Люси щелкнула зажигалкой у кончика ментоловой сигареты.
– А ты что скажешь? – спросил я у нее без особого желания.
– Никаких расследований, конечно. Мы понимаем, что об этом и речи быть не может. Я согласна с Ником в главном. То есть я считаю, что ты переутомился, у тебя в мыслях были привидения, ты знал историю этого типа Андерхилла, твое восприятие было, скажем так, затуманено алкоголем, освещение в обеденном зале приглушенное, особенно у окна. Там кто-то стоял, я готова в это поверить, но это был живой человек – официант или один из посетителей. А тебе почудилось, как уже случалось раньше, что ты видишь привидение.
– Но парик, одежда…
– Твое воображение нарисовало их.
– Но он узнал меня, он улыбнулся мне…
– Еще бы. Он твой подчиненный или один из твоих клиентов, и ты вдруг ошарашил его, назвав каким-то другим именем.
– Он исчез. Когда я…
– Он просто отошел в сторону.
Снова повисло молчание, и я расслышал шаги Магдалены: она входила на нашу половину, направляясь в столовую. Меня подмывало рассказать этим троим о том, что случилось в лесу, – хотя бы для того, чтобы опровергнуть безапелляционные выводы Люси, – но не находил правдоподобного объяснения тому, как и зачем я очутился в тех краях. Да и в целом на мне сказывались в тот момент подавленное настроение, алкоголь и прочие воздействия.
– Итак, мне все померещилось, – сказал я, допивая виски.
– Я тоже так думаю, – сказал Люси, – но это мое личное мнение. Правда, можно с легкостью доказать, что я не права.
– Действительно? Каким образом?
– Я готова признать, что ошибаюсь, если завтра или даже сегодня кто-нибудь другой увидит то же самое, что видел ты. Хотя опять же, если никто и не увидит того, что видел ты, это еще не доказательство, будто ты совсем ничего не видел. Второе: если ты получишь от привидения сведения, которые могли попасть к тебе только от него. Это тоже не является стопроцентным доказательством, но лично меня оно вполне устроит.
– Какие сведения?
– Ну, предположим, ты увидишь, как привидение проходит, скажем, сквозь стену, но в прошлом здесь была не стена, а дверь или какой-то другой проем, и потом ты находишь подтверждение, что дверь действительно существовала, но сам ты никогда бы не обнаружил этого. Что-нибудь в книге или в тайнике, тайна, разгадку которой нельзя узнать иначе, кроме как от призрака. В моих глазах такие факты будут, конечно, иметь вес.
Джойс сказала:
– Мне нужно дать кое-какое указание Магдалене, – и вышла.
Ник насвистывал потихоньку, раскачиваясь из стороны в сторону.
– Какая чушь, дорогая, – сказал он. – Пусть что-то и имеет вес для тебя, что дальше? Оставь его в покое, позволь ему позабыть все это. Прости, папа, я помню, что ты сидишь здесь. Никому не хочется видеть привидения, или не хочется думать о том, что тебе они мерещатся, или назови это как угодно. Ничего хорошего не получится, даже если все это только у тебя в голове – даже еще хуже, если в голове. Папа, я уже сказал и повторяю: оставь свои разговоры. Если здесь ничего нет, значит, ничего нет. Если здесь что-то есть, ни один нормальный человек все равно не станет тебя слушать.
Прижав ладони к коленям, Люси вздохнула с назидательным видом:
– От привидения не бывает никакого вреда. Они в ином измерении, как я уже объясняла.
– Можно сдвинуться, можно, хм… выйти из равновесия, если станешь ковыряться во всякой такой чертовщине.
– Все зависит от самого человека. Никакое привидение не может довести тебя до помешательства, точно так как на это не способно никакое живое существо. Люди сходят с ума потому, что у них самих что-то не в порядке, в их сознании.
Я догадался, даже не глядя в их сторону, что Ник состроил гримасу своей жене. Они замолчали. Я сказал, что пойду и прилягу на часок, а затем, возможно, снова появлюсь и мы выпьем перед сном пару рюмок и еще поговорим, если никто не возражает. Выйдя, я столкнулся в коридоре с Джойс.
– Ужин готов, – сказала она. – Я как раз иду сказать…
– Я совсем не хочу есть, спасибо.
– Тебе нужно что-нибудь проглотить. – В ее голосе не было уверенности.
– Я не голоден. Может, съем немного сыра. Чуть позже.
– Ладно. А сейчас ты куда?
– Вздремну немного.
– А потом ты проснешься – как раз тогда, когда я буду ложиться, и пойдешь болтать с Ником, потом просидишь в одиночку с бутылкой виски часов до двух, а завтра я увижусь с тобой за обедом, а после этого только вечером в баре, когда вокруг много других людей, и все повторится, все будет как сегодня, как вчера… Вот и вся перспектива.
Для Джойс это был очень длинный монолог, и в ее голосе звучала обида. Я решил не допытываться, к чему она клонит, и сказал вместо этого:
– Я знаю. Прости, дорогая. В такое время года всегда много работы.
– Работы много в любое время года. Это не причина, чтобы нам не видеться друг с другом.
Я подумал: какая она красивая, когда стоит в этой позе – прислонившись к стене рядом с одной из моих гравюр, где изображена охотничья сцена. Джойс даже красивее Дианы: полная, но с великолепными пропорциями, голубое шелковое платье подчеркивает пышные формы и превосходные пропорции ее фигуры; белокурые волосы, зачесанные вверх аккуратной копной, приоткрывают изящные уши.
– Я понимаю, – сказал я.
– Тогда сделай что-нибудь. Я выступаю в роли делового партнера, домохозяйки, мачехи для Эми – и не более.
– Разве? Разве я не доставляю тебе удовольствие в постели?
– Иногда. И многие другие доставляют удовольствие в постели своим домохозяйкам.
– Должен сказать, что я не замечал за тобой особой активности в роли мачехи.
– Эту роль нельзя играть в одиночку. Ты и Эми, вы оба должны принять участие, но ни ты, ни она не проявляете желания.
– Я думаю, что сегодня не время и не самый подходящий день, чтобы начинать…
– День как раз самый подходящий. Если тебе нечего мне сказать через сутки после смерти отца, тогда что же такое должно стрястись, чтобы ты разговорился? Не припомню, когда мы в последний раз… Я не об этом, – сказала она, перехватив мои руки в запястьях, когда я шагнул к ней и попытался обнять. – Это не в счет. Это не назовешь разговором.
– Извини. Хорошо, когда же нам лучше переговорить?
– Не переговорить, а поговорить, и твой вопрос о «когда» тоже не спасает положения. Безнадежно. Ладно, сейчас все равно нет времени. Ты иди и дремли.
Она прошла мимо меня. «Поговорить, конечно же, придется, – размышлял я, – уговаривать сразу, чтобы она легла в постель вместе с Дианой, нельзя, сначала нужно подготовить ее к такому разговору. Я как следует все продумаю и завтра первым же делом займусь этим». А сегодня оставалось закончить другие дела (не столь безотлагательного свойства).
Я вошел в столовую, где на столе стояло четыре накрытых горшочка с супом, и направился к книжным полкам налево от камина. Здесь у меня хранилось десятка три работ по архитектуре и скульптуре и примерно около сотни книжек – на простой бумаге, в обычных обложках, хрестоматийные английские и французские поэты, причем антология обрывалась задолго до наших дней; Малларме и лорд де Табли – самые современные рифмоплеты в моем собрании. Я не держу прозаиков, нахожу их труд ничтожным и никчемным занятием. Даже в самых лучших своих произведениях они способны – хорошо, если правдиво, – отобразить лишь несколько малозначительных моментов нашей земной многосторонней жизни, с претензией на то, что отображать жизнь – в их компетенции. Представьте, что вас охватило душевное волнение, любое волнение, вы почувствовали что-то особенное, и теперь задумайтесь хотя бы на минуту: как отобразить это чувство в романе, не в средненьком рассказике, а в произведении на уровне Стендаля или Пруста, – и вы сразу поймете жалкую неспособность всей прозаической литературы выполнить задачу, которую она ставит перед собой. Сравнение покажет, что самые скромные произведения визуальных искусств являются подлинным успехом в отображении как материального, так и духовного, тогда как поэзия – лирическая поэзия по крайней мере – одинаково удалена и от литературной прозы, и от реальной жизни. По сути, она автономна.
Однако та книга, за которой я пришел, не принадлежала ни к одной из указанных категорий. Это был объемистый труд Джозефа Торнтона «Призраки, привидения и другие суеверия в фольклоре британцев», второе издание, вышедшее в 1838 году. Я снял книгу с полки, налил себе среднюю порцию виски (примерно тройную по меркам, принятым в барах) и отправился в спальню, где устроился в своем кресле, обитом красной кожей.
Торнтон уделил почти три страницы Андерхиллу в главе «Чародеи и заклинатели», но статья касалась в основном визитов Андерхилла из потустороннего мира, которые якобы имели место на протяжении полутора веков или около того со дня его кончины, в ней также описывалось то второе существо, которое, как некоторые утверждали, бродит вокруг постоялого двора с наступлением темноты, производя звуки, похожие на шуршание и потрескивание. Тема убийств и связанных с ними событий была разработана поверхностно, – видимо, из-за нехватки времени или попросту за отсутствием живых свидетелей. Торнтону не удалось проследить какой-либо связи между Андерхиллом и двумя нераскрытыми преступлениями, и он удовольствовался записью предания, бытующего среди жителей Болдока, Ройстона и крестьян из окрестных деревушек, которые настойчиво и упорно утверждали, что данный субъект овладел «загадочным бесовским искусством» наносить вред на расстоянии безрассудным смельчакам, осмеливавшимся перечить ему, «устраивая так, что его жертвы разрывались на куски руками, сотворенными не из плоти, так что никто из поселян не решался появляться вблизи его дома даже днем, не говоря уже о ночи, из боязни, что нечестивый взгляд доктора остановится на прохожем и сделает его очередным объектом запугивания или мести».
Не имея точного представления о том, что, собственно, я разыскиваю, я прочитал без особого внимания пять-шесть длинных параграфов или, точнее, перечитал их уже в десятый раз. Затем, приближаясь к концу статьи, я наткнулся на пару новых предложений, и, сколько я ни напрягал память, я не мог вспомнить, чтобы раньше они попадались мне на глаза: «…таковы были обстоятельства, сопутствующие погребению этой одиозной личности, ибо таковой, я полагаю, он и являлся, даже если судить по самым снисходительным меркам, какая бы доля правды ни заключалась в многочисленных свидетельствах о его колдовстве. Имущество, то ли по случайности, то ли по злому умыслу, подверглось, как видно, уничтожению: большая часть книг и бумаг погибла, будучи преданной огню (сему деянию я не нахожу никаких оправданий) на второй день после его кончины; некоторое количество книг по его собственному распоряжению было положено в могилу вместе в телом; отдельные страницы дневника сохранились в библиотеке колледжа Всех Святых в Кембридже, где учился Андерхилл. По поводу данной старинной рукописи должно заметить, что она не заслуживает досконального ознакомления и привлечет внимание лишь тех, чье любопытство касательно обычаев той во многом варварской эпохи окажется достаточно сильным для того, чтобы побороть естественное отвращение, сим документом вызываемое».
У меня возникло смутное ощущение, что в последних строках этого текста таится нечто странное. Почему Торнтон, в остальном жаждущий заразить читателя своим энтузиазмом – вплоть до призывов (по-моему, даже чересчур настойчивых) приложить усилия и лично проверить подлинность источников, – упоминая о дневнике и его местонахождении, тут же предостерегает читателей, чтобы те не брали на себя труд «досконально ознакомиться» с ним? Ладно, загадку такого рода можно прояснить буквально завтра же. Если рукопись Андерхилла находилась в библиотеке колледжа Всех Святых в начале XIX века, есть основания полагать, что она до сих пор там. В любом случае я решил съездить утром в Кембридж и разузнать на месте. Трудно объяснить, почему я сразу же принял такое твердое решение.
Между страницами с описанием «предрассудков», касающихся Андерхилла, я хранил несколько бумаг, имеющих к нему отношение и попавших в мои руки «по наследству» вместе с гостиницей. Главным образом это были вырезки из местных газет времен королевы Виктории, не представляющие большого интереса, но в них приводились показания, сделанные одной служанкой в более ранний период. В прошлом я считал и эти бумаги малоинтересными, не заглядывал в них лет пять-шесть, но теперь почувствовал, что они важны для меня. Я развернул иссохший от времени одинарный лист голубоватой бумаги.
Я, Грейс Мэри Хеджер, горничная в услужении у господина Сэмюэля Роксборо, будучи 54 лет от роду и христианского вероисповедания, официально заявляю и свидетельствую о том, что вчера ввечеру, месяца марта, третьего дня, года одна тысяча семьсот шестидесятого от Р. X., в пятом часу пополудни я вошла в малую гостиную (которая в те времена была частью теперешнего обеденного зала) по своим домашним обязанностям и заметила там незнакомого господина, стоящего у окна. Его одежда походила на одеяние его преподобия старого мистера Миллиншипа, как я видела его еще будучи маленькой девочкой. Он был очень бледен, но лицо все в красных рубцах, нос длинный и повернут набок, а рот как у женщины. Он показался мне в угнетенном расположении духа. Когда я спросила, что ему угодно, его больше не было, он не покидал прихожую, он вдруг куда-то подевался. Я была весьма напугана и громко вскрикнула и лишилась чувств, и ко мне пришла моя госпожа. Я не желала бы увидеть снова этого господина даже за сто фунтов. Правдивость вышесказанного подтверждаю.
Грейс Мэри поставила под документом аккуратную подпись, и некто по имени Уильям Тоддердейл, приходский священник, который, очевидно, и сделал запись показаний, засвидетельствовал документ. Эти двое принесли мне душевное успокоение – по крайней мере в одном: три точно подмеченные приметы лица уже сами по себе служили красноречивым фактом, даже если не принимать во внимание схожесть одежды с чем-то вроде пасторского одеяния, сравнение с которым и могло прежде всего возникнуть в сознании Грейс, помнившей о встречах с престарелым священником, носившим нечто подобное в двадцатых годах восемнадцатого века.
С другой стороны, свидетельство Грейс служило для меня лишь малым подспорьем, хотя в этом нельзя винить служанку. Я не смогу убедить Люси или кого другого, включая самого себя, в том, что никогда прежде не читал этого аффидевита. Я допускал следующую возможность – не доверяя самому себе, я назвал эту ситуацию вполне возможной, – что во время предыдущего ознакомления с документом факты, в нем изложенные, запечатлелись в каком-то дальнем уголке моего сознания, откуда некая сила извлекла их сегодня и явила мне в виде иллюзорной фигуры. Природа этой силы – отдельная загадка, поскольку, если в тот момент у меня и была мысль о призраке Андерхилла, она лежала глубоко под спудом других мыслей; однако в этом вопросе вряд ли кто станет копаться в наш нефилософский век, когда отсутствие стопроцентного опровержения засчитывается как существенный плюс в пользу выдвинутого утверждения.
Я сложил бумагу с заявлением Грейс и собрался было вернуть ее на прежнее место между страниц рядом с другими бумагами, когда мой взгляд упал еще на один абзац у Торнтона, о котором я позабыл, – точнее, на отдельную фразу, взятую в скобки в середине его повествования о неуловимом ночном бродяге, «который, как подозревают, был сообщником доктора». Я мгновенно увидел то, что должен был заметить раньше, хотя, может, и замечал, но не понимал его истинного значения. Свидетель, который по-иному описывал то выражение, что было на лице привидения, фактически не опровергал других свидетелей: все они наблюдали Андерхилла, каким он был в различные моменты, разделенные, возможно, всего лишь несколькими секундами. Его лицо вытянулось от любопытства, когда он ждал у окна, гадая, как выглядит существо, вызванное магическими заклинаниями из леса, и это выражение сменилось ужасом, когда оно появилось в поле зрения и направилось разрывать на куски жену Андерхилла или его недруга. И это существо (или его дух) по какой-то причине полностью не утихомирилось со смертью Андерхилла и время от времени пыталось проникнуть в дом своего бывшего повелителя – за новыми приказаниями? И оно издавало при движении такой звук, будто колышутся ветки, прутики и листья, потому что именно из них оно и состояло. И если б сегодня днем у меня хватило смелости выждать подольше там, в роще, я бы тоже увидел само существо или его призрак.
Вся левая половина моего тела, включая руку и ногу, ощутимо содрогнулась четыре раза. Я подумал было, что хорошо знакомые судорожные подергивания дают знать о себе, напоминая, что уже настало время для сна, но потом я сообразил, что меня просто трясет от страха – большего, чем тот, который я испытал во время обеда;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
– А ты что скажешь? – спросил я у нее без особого желания.
– Никаких расследований, конечно. Мы понимаем, что об этом и речи быть не может. Я согласна с Ником в главном. То есть я считаю, что ты переутомился, у тебя в мыслях были привидения, ты знал историю этого типа Андерхилла, твое восприятие было, скажем так, затуманено алкоголем, освещение в обеденном зале приглушенное, особенно у окна. Там кто-то стоял, я готова в это поверить, но это был живой человек – официант или один из посетителей. А тебе почудилось, как уже случалось раньше, что ты видишь привидение.
– Но парик, одежда…
– Твое воображение нарисовало их.
– Но он узнал меня, он улыбнулся мне…
– Еще бы. Он твой подчиненный или один из твоих клиентов, и ты вдруг ошарашил его, назвав каким-то другим именем.
– Он исчез. Когда я…
– Он просто отошел в сторону.
Снова повисло молчание, и я расслышал шаги Магдалены: она входила на нашу половину, направляясь в столовую. Меня подмывало рассказать этим троим о том, что случилось в лесу, – хотя бы для того, чтобы опровергнуть безапелляционные выводы Люси, – но не находил правдоподобного объяснения тому, как и зачем я очутился в тех краях. Да и в целом на мне сказывались в тот момент подавленное настроение, алкоголь и прочие воздействия.
– Итак, мне все померещилось, – сказал я, допивая виски.
– Я тоже так думаю, – сказал Люси, – но это мое личное мнение. Правда, можно с легкостью доказать, что я не права.
– Действительно? Каким образом?
– Я готова признать, что ошибаюсь, если завтра или даже сегодня кто-нибудь другой увидит то же самое, что видел ты. Хотя опять же, если никто и не увидит того, что видел ты, это еще не доказательство, будто ты совсем ничего не видел. Второе: если ты получишь от привидения сведения, которые могли попасть к тебе только от него. Это тоже не является стопроцентным доказательством, но лично меня оно вполне устроит.
– Какие сведения?
– Ну, предположим, ты увидишь, как привидение проходит, скажем, сквозь стену, но в прошлом здесь была не стена, а дверь или какой-то другой проем, и потом ты находишь подтверждение, что дверь действительно существовала, но сам ты никогда бы не обнаружил этого. Что-нибудь в книге или в тайнике, тайна, разгадку которой нельзя узнать иначе, кроме как от призрака. В моих глазах такие факты будут, конечно, иметь вес.
Джойс сказала:
– Мне нужно дать кое-какое указание Магдалене, – и вышла.
Ник насвистывал потихоньку, раскачиваясь из стороны в сторону.
– Какая чушь, дорогая, – сказал он. – Пусть что-то и имеет вес для тебя, что дальше? Оставь его в покое, позволь ему позабыть все это. Прости, папа, я помню, что ты сидишь здесь. Никому не хочется видеть привидения, или не хочется думать о том, что тебе они мерещатся, или назови это как угодно. Ничего хорошего не получится, даже если все это только у тебя в голове – даже еще хуже, если в голове. Папа, я уже сказал и повторяю: оставь свои разговоры. Если здесь ничего нет, значит, ничего нет. Если здесь что-то есть, ни один нормальный человек все равно не станет тебя слушать.
Прижав ладони к коленям, Люси вздохнула с назидательным видом:
– От привидения не бывает никакого вреда. Они в ином измерении, как я уже объясняла.
– Можно сдвинуться, можно, хм… выйти из равновесия, если станешь ковыряться во всякой такой чертовщине.
– Все зависит от самого человека. Никакое привидение не может довести тебя до помешательства, точно так как на это не способно никакое живое существо. Люди сходят с ума потому, что у них самих что-то не в порядке, в их сознании.
Я догадался, даже не глядя в их сторону, что Ник состроил гримасу своей жене. Они замолчали. Я сказал, что пойду и прилягу на часок, а затем, возможно, снова появлюсь и мы выпьем перед сном пару рюмок и еще поговорим, если никто не возражает. Выйдя, я столкнулся в коридоре с Джойс.
– Ужин готов, – сказала она. – Я как раз иду сказать…
– Я совсем не хочу есть, спасибо.
– Тебе нужно что-нибудь проглотить. – В ее голосе не было уверенности.
– Я не голоден. Может, съем немного сыра. Чуть позже.
– Ладно. А сейчас ты куда?
– Вздремну немного.
– А потом ты проснешься – как раз тогда, когда я буду ложиться, и пойдешь болтать с Ником, потом просидишь в одиночку с бутылкой виски часов до двух, а завтра я увижусь с тобой за обедом, а после этого только вечером в баре, когда вокруг много других людей, и все повторится, все будет как сегодня, как вчера… Вот и вся перспектива.
Для Джойс это был очень длинный монолог, и в ее голосе звучала обида. Я решил не допытываться, к чему она клонит, и сказал вместо этого:
– Я знаю. Прости, дорогая. В такое время года всегда много работы.
– Работы много в любое время года. Это не причина, чтобы нам не видеться друг с другом.
Я подумал: какая она красивая, когда стоит в этой позе – прислонившись к стене рядом с одной из моих гравюр, где изображена охотничья сцена. Джойс даже красивее Дианы: полная, но с великолепными пропорциями, голубое шелковое платье подчеркивает пышные формы и превосходные пропорции ее фигуры; белокурые волосы, зачесанные вверх аккуратной копной, приоткрывают изящные уши.
– Я понимаю, – сказал я.
– Тогда сделай что-нибудь. Я выступаю в роли делового партнера, домохозяйки, мачехи для Эми – и не более.
– Разве? Разве я не доставляю тебе удовольствие в постели?
– Иногда. И многие другие доставляют удовольствие в постели своим домохозяйкам.
– Должен сказать, что я не замечал за тобой особой активности в роли мачехи.
– Эту роль нельзя играть в одиночку. Ты и Эми, вы оба должны принять участие, но ни ты, ни она не проявляете желания.
– Я думаю, что сегодня не время и не самый подходящий день, чтобы начинать…
– День как раз самый подходящий. Если тебе нечего мне сказать через сутки после смерти отца, тогда что же такое должно стрястись, чтобы ты разговорился? Не припомню, когда мы в последний раз… Я не об этом, – сказала она, перехватив мои руки в запястьях, когда я шагнул к ней и попытался обнять. – Это не в счет. Это не назовешь разговором.
– Извини. Хорошо, когда же нам лучше переговорить?
– Не переговорить, а поговорить, и твой вопрос о «когда» тоже не спасает положения. Безнадежно. Ладно, сейчас все равно нет времени. Ты иди и дремли.
Она прошла мимо меня. «Поговорить, конечно же, придется, – размышлял я, – уговаривать сразу, чтобы она легла в постель вместе с Дианой, нельзя, сначала нужно подготовить ее к такому разговору. Я как следует все продумаю и завтра первым же делом займусь этим». А сегодня оставалось закончить другие дела (не столь безотлагательного свойства).
Я вошел в столовую, где на столе стояло четыре накрытых горшочка с супом, и направился к книжным полкам налево от камина. Здесь у меня хранилось десятка три работ по архитектуре и скульптуре и примерно около сотни книжек – на простой бумаге, в обычных обложках, хрестоматийные английские и французские поэты, причем антология обрывалась задолго до наших дней; Малларме и лорд де Табли – самые современные рифмоплеты в моем собрании. Я не держу прозаиков, нахожу их труд ничтожным и никчемным занятием. Даже в самых лучших своих произведениях они способны – хорошо, если правдиво, – отобразить лишь несколько малозначительных моментов нашей земной многосторонней жизни, с претензией на то, что отображать жизнь – в их компетенции. Представьте, что вас охватило душевное волнение, любое волнение, вы почувствовали что-то особенное, и теперь задумайтесь хотя бы на минуту: как отобразить это чувство в романе, не в средненьком рассказике, а в произведении на уровне Стендаля или Пруста, – и вы сразу поймете жалкую неспособность всей прозаической литературы выполнить задачу, которую она ставит перед собой. Сравнение покажет, что самые скромные произведения визуальных искусств являются подлинным успехом в отображении как материального, так и духовного, тогда как поэзия – лирическая поэзия по крайней мере – одинаково удалена и от литературной прозы, и от реальной жизни. По сути, она автономна.
Однако та книга, за которой я пришел, не принадлежала ни к одной из указанных категорий. Это был объемистый труд Джозефа Торнтона «Призраки, привидения и другие суеверия в фольклоре британцев», второе издание, вышедшее в 1838 году. Я снял книгу с полки, налил себе среднюю порцию виски (примерно тройную по меркам, принятым в барах) и отправился в спальню, где устроился в своем кресле, обитом красной кожей.
Торнтон уделил почти три страницы Андерхиллу в главе «Чародеи и заклинатели», но статья касалась в основном визитов Андерхилла из потустороннего мира, которые якобы имели место на протяжении полутора веков или около того со дня его кончины, в ней также описывалось то второе существо, которое, как некоторые утверждали, бродит вокруг постоялого двора с наступлением темноты, производя звуки, похожие на шуршание и потрескивание. Тема убийств и связанных с ними событий была разработана поверхностно, – видимо, из-за нехватки времени или попросту за отсутствием живых свидетелей. Торнтону не удалось проследить какой-либо связи между Андерхиллом и двумя нераскрытыми преступлениями, и он удовольствовался записью предания, бытующего среди жителей Болдока, Ройстона и крестьян из окрестных деревушек, которые настойчиво и упорно утверждали, что данный субъект овладел «загадочным бесовским искусством» наносить вред на расстоянии безрассудным смельчакам, осмеливавшимся перечить ему, «устраивая так, что его жертвы разрывались на куски руками, сотворенными не из плоти, так что никто из поселян не решался появляться вблизи его дома даже днем, не говоря уже о ночи, из боязни, что нечестивый взгляд доктора остановится на прохожем и сделает его очередным объектом запугивания или мести».
Не имея точного представления о том, что, собственно, я разыскиваю, я прочитал без особого внимания пять-шесть длинных параграфов или, точнее, перечитал их уже в десятый раз. Затем, приближаясь к концу статьи, я наткнулся на пару новых предложений, и, сколько я ни напрягал память, я не мог вспомнить, чтобы раньше они попадались мне на глаза: «…таковы были обстоятельства, сопутствующие погребению этой одиозной личности, ибо таковой, я полагаю, он и являлся, даже если судить по самым снисходительным меркам, какая бы доля правды ни заключалась в многочисленных свидетельствах о его колдовстве. Имущество, то ли по случайности, то ли по злому умыслу, подверглось, как видно, уничтожению: большая часть книг и бумаг погибла, будучи преданной огню (сему деянию я не нахожу никаких оправданий) на второй день после его кончины; некоторое количество книг по его собственному распоряжению было положено в могилу вместе в телом; отдельные страницы дневника сохранились в библиотеке колледжа Всех Святых в Кембридже, где учился Андерхилл. По поводу данной старинной рукописи должно заметить, что она не заслуживает досконального ознакомления и привлечет внимание лишь тех, чье любопытство касательно обычаев той во многом варварской эпохи окажется достаточно сильным для того, чтобы побороть естественное отвращение, сим документом вызываемое».
У меня возникло смутное ощущение, что в последних строках этого текста таится нечто странное. Почему Торнтон, в остальном жаждущий заразить читателя своим энтузиазмом – вплоть до призывов (по-моему, даже чересчур настойчивых) приложить усилия и лично проверить подлинность источников, – упоминая о дневнике и его местонахождении, тут же предостерегает читателей, чтобы те не брали на себя труд «досконально ознакомиться» с ним? Ладно, загадку такого рода можно прояснить буквально завтра же. Если рукопись Андерхилла находилась в библиотеке колледжа Всех Святых в начале XIX века, есть основания полагать, что она до сих пор там. В любом случае я решил съездить утром в Кембридж и разузнать на месте. Трудно объяснить, почему я сразу же принял такое твердое решение.
Между страницами с описанием «предрассудков», касающихся Андерхилла, я хранил несколько бумаг, имеющих к нему отношение и попавших в мои руки «по наследству» вместе с гостиницей. Главным образом это были вырезки из местных газет времен королевы Виктории, не представляющие большого интереса, но в них приводились показания, сделанные одной служанкой в более ранний период. В прошлом я считал и эти бумаги малоинтересными, не заглядывал в них лет пять-шесть, но теперь почувствовал, что они важны для меня. Я развернул иссохший от времени одинарный лист голубоватой бумаги.
Я, Грейс Мэри Хеджер, горничная в услужении у господина Сэмюэля Роксборо, будучи 54 лет от роду и христианского вероисповедания, официально заявляю и свидетельствую о том, что вчера ввечеру, месяца марта, третьего дня, года одна тысяча семьсот шестидесятого от Р. X., в пятом часу пополудни я вошла в малую гостиную (которая в те времена была частью теперешнего обеденного зала) по своим домашним обязанностям и заметила там незнакомого господина, стоящего у окна. Его одежда походила на одеяние его преподобия старого мистера Миллиншипа, как я видела его еще будучи маленькой девочкой. Он был очень бледен, но лицо все в красных рубцах, нос длинный и повернут набок, а рот как у женщины. Он показался мне в угнетенном расположении духа. Когда я спросила, что ему угодно, его больше не было, он не покидал прихожую, он вдруг куда-то подевался. Я была весьма напугана и громко вскрикнула и лишилась чувств, и ко мне пришла моя госпожа. Я не желала бы увидеть снова этого господина даже за сто фунтов. Правдивость вышесказанного подтверждаю.
Грейс Мэри поставила под документом аккуратную подпись, и некто по имени Уильям Тоддердейл, приходский священник, который, очевидно, и сделал запись показаний, засвидетельствовал документ. Эти двое принесли мне душевное успокоение – по крайней мере в одном: три точно подмеченные приметы лица уже сами по себе служили красноречивым фактом, даже если не принимать во внимание схожесть одежды с чем-то вроде пасторского одеяния, сравнение с которым и могло прежде всего возникнуть в сознании Грейс, помнившей о встречах с престарелым священником, носившим нечто подобное в двадцатых годах восемнадцатого века.
С другой стороны, свидетельство Грейс служило для меня лишь малым подспорьем, хотя в этом нельзя винить служанку. Я не смогу убедить Люси или кого другого, включая самого себя, в том, что никогда прежде не читал этого аффидевита. Я допускал следующую возможность – не доверяя самому себе, я назвал эту ситуацию вполне возможной, – что во время предыдущего ознакомления с документом факты, в нем изложенные, запечатлелись в каком-то дальнем уголке моего сознания, откуда некая сила извлекла их сегодня и явила мне в виде иллюзорной фигуры. Природа этой силы – отдельная загадка, поскольку, если в тот момент у меня и была мысль о призраке Андерхилла, она лежала глубоко под спудом других мыслей; однако в этом вопросе вряд ли кто станет копаться в наш нефилософский век, когда отсутствие стопроцентного опровержения засчитывается как существенный плюс в пользу выдвинутого утверждения.
Я сложил бумагу с заявлением Грейс и собрался было вернуть ее на прежнее место между страниц рядом с другими бумагами, когда мой взгляд упал еще на один абзац у Торнтона, о котором я позабыл, – точнее, на отдельную фразу, взятую в скобки в середине его повествования о неуловимом ночном бродяге, «который, как подозревают, был сообщником доктора». Я мгновенно увидел то, что должен был заметить раньше, хотя, может, и замечал, но не понимал его истинного значения. Свидетель, который по-иному описывал то выражение, что было на лице привидения, фактически не опровергал других свидетелей: все они наблюдали Андерхилла, каким он был в различные моменты, разделенные, возможно, всего лишь несколькими секундами. Его лицо вытянулось от любопытства, когда он ждал у окна, гадая, как выглядит существо, вызванное магическими заклинаниями из леса, и это выражение сменилось ужасом, когда оно появилось в поле зрения и направилось разрывать на куски жену Андерхилла или его недруга. И это существо (или его дух) по какой-то причине полностью не утихомирилось со смертью Андерхилла и время от времени пыталось проникнуть в дом своего бывшего повелителя – за новыми приказаниями? И оно издавало при движении такой звук, будто колышутся ветки, прутики и листья, потому что именно из них оно и состояло. И если б сегодня днем у меня хватило смелости выждать подольше там, в роще, я бы тоже увидел само существо или его призрак.
Вся левая половина моего тела, включая руку и ногу, ощутимо содрогнулась четыре раза. Я подумал было, что хорошо знакомые судорожные подергивания дают знать о себе, напоминая, что уже настало время для сна, но потом я сообразил, что меня просто трясет от страха – большего, чем тот, который я испытал во время обеда;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29