втроем в постели, тебе, мне и Джойс.
– Да?
– Я думала об этом.
– Хорошо.
– Морис…
– Что?
– Морис, чего именно ты ждешь от этого? Знаешь, лично я представляю, чего мне хочется; по крайней мере, мне кажется, что я представляю но твоя какая будет в этом роль? Подожди, Морис, только не надо заводиться и набрасываться на меня. Ты понимаешь, что я имею в виду?
– Понимаю, естественно. Ну, скажем, так: если приятно переспать с одной красивой девушкой, тогда будет вдвойне приятнее переспать сразу с двумя, если не с тремя. Двойное удовольствие, если не больше. Стоит попробовать в любом случае.
– Мм. Тебе хочется смотреть, как мы будем заниматься чем-нибудь таким, верно?
– Да, хотелось бы. Я никогда не понимал, что может быть плохого, если ты смотришь, как другие… гм… конечно, если это не стало для тебя единственным занятием в жизни, а в моем случае это не так. И при условии, что среди партнеров – среди моих партнеров, я хочу сказать, – не будет мужчин, потому что в страсти к мужчинам меня тоже нельзя обвинить.
– Мне все… понятно. А ты бы хотел, чтобы я делала, ну, что-нибудь приятное Джойс и чтобы Джойс тоже делала мне приятно?
– Вы можете делать все, что вам захочется.
– Нет, а ты бы хотел этого?
– Ну да.
– Понятно. Морис… Морис, а не получится так, что в какой-то момент мы начнем делать то, чего делать не положено?
– Полагаю, что получится. И почему бы нет? Это не хуже, чем все остальное.
– Только не сердись, ради бога, но мне кажется, что у тебя юношеский подход к этим вещам.
– Ну, поэтому все и выглядит таким притягательным.
– Знаешь, одно-то уж точно можно сказать про троих в постели: Джек не одобрил бы такого, – сказала она быстро, настолько быстро, что конец фразы прозвучал к тому моменту, когда в обычной своей манере она бы еще тянула конечные буквы первого слова.
Я открыл глаза, подчиняясь инстинкту, который подсказывает нам, что, сделав так, мы будем лучше подготовлены ко всему, что последует дальше, даже когда нашему взору предстанут, как сейчас, всего лишь на несократимо близком расстоянии от моих глаз щека, краешек носа и подбородка.
– Вот в чем дело, – сказал я.
– Я знаю, что все врачи трахают своих пациенток, но он мог бы, по крайней мере, притворяться, что не делает этого, – продолжала она, и в этой фразе придерживаясь своей новой манеры говорить с нормальной среднечеловеческой скоростью. После чего Диана вернулась к старой практике: – Но… это… пу-стя-ки… по сравнению с тем, что у меня действительно накопилось против него.
Наступило молчание. Когда она в следующий раз станет испытывать вот так мое терпение, я засуну ее по горло в муравейник или притворюсь спящим. Когда-нибудь, не сегодня.
– В чем же дело?
– Я ненавижу его. Терпеть не могу.
– Терпеть не можешь? – В моем голосе, наверное, даже не прозвучало то легкое удивление, которое я испытал. Диана если и возбуждает какую-либо ответную реакцию, то лишь в самой зачаточной форме (сюда не относятся похоть и раздражение, которые дают себя знать в полной мере), поэтому во мне, вероятно, уже выработалась привычка подыгрывать себе глазами и губами.
– Конечно не могу. Не-у-жели ты не знал этого? Ему наплевать на меня, он вообще ни о чем не думает, занят только собой, а вот я чувствую к нему почти что ненависть.
– Что тебе не нравится в нем?
– Мне все не нравится. Я уже целую вечность только и думаю, как мне набраться решимости и бросить его. Морис, тебе не кажется, что в этом есть нечто очень странное?
– Очень странное что?
– Ну, то, что ты знаешь Джека и меня целых три года или даже больше, но ты никогда не замечал очевидной вещи, что я терпеть его не могу. Ты действительно не замечал, я права? Я хочу сказать, ты не разыгрываешь меня?
– Нет.
– Ты уверен?
– Да, совершенно уверен.
– Морис… – Она повернула голову, и я увидел огромный зрачок прямо у себя перед глазами. – Но ведь это просто невероятное, самое невероятное событие в моей жизни. Такой мужчина, как ты, кого я всегда считала самым внимательным, самым наблюдательным человеком на свете, личностью, с которой другие ищут знакомства, – и вдруг оказывается: тебе и в голову не приходило, что я ненавижу мужчину, за которого вышла замуж. Я слышу это от человека, который, как надо понимать, ужасно интересуется мной.
Я был уверен, что никогда не замечал и не слышал ничего наталкивающего на мысль, будто между Дианой и Джеком существует какая-то жуткая неприязнь, в худшем случае их отношения можно было назвать терпимыми; но я не понимал, какую цель она преследовала теперь, делая свое заявление. Оправдать связь со мной? Или (что казалось более правдоподобным) это всего лишь еще один тактический ход с намерением выставить меня личностью менее утонченной, чем некоторые другие люди вокруг, чем сама Диана, к примеру.
Однако прежде чем я смог выдавить из себя хоть какое-нибудь хилое признание своей душевной неполноценности, она чуть отстранилась от меня, как будто для того, чтобы мы могли лучше приглядеться друг к другу, сделав целую серию движений, в которых оказалось задействовано все ее тело. Эти движения продолжались на моих глазах, я наблюдал, как ее подбородок расслабленно отвисает, а глаза сходятся в одну точку, придавая лицу глуповатое выражение, знакомое мне по вчерашнему свиданию. Выгнув спину, она сказала, ставя дефисы между словами:
– Ладно, я согласна. Когда захочешь. Я буду делать все, что ты скажешь.
Я так возбудился, что все кончилось очень быстро; но я еще не встречал женщины, которая бы не ценила мужское возбуждение, и в этот короткий промежуток времени я смог продемонстрировать убедительное попурри из всего того, что ранее звучало в нашем совместном исполнении. Что фактически сильно ослабляет главный номер программы. Не могу себе представить, что когда-нибудь забудутся такие моменты, разве что это наступит с полной потерей памяти. И если то, что послужило прелюдией, покажется отчасти непристойным, что ж, ну и пусть. Если кому-то не нравится, пусть идут они подальше. Если кто высказывает осуждение партнерам, получившим удовольствие от какого-то сексуального действия, выпадающего из общепринятой схемы отношений или вообще из любой возможной схемы, этот человек в большей или меньшей степени урод.
По дороге домой Диана сидела тихо, как мышь. Я задавал себе вопрос, не прелюдия ли это к новой заявке на неординарность, которая выразится в том, что она скажет мне: «я передумала, номер с нами тремя в постели отменяется», – но я не мог слишком долго или слишком усиленно заниматься этим вопросом, потому что теперь я думал, как бы лучше подойти к ней с другим предложением, отчасти таким же заковыристым, как и первое.
– Диана, я хочу обратиться к тебе еще с одной просьбой.
– Чтобы… ты, я и Дэвид Палмер?
– Нет, я совсем о другом. Мне кажется, я разузнал об одном месте, где, возможно, закопан клад. Потребуется небольшая помощь, ты бы не составила мне компанию?
– Морис, как интересно, просто ужас! Что за клад? Как ты узнал о нем?
– Я наткнулся на кое-какие старинные документы, имеющие отношение к нашей гостинице, там говорится только о месте, куда все это положили, а что именно было спрятано, об этом нет ни слова. Конечно, может так случиться, что там и нет ничего.
– Ясно. Где это?
– Судя по всему, э-э… на том маленьком кладбище, если прямо по дороге от «Лесовика».
– В могиле? В гробу с каким-то мертвецом?
– Так утверждается в тех бумагах.
– И ты предлагаешь раскопать могилу и вскрыть чей-то гроб? – Она на лету схватывала мои мысли.
– Да. Это очень старая могила, так что, сама понимаешь, там ничего страшного уже нет. Только кости. И этот клад.
– Морис Оллингтон, ты окончательно спятил!
– Лично я так не думаю. Почему?
– Конечно, ты шутишь. Раскапывать могилы!
– Поверь, я говорю серьезно. Мне нужен этот клад. Как я уже сказал, там, может, совсем и нет ничего или что-нибудь совсем бесполезное, не угадаешь. Я обратился к тебе, потому что там надо будет светить фонарем и время от времени чем-нибудь помочь, а ты – единственный человек, к кому можно обратиться, другие просто дар речи потеряют, если предложить им такое.
Это произвело желаемый эффект, но все же ей хотелось еще поиграть в проницательность.
– Что-то не верится насчет того, чтобы светить фонарем и чем-то там помогать. Скажи честно, тебе просто нужен человек для компании? Ты боишься идти туда в одиночку?
Я кивнул с притворным раскаянием. Ее последнее замечание было, однако, не так уж далеко от истины; если на том кладбище вдруг произойдет что-нибудь из разряда неординарных событий, я хотел бы иметь кого-нибудь под боком, чтобы он был очевидцем. Но я не лгал, утверждая, что Диана – единственный человек, к которому я мог обратиться. И это был существенный реверанс в ее сторону.
– Для этого нужна ночь?
– Думаю, что да. А ты как считаешь? Там на дороге прохожие с утра до вечера, а на полях доблестные пахари на трудовой вахте. По моим подсчетам, на это уйдет где-то полчаса, не больше.
– На клад, я надеюсь, не наложено какое-нибудь проклятие или что-нибудь такое?
– Нет, избави бог, ничего подобного. Просто этому типу понадобилось местечко понадежней, куда запрятать.
– Ладно, тогда больше нет вопросов. Я иду с тобой. Наверное, это будет здорово.
– Во всяком случае, нервы себе пощекочем. Что если сегодня ночью? Нет смысла тянуть. Ты сможешь уйти из дома?
– Конечно смогу. Если я решила, значит, решила.
Я остановил машину на развилке. Мы условились, что я подъеду за ней к половине первого ночи и буду ждать недалеко от ее дома. По дороге в гостиницу я сделал остановку у кладбища и пригляделся повнимательнее к могиле Андерхилла. На первый взгляд особых трудностей не предвиделось: надгробный камень поднимать нет необходимости, а земля, когда я потыкал ее палкой, оказалась такой же рыхлой, как и везде в наших окрестностях. Возможно, ночью все будет восприниматься по-иному, но в пять часов пополудни в летний день кладбище ничуть не пугало, не навевало мыслей о дряхлости и гниении, лишь прогорклый запах и обветшалость царили вокруг, все заросло густыми кустами; правда, тот угол, где находилась могила Андерхилла, оказался исключением, он изобиловал не столько обломками могильных камней, сколько конфетными обертками и пивными банками.
Я заехал во двор «Лесовика», поднялся на жилую половину и начал с того, что налил себе полстаканчика, прежде чем мыться и переодеваться. Я сидел в кресле, невзрачном, но удобном, у камина лицом к окну, выходящему на передний двор. Шторы на нем были задернуты, но в комнату проникало достаточно света из второго окна слева от меня, где стояла девушка-француженка. В комнате Эми дальше по коридору надрывался проигрыватель, выдавая какие-то взрывы, гулкие удары и взвизги. Я слушал, а точнее, мирился с тем, что мне бьет по барабанным перепонкам, как вдруг шум резко оборвался. Потягивая свое виски, я ждал полуогорченно, когда будет поставлена новая пластинка. Какая тишина после рева и грохота; абсолютная тишина, если быть точным. И это не просто странно, это невозможно. Нет такой гостиницы, где тишина длится больше двух-трех секунд, за исключением четырех-пяти ночных часов – между тем моментом, когда отходит ко сну последний постоялец, и когда горничные начинают утреннюю приборку.
Я подошел к двери и открыл ее; не слышалось ни звука. А когда повернулся, то заметил, что комната выглядит как-то иначе; по крайней мере, что-то изменилось с тех пор, как я вошел в нее пять минут назад. Стало темнее. Но как такое могло случиться? Яркий, как прежде, солнечный свет лился внутрь через боковое окно. А во втором окне потемнело. Между шторами и по краям вообще не проглядывало никакого света. Такое тоже невозможно. Чувствуя пока что только сильное недоумение, я торопливо подошел к шторам и раздвинул их.
Снаружи стояла ночь, абсолютно черной показалась она сначала, как будто я открыл глаза на глубине в сотни саженей, у самого морского дна. Потом я увидел, что на самом деле темнота не настолько уж кромешная: луна, на три четверти полная, висела низко в небе и не было, по существу, никаких облаков. Горизонт и окрестности выглядели так, как в любую другую ночь, за исключением того, что куда-то подевался хвойный лесок, он больше не вырисовывался над линией холмов. На месте привычных глазу лугов и пастбищ теперь виднелись небольшие поля с посевами. А на переднем плане, прямо подо мной, больше не тянулась живая изгородь, не стояли телеграфные столбы и сама дорога сузилась до ухабистого проселка. Все замерло без движения, но это была все-таки живая картина, а не какое-то подобие безжизненной фотографии.
Я повернулся лицом к столовой, в которой все оставалось без изменений. Пять моих скульптурных человечков смотрели, как всегда, в пустоту перед собой, но впервые мне показалось, что я заметил нечто отчасти недоброжелательное в их безмятежности. Я перешел к боковому окну и увидел знакомую дневную картину. На моих глазах светло-синяя спортивная машина – «ТР-5», судя по виду, – появилась со стороны деревни и понеслась, резко увеличив скорость, но в полной тишине, по дороге к гостинице. Она пропала из виду, – конечно, – когда я вернулся к окну на фасаде.
Я задумался. Разум подсказывал: надо бежать за Эми, привести ее сюда, с тем чтобы доказать себе и всем остальным, что у меня нет галлюцинаций; вернее, доказать, что все увиденное мной – реальность или, по крайней мере, что я не сумасшедший. Но я не имел права подвергать своего ребенка этому испытанию; она ужаснется, увидев то же самое, что и я, или же в равной мере ужаснется, если обнаружит, что мы с ней видим по-разному. И если мне действительно выйти сейчас в коридор, я совсем не был уверен, что найду Эми в ее комнате и вообще увижу знакомые вещи.
Я стоял в нерешительности, и в этот момент до меня донеслись снизу голоса, мужской и женский, а затем снаружи, со стороны фасада, хлопнула дверь, но это не был звук входной двери моей гостиницы. Женщина, с которой я дважды сталкивался на лестничной площадке, появилась в поле зрения с маленьким фонарем в руке и направилась в сторону деревни; я успел лишь мельком разглядеть ее лицо, но ее силуэт, ее походка не оставляли никаких сомнений. С нижнего этажа вновь послышался мужской голос, доносился он очень слабо и на этот раз с какой-то новой интонацией; звучало нечто удивительно монотонное и удивительно узнаваемое, – по крайней мере, если постараться, можно было вспомнить что-то очень близкое по звучанию. Да, напоминает пастора, священника, читающего речитативом тот кусок церковной службы, который хочется закончить побыстрее.
Женщина почти исчезла из виду, мне был виден только колеблющийся свет ее фонаря. Затем я различил, что нечто показалось с другой стороны – шло от того места, которое, если руководствоваться привычными для меня ориентирами, должно было быть лесом. Высокая и чрезмерно широкоплечая фигура двигалась, тяжело и неуклюже ступая, по проселку; массивные ноги – похоже, что разной длины – поднимались и опускались на землю с неутомимой энергией механизма, длинные руки мотались вперед-назад в плохо согласованном ритме. Если б это было тело из плоти и крови, оно весило бы по меньшей мере триста пятьдесят фунтов, но оно не было из плоти, его слепили из кусков древесины: одни куски с толстой ребристой корой, другие с тонкой блестящей кожицей, еще охапки прутьев и перекрученная, спрессованная масса как зеленых, так и мертвых гниющих листьев. Оно приближалось, с усердием ускоряя шаг, и я увидел, что в его левое бедро, повернутое ко мне, въелся тарелкообразный гриб, который крошился и осыпался при каждом энергичном шаге, и я услышал поскрипывание и шелест, издаваемые его телом. Когда фигура оказалась как раз напротив меня, она повернула свою неуклюжую бугорчатую голову к гостинице, и я закрыл глаза, не желая увидеть его лицо, точно так же как в тот раз, когда страшилище предстало передо мной в гипнагогическом ночном видении два дня назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Я высказался более или менее внятно о ее непредсказуемости, и это имело успех. Я приготовился выдать следующую партию всяческих похвал, но она опередила меня, сказав:
– Насчет твоего предложения – чтобы нам попробовать втроем в постели, тебе, мне и Джойс.
– Да?
– Я думала об этом.
– Хорошо.
– Морис…
– Что?
– Морис, чего именно ты ждешь от этого? Знаешь, лично я представляю, чего мне хочется; по крайней мере, мне кажется, что я представляю но твоя какая будет в этом роль? Подожди, Морис, только не надо заводиться и набрасываться на меня. Ты понимаешь, что я имею в виду?
– Понимаю, естественно. Ну, скажем, так: если приятно переспать с одной красивой девушкой, тогда будет вдвойне приятнее переспать сразу с двумя, если не с тремя. Двойное удовольствие, если не больше. Стоит попробовать в любом случае.
– Мм. Тебе хочется смотреть, как мы будем заниматься чем-нибудь таким, верно?
– Да, хотелось бы. Я никогда не понимал, что может быть плохого, если ты смотришь, как другие… гм… конечно, если это не стало для тебя единственным занятием в жизни, а в моем случае это не так. И при условии, что среди партнеров – среди моих партнеров, я хочу сказать, – не будет мужчин, потому что в страсти к мужчинам меня тоже нельзя обвинить.
– Мне все… понятно. А ты бы хотел, чтобы я делала, ну, что-нибудь приятное Джойс и чтобы Джойс тоже делала мне приятно?
– Вы можете делать все, что вам захочется.
– Нет, а ты бы хотел этого?
– Ну да.
– Понятно. Морис… Морис, а не получится так, что в какой-то момент мы начнем делать то, чего делать не положено?
– Полагаю, что получится. И почему бы нет? Это не хуже, чем все остальное.
– Только не сердись, ради бога, но мне кажется, что у тебя юношеский подход к этим вещам.
– Ну, поэтому все и выглядит таким притягательным.
– Знаешь, одно-то уж точно можно сказать про троих в постели: Джек не одобрил бы такого, – сказала она быстро, настолько быстро, что конец фразы прозвучал к тому моменту, когда в обычной своей манере она бы еще тянула конечные буквы первого слова.
Я открыл глаза, подчиняясь инстинкту, который подсказывает нам, что, сделав так, мы будем лучше подготовлены ко всему, что последует дальше, даже когда нашему взору предстанут, как сейчас, всего лишь на несократимо близком расстоянии от моих глаз щека, краешек носа и подбородка.
– Вот в чем дело, – сказал я.
– Я знаю, что все врачи трахают своих пациенток, но он мог бы, по крайней мере, притворяться, что не делает этого, – продолжала она, и в этой фразе придерживаясь своей новой манеры говорить с нормальной среднечеловеческой скоростью. После чего Диана вернулась к старой практике: – Но… это… пу-стя-ки… по сравнению с тем, что у меня действительно накопилось против него.
Наступило молчание. Когда она в следующий раз станет испытывать вот так мое терпение, я засуну ее по горло в муравейник или притворюсь спящим. Когда-нибудь, не сегодня.
– В чем же дело?
– Я ненавижу его. Терпеть не могу.
– Терпеть не можешь? – В моем голосе, наверное, даже не прозвучало то легкое удивление, которое я испытал. Диана если и возбуждает какую-либо ответную реакцию, то лишь в самой зачаточной форме (сюда не относятся похоть и раздражение, которые дают себя знать в полной мере), поэтому во мне, вероятно, уже выработалась привычка подыгрывать себе глазами и губами.
– Конечно не могу. Не-у-жели ты не знал этого? Ему наплевать на меня, он вообще ни о чем не думает, занят только собой, а вот я чувствую к нему почти что ненависть.
– Что тебе не нравится в нем?
– Мне все не нравится. Я уже целую вечность только и думаю, как мне набраться решимости и бросить его. Морис, тебе не кажется, что в этом есть нечто очень странное?
– Очень странное что?
– Ну, то, что ты знаешь Джека и меня целых три года или даже больше, но ты никогда не замечал очевидной вещи, что я терпеть его не могу. Ты действительно не замечал, я права? Я хочу сказать, ты не разыгрываешь меня?
– Нет.
– Ты уверен?
– Да, совершенно уверен.
– Морис… – Она повернула голову, и я увидел огромный зрачок прямо у себя перед глазами. – Но ведь это просто невероятное, самое невероятное событие в моей жизни. Такой мужчина, как ты, кого я всегда считала самым внимательным, самым наблюдательным человеком на свете, личностью, с которой другие ищут знакомства, – и вдруг оказывается: тебе и в голову не приходило, что я ненавижу мужчину, за которого вышла замуж. Я слышу это от человека, который, как надо понимать, ужасно интересуется мной.
Я был уверен, что никогда не замечал и не слышал ничего наталкивающего на мысль, будто между Дианой и Джеком существует какая-то жуткая неприязнь, в худшем случае их отношения можно было назвать терпимыми; но я не понимал, какую цель она преследовала теперь, делая свое заявление. Оправдать связь со мной? Или (что казалось более правдоподобным) это всего лишь еще один тактический ход с намерением выставить меня личностью менее утонченной, чем некоторые другие люди вокруг, чем сама Диана, к примеру.
Однако прежде чем я смог выдавить из себя хоть какое-нибудь хилое признание своей душевной неполноценности, она чуть отстранилась от меня, как будто для того, чтобы мы могли лучше приглядеться друг к другу, сделав целую серию движений, в которых оказалось задействовано все ее тело. Эти движения продолжались на моих глазах, я наблюдал, как ее подбородок расслабленно отвисает, а глаза сходятся в одну точку, придавая лицу глуповатое выражение, знакомое мне по вчерашнему свиданию. Выгнув спину, она сказала, ставя дефисы между словами:
– Ладно, я согласна. Когда захочешь. Я буду делать все, что ты скажешь.
Я так возбудился, что все кончилось очень быстро; но я еще не встречал женщины, которая бы не ценила мужское возбуждение, и в этот короткий промежуток времени я смог продемонстрировать убедительное попурри из всего того, что ранее звучало в нашем совместном исполнении. Что фактически сильно ослабляет главный номер программы. Не могу себе представить, что когда-нибудь забудутся такие моменты, разве что это наступит с полной потерей памяти. И если то, что послужило прелюдией, покажется отчасти непристойным, что ж, ну и пусть. Если кому-то не нравится, пусть идут они подальше. Если кто высказывает осуждение партнерам, получившим удовольствие от какого-то сексуального действия, выпадающего из общепринятой схемы отношений или вообще из любой возможной схемы, этот человек в большей или меньшей степени урод.
По дороге домой Диана сидела тихо, как мышь. Я задавал себе вопрос, не прелюдия ли это к новой заявке на неординарность, которая выразится в том, что она скажет мне: «я передумала, номер с нами тремя в постели отменяется», – но я не мог слишком долго или слишком усиленно заниматься этим вопросом, потому что теперь я думал, как бы лучше подойти к ней с другим предложением, отчасти таким же заковыристым, как и первое.
– Диана, я хочу обратиться к тебе еще с одной просьбой.
– Чтобы… ты, я и Дэвид Палмер?
– Нет, я совсем о другом. Мне кажется, я разузнал об одном месте, где, возможно, закопан клад. Потребуется небольшая помощь, ты бы не составила мне компанию?
– Морис, как интересно, просто ужас! Что за клад? Как ты узнал о нем?
– Я наткнулся на кое-какие старинные документы, имеющие отношение к нашей гостинице, там говорится только о месте, куда все это положили, а что именно было спрятано, об этом нет ни слова. Конечно, может так случиться, что там и нет ничего.
– Ясно. Где это?
– Судя по всему, э-э… на том маленьком кладбище, если прямо по дороге от «Лесовика».
– В могиле? В гробу с каким-то мертвецом?
– Так утверждается в тех бумагах.
– И ты предлагаешь раскопать могилу и вскрыть чей-то гроб? – Она на лету схватывала мои мысли.
– Да. Это очень старая могила, так что, сама понимаешь, там ничего страшного уже нет. Только кости. И этот клад.
– Морис Оллингтон, ты окончательно спятил!
– Лично я так не думаю. Почему?
– Конечно, ты шутишь. Раскапывать могилы!
– Поверь, я говорю серьезно. Мне нужен этот клад. Как я уже сказал, там, может, совсем и нет ничего или что-нибудь совсем бесполезное, не угадаешь. Я обратился к тебе, потому что там надо будет светить фонарем и время от времени чем-нибудь помочь, а ты – единственный человек, к кому можно обратиться, другие просто дар речи потеряют, если предложить им такое.
Это произвело желаемый эффект, но все же ей хотелось еще поиграть в проницательность.
– Что-то не верится насчет того, чтобы светить фонарем и чем-то там помогать. Скажи честно, тебе просто нужен человек для компании? Ты боишься идти туда в одиночку?
Я кивнул с притворным раскаянием. Ее последнее замечание было, однако, не так уж далеко от истины; если на том кладбище вдруг произойдет что-нибудь из разряда неординарных событий, я хотел бы иметь кого-нибудь под боком, чтобы он был очевидцем. Но я не лгал, утверждая, что Диана – единственный человек, к которому я мог обратиться. И это был существенный реверанс в ее сторону.
– Для этого нужна ночь?
– Думаю, что да. А ты как считаешь? Там на дороге прохожие с утра до вечера, а на полях доблестные пахари на трудовой вахте. По моим подсчетам, на это уйдет где-то полчаса, не больше.
– На клад, я надеюсь, не наложено какое-нибудь проклятие или что-нибудь такое?
– Нет, избави бог, ничего подобного. Просто этому типу понадобилось местечко понадежней, куда запрятать.
– Ладно, тогда больше нет вопросов. Я иду с тобой. Наверное, это будет здорово.
– Во всяком случае, нервы себе пощекочем. Что если сегодня ночью? Нет смысла тянуть. Ты сможешь уйти из дома?
– Конечно смогу. Если я решила, значит, решила.
Я остановил машину на развилке. Мы условились, что я подъеду за ней к половине первого ночи и буду ждать недалеко от ее дома. По дороге в гостиницу я сделал остановку у кладбища и пригляделся повнимательнее к могиле Андерхилла. На первый взгляд особых трудностей не предвиделось: надгробный камень поднимать нет необходимости, а земля, когда я потыкал ее палкой, оказалась такой же рыхлой, как и везде в наших окрестностях. Возможно, ночью все будет восприниматься по-иному, но в пять часов пополудни в летний день кладбище ничуть не пугало, не навевало мыслей о дряхлости и гниении, лишь прогорклый запах и обветшалость царили вокруг, все заросло густыми кустами; правда, тот угол, где находилась могила Андерхилла, оказался исключением, он изобиловал не столько обломками могильных камней, сколько конфетными обертками и пивными банками.
Я заехал во двор «Лесовика», поднялся на жилую половину и начал с того, что налил себе полстаканчика, прежде чем мыться и переодеваться. Я сидел в кресле, невзрачном, но удобном, у камина лицом к окну, выходящему на передний двор. Шторы на нем были задернуты, но в комнату проникало достаточно света из второго окна слева от меня, где стояла девушка-француженка. В комнате Эми дальше по коридору надрывался проигрыватель, выдавая какие-то взрывы, гулкие удары и взвизги. Я слушал, а точнее, мирился с тем, что мне бьет по барабанным перепонкам, как вдруг шум резко оборвался. Потягивая свое виски, я ждал полуогорченно, когда будет поставлена новая пластинка. Какая тишина после рева и грохота; абсолютная тишина, если быть точным. И это не просто странно, это невозможно. Нет такой гостиницы, где тишина длится больше двух-трех секунд, за исключением четырех-пяти ночных часов – между тем моментом, когда отходит ко сну последний постоялец, и когда горничные начинают утреннюю приборку.
Я подошел к двери и открыл ее; не слышалось ни звука. А когда повернулся, то заметил, что комната выглядит как-то иначе; по крайней мере, что-то изменилось с тех пор, как я вошел в нее пять минут назад. Стало темнее. Но как такое могло случиться? Яркий, как прежде, солнечный свет лился внутрь через боковое окно. А во втором окне потемнело. Между шторами и по краям вообще не проглядывало никакого света. Такое тоже невозможно. Чувствуя пока что только сильное недоумение, я торопливо подошел к шторам и раздвинул их.
Снаружи стояла ночь, абсолютно черной показалась она сначала, как будто я открыл глаза на глубине в сотни саженей, у самого морского дна. Потом я увидел, что на самом деле темнота не настолько уж кромешная: луна, на три четверти полная, висела низко в небе и не было, по существу, никаких облаков. Горизонт и окрестности выглядели так, как в любую другую ночь, за исключением того, что куда-то подевался хвойный лесок, он больше не вырисовывался над линией холмов. На месте привычных глазу лугов и пастбищ теперь виднелись небольшие поля с посевами. А на переднем плане, прямо подо мной, больше не тянулась живая изгородь, не стояли телеграфные столбы и сама дорога сузилась до ухабистого проселка. Все замерло без движения, но это была все-таки живая картина, а не какое-то подобие безжизненной фотографии.
Я повернулся лицом к столовой, в которой все оставалось без изменений. Пять моих скульптурных человечков смотрели, как всегда, в пустоту перед собой, но впервые мне показалось, что я заметил нечто отчасти недоброжелательное в их безмятежности. Я перешел к боковому окну и увидел знакомую дневную картину. На моих глазах светло-синяя спортивная машина – «ТР-5», судя по виду, – появилась со стороны деревни и понеслась, резко увеличив скорость, но в полной тишине, по дороге к гостинице. Она пропала из виду, – конечно, – когда я вернулся к окну на фасаде.
Я задумался. Разум подсказывал: надо бежать за Эми, привести ее сюда, с тем чтобы доказать себе и всем остальным, что у меня нет галлюцинаций; вернее, доказать, что все увиденное мной – реальность или, по крайней мере, что я не сумасшедший. Но я не имел права подвергать своего ребенка этому испытанию; она ужаснется, увидев то же самое, что и я, или же в равной мере ужаснется, если обнаружит, что мы с ней видим по-разному. И если мне действительно выйти сейчас в коридор, я совсем не был уверен, что найду Эми в ее комнате и вообще увижу знакомые вещи.
Я стоял в нерешительности, и в этот момент до меня донеслись снизу голоса, мужской и женский, а затем снаружи, со стороны фасада, хлопнула дверь, но это не был звук входной двери моей гостиницы. Женщина, с которой я дважды сталкивался на лестничной площадке, появилась в поле зрения с маленьким фонарем в руке и направилась в сторону деревни; я успел лишь мельком разглядеть ее лицо, но ее силуэт, ее походка не оставляли никаких сомнений. С нижнего этажа вновь послышался мужской голос, доносился он очень слабо и на этот раз с какой-то новой интонацией; звучало нечто удивительно монотонное и удивительно узнаваемое, – по крайней мере, если постараться, можно было вспомнить что-то очень близкое по звучанию. Да, напоминает пастора, священника, читающего речитативом тот кусок церковной службы, который хочется закончить побыстрее.
Женщина почти исчезла из виду, мне был виден только колеблющийся свет ее фонаря. Затем я различил, что нечто показалось с другой стороны – шло от того места, которое, если руководствоваться привычными для меня ориентирами, должно было быть лесом. Высокая и чрезмерно широкоплечая фигура двигалась, тяжело и неуклюже ступая, по проселку; массивные ноги – похоже, что разной длины – поднимались и опускались на землю с неутомимой энергией механизма, длинные руки мотались вперед-назад в плохо согласованном ритме. Если б это было тело из плоти и крови, оно весило бы по меньшей мере триста пятьдесят фунтов, но оно не было из плоти, его слепили из кусков древесины: одни куски с толстой ребристой корой, другие с тонкой блестящей кожицей, еще охапки прутьев и перекрученная, спрессованная масса как зеленых, так и мертвых гниющих листьев. Оно приближалось, с усердием ускоряя шаг, и я увидел, что в его левое бедро, повернутое ко мне, въелся тарелкообразный гриб, который крошился и осыпался при каждом энергичном шаге, и я услышал поскрипывание и шелест, издаваемые его телом. Когда фигура оказалась как раз напротив меня, она повернула свою неуклюжую бугорчатую голову к гостинице, и я закрыл глаза, не желая увидеть его лицо, точно так же как в тот раз, когда страшилище предстало передо мной в гипнагогическом ночном видении два дня назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29