Когда Келли повернулся в сторону Чарли, его уже не было. Итак, остались только Арчи и Джагхед к югу от Келли и Большой Боб — к западу. Оба дилера вели теперь торговлю значительно реже, причем покупателями оставались люди со средствами. Келли продолжал наблюдение в течение следующего часа до тех пор, пока Арчи и Джаг не покинули своего места последними.., причем они исчезли настолько быстро, что он даже не понял, как им это удалось. Это тоже нуждалось в проверке. Когда Келли встал, он почувствовал, как онемели ноги и спина. Еще один немаловажный момент. Не следует сидеть слишком долго. Его глаза, привыкшие к темноте, наблюдали за лестницей, по которой он спускался, стараясь ступать как можно тише, но из соседнего дома не доносилось ни звука. К счастью, крысы тоже исчезли. Келли выглянул из двери, увидел, что переулок пуст, и пошел прочь от дома походкой опустившегося пьяницы. Десять минут спустя он уже видел свою машину. Приблизившись к ней на пятьдесят ярдов, Келли понял, что он, не подумав, поставил ее слишком близко к уличному фонарю. Впредь нельзя повторять такую ошибку, упрекнул он себя, медленно, походкой пьяного человека подходя к «фольксвагену». Наконец он оказался с ним рядом. Тут Келли оглянулся, увидел, что улица пуста, быстро сел в машину, повернул ключ зажигания и отъехал от тротуара. Он не включал фары, пока не оказался в двух кварталах от стоянки, свернул налево и снова поехал по широкой пустынной улице, покидая эти совсем не воображаемые джунгли и направляясь на север, к своей квартире.Вновь оказавшись в уюте и безопасности машины, Келли принялся обдумывать все, что он увидел за прошедшие девять часов. Все дилеры курили, зажигая сигареты зажигалками, похожими на «Зиппо», чье яркое пламя нарушало их ночное зрение. Чем больше проходило времени, тем менее оживленно шла торговля и тем небрежнее они казались. Ничего странного, торговцы наркотиками — всего лишь люди. Они устают. Некоторые остаются на улице дольше других. Все, что увидел Келли, было важным и полезным. Их уязвимость заключалась в особенностях действий и, самое главное, в их различиях.Да, это была полезная ночь, подумал Келли, проезжая мимо городского бейсбольного стадиона и поворачивая налево, на бульвар Лох-Рейвен. Теперь он мог позволить себе расслабиться. Он даже подумал о глотке вина из бутылки, но потом решил, что сейчас не время потворствовать дурным привычкам. Келли снял парик и вытер вспотевшую под ним голову. Господи, как хочется пить.Эту потребность он удовлетворил через десять минут, оставив машину на отведенном для ее стоянки месте и неслышно пробравшись к себе в квартиру. Он с трудом поборол искушение принять душ — такой привлекательной была мысль снова почувствовать себя чистым после нескольких часов, проведенных среди мерзости запустения, пыли и.., крыс. Он снова вздрогнул, вспомнив о них. Проклятые крысы! Наполнив высокий стакан кубиками льда, он добавил к ним воды из крана. Он выпил несколько стаканов, одновременно свободной рукой снимая одежду. Ощущение кондиционированного воздуха было великолепным, и Келли встал перед прохладной струей, дующей из решетки в стене. Прошло столько времени, а у него не возникло желания помочиться. Нужно обязательно брать с собой воду, напомнил себе Келли. Он подошел к холодильнику, достал оттуда консервированную колбасу и сделал пару толстых сандвичей, которые запил еще одной пинтой холодной воды.До чего хочется встать под душ, сказал он себе. Однако позволить себе такое удовольствие Келли не мог. Нужно привыкнуть к ощущению липкого пота, покрывающего тело, больше того — заставить себя полюбить это ощущение. В конце концов от этого зависит его безопасность: грязь и запах — часть его камуфляжа. Он должен выглядеть таким грязным, а от его тела должен исходить такой запах, что люди будут отворачиваться от него, остерегаясь подходить слишком близко. Келли не мог позволить себе быть человеком, он должен превратиться в парию, в отверженного, в уличное существо, стать невидимым. Щетина на грязных щеках стала еще темнее, увидел он в зеркале, перед тем как направиться в спальню. Его последней осознанной мыслью стало решение спать на полу — чтобы не испачкать чистые простыни. Глава 15Примененные уроки Ад начался ровно в одиннадцать часов утра, хотя полковник Закариас не мог знать точного времени. Тропическое солнце, казалось, всегда висело над головой, заливая землю безжалостным зноем. От него не было спасения даже в камере, лишенной окон, подобно тому как не было спасения от насекомых, которым жара, по-видимому, приходилась по вкусу. Он не мог понять, как может кто-нибудь чувствовать себя здесь нормально: все представители местной флоры и фауны словно призваны были причинять боль или не давать покоя ни на минуту. Все это было кратким и точным описанием ада, о котором он узнал в храмах своей молодости. Закариас был хорошо подготовлен к возможному плену. Он прошел обучение на курсах выживания, уклонения от ответов, сопротивления и бегства, прозванных школой ВУСБ. Это было необходимо для тех, кто зарабатывал на жизнь, летая на боевых самолетах, и такую школу намеренно сделали самой ненавистной на военной службе, потому что в процессе обучения в ней обращение с избалованными офицерами ВВС и морскими летчиками было таким, что дрогнули бы даже бывалые сержанты морской пехоты, безжалостно обращающиеся с новобранцами, — за такое обращение в других условиях следовал суд военного трибунала, а после него — длительное заключение в тюрьмах Ливенуорта или Портсмута. У Закариаса, как и у большинства остальных выпускников школы, осталось впечатление, что ни один из них никогда не согласился бы повторить занятия по своей воле. Но ведь и положение, в котором он сейчас находился, не было его добровольным выбором, разве не так? А сейчас он проходил повторный курс школы ВУСБ.Закариас рассматривал плен как нечто маловероятное. Вообще-то полностью игнорировать такую возможность было нельзя, особенно после того, как услышишь ужасный, отчаянный вопль аварийных радиопередатчиков, увидишь раскрывающиеся купола парашютов и попытаешься организовать операцию по спасению, надеясь, что спасательный вертолет «веселый зеленый гигант» успеет захватить летчиков со сбитого самолета; устремившись со своей базы в Лаосе, а может быть, «Большой Мута» — так моряки называли свои спасательные вертолеты — примчится с моря. Закариас видел, как это удавалось, но еще чаще был свидетелем неудач. Ему довелось слышать по радио панические, не свойственные мужчинам крики летчиков, которым угрожал неминуемый плен: «Спасите нас отсюда». Один майор призывал на помощь до тех пор, пока по радио не раздался другой голос, выплевывающий слова ненависти, непонятые никому из американцев, но полные — уж в этом они сразу разобрались — горечи и смертельной ярости. Экипажи «веселых гигантов» и их коллеги из ВМФ делали все возможное, и несмотря на то, что Закариас был мормоном и за всю свою жизнь не касался спиртного, он в знак благодарности и преклонения перед их бесстрашием ставил экипажам этих «птичек» столько коктейлей, что можно свалить взвод морских пехотинцев, потому что именно так выражалось восхищение в сообществе военных.Но, подобно всем членам этого сообщества, он никогда не думал о том, что его самого могут захватить в плен. Смерть — вот о вероятности ее он думал все время. Закариас был «королем ласок». Он помог изобрести эту часть летной профессии. Пользуясь своим интеллектом и выдающимся летным мастерством, Закариас создал методику и подкрепил ее на практике. Он посылал свой F-105 под огонь самой плотной противовоздушной обороны, когда-либо созданной в мире, намеренно искал наиболее опасные виды оружия, выделяя их для своего персонального внимания. Он полагался на собственный опыт и, летное искусство, когда начиналась дуэль с ними, противопоставляя их умению свою тактику, свое мастерство, дразня их, бросая им вызов, не давая им покоя в самом пьянящем соперничестве, которое приходилось испытывать человеку в этой шахматной игре, разворачивающейся в трехмерном пространстве со скоростью, то меньшей, то большей скорости звука: он за штурвалом своего двухместного истребителя-бомбардировщика, а его противники — у пультов управления радиолокаторов и пусковых установок ракет «земля — воздух», созданных русскими. Подобная схватке между мангустой и коброй, это была личная вендетта, игра в которой шла каждый день не на жизнь, а на смерть, и со своей гордостью и редким мастерством Закариас считал, что он одержит верх или в крайнем случае встретит смерть в виде черно-желтого облака, знаменующего гибель, которую и должен встретить настоящий летчик: мгновенную, драматическую и бесплотную.Он никогда не считал себя особенно смелым человеком. У него была вера. Если он встретит смерть в воздухе, то сможет посмотреть Богу в лицо, стоя перед Ним со смирением, свойственным своему незначительному положению при жизни и одновременно с гордостью за прожитую им жизнь, потому что Робин Закариас был праведным человеком, никогда не уклонявшимся с тропы добродетели. Он был хорошим товарищем, добросовестным командиром, заботящимся о нуждах своих подчиненных, достойным семьянином с крепкими, умными и гордыми детьми. Но самое главное — он занимал положение старейшины в своей церкви, в которую платил десятую часть своего жалованья офицера ВВС, как и надлежало члену Церкви Иисуса Христа Святых Наших Дней. Из-за всего этого он никогда не боялся смерти. То, что ждало его после погребения, являлось чем-то, в реальность чего он верил безо всяких колебаний. Только жизнь была капризной, а его теперешняя жизнь — тем более, и даже такая убежденная вера, как у него, имела определенные ограничения, налагаемые телесной оболочкой, внутри которой она обитала. Это обстоятельство он или не понимал до конца, или почему-то не верил в него. Его вера, говорил себе полковник, должна быть достаточной, чтобы поддержать его при любых обстоятельствах. Является достаточной. Должна быть. Нет, является, учили его в детстве учителя. Но те уроки проходили в удобных классных комнатах, за окнами которых открывался вид на горы хребта Уасач, преподавание вели учителя в чистых белых рубашках с галстуками, державшие в руках учебники, говорившие с уверенностью, опирающейся на историю их церкви и ее приверженцев.Здесь все по-другому. Закариас услышал тихий голос, говорящий это, попытался не обращать на него внимания, изо всех сил старался не верить ему, поскольку если он поверит, то вступит в противоречие со своей верой, а это противоречие было единственным, чего не могло допустить его сознание. Джозеф Смит умер за свою веру, когда его убили в Иллинойсе. Другие поступили так же. История иудаизма и христианства изобилует такими примерами, в ней множество имен мучеников — героев для Робина Закариаса, потому что это слово использовалось в его профессиональном сообществе, — людей, принявших от рук римлян и других варваров мученическую смерть с именем Бога на устах.Но они не страдали так долго, как ты, напомнил ему тихий голос. Для них все кончалось через несколько часов. Короткие минуты адских мучений, если смерть настигала на костре, а то день-другой после распятия на кресте. Это было совсем иным — ты видел перед собой конец, и если знал, что находится за этим концом, то мог сосредоточиться на этом. Но чтобы видеть, что ждет тебя за концом жизни, сначала нужно узнать, где находится этот конец.Робин Закариас был один. Впрочем, здесь находились и другие. Он замечал взгляды, но не мог установить контакт с остальными. Закариас попытался выстукивать по стене, пользуясь общепринятым кодом, но никто ему не ответил. Они были или слишком далеко, или расположение камер в здании не допускало перестукивания'. А может быть, у него сдал слух. Он не мог ни с кем поделиться своими мыслями, и для такого рассудительного человека, как Закариас, даже молитвы имели пределы. Он боялся молиться о спасении — не решался даже признаться себе в этой мысли, потому что она станет внутренним признанием того, что его вера как-то поколебалась, а этого он не мог допустить. Однако в глубине души он знал, что, не решаясь молиться о спасении, признавал что-то посредством ощущения, что, если он будет молиться, но спустя некоторое время спасение не наступит, его вера может поколебаться и начнет умирать, а вместе с ней начнет умирать и его душа. Для Робина Закариаса так начиналось отчаяние — не в мыслях, а в нежелании умолять своего Бога о чем-то, что может не осуществиться.Он не мог знать остального. Плохое питание, полная изоляция, которая переносилась особенно трудно человеком его интеллекта, и грызущий страх перед болью, потому что даже вера не в состоянии устранить боль и все люди знакомы со страхом перед ней. Подобно человеку, несущему тяжкий груз, каким бы сильным этот человек ни был, его сила имела пределы, тогда как тяготение их не имело. Силу тела было легко понять, но из-за гордости и праведности, основой которых была его вера, он упустил из виду, что физическое состояние влияло на психическое с такой же неизбежностью, с какой действует на человека сила земного притяжения, только гораздо коварнее. Закариас истолковывал подавляющую его моральную усталость как слабость, имеющую причиной что-то, чему не следовало поддаваться только потому, что он считал себя виновным в ошибках, свойственных человеку. Разговор с другим старейшиной церкви мог бы все исправить, но это было невозможно, и, лишая себя возможности просто признать слабость человеческой натуры, Закариас все больше и больше оказывался в ловушке, созданной им же самим, с помощью и при попустительстве людей, стремящихся уничтожить его физически и морально.И тут все изменилось к худшему. Дверь его камеры открылась. Два вьетнамца в форме цвета хаки уставились на него, словно он являл собой что-то отвратительное, оскверняющее их страну. Закариас знал цель их прихода. Он решил мужественно встретить предстоящее испытание. Солдаты схватили его — каждый за одну руку — и повели в комнату побольше, сопровождаемые автоматчиком. В тот момент, когда он проходил через дверь, дуло автомата ткнуло его в спину, как раз в то место, которое все еще причиняло мучительные страдания после неудачного катапультирования из самолета девять месяцев назад, и полковник задохнулся от внезапной боли. Вьетнамцы даже не выразили удовольствия от стона американского офицера. Они не задавали ему вопросов. У них не было обдуманного плана, как с ним поступить, — по крайней мере так ему показалось. Они просто начали избивать его, пять человек одновременно. Закариас знал, что сопротивление означает смерть, и хотя ему хотелось, чтобы пришел конец плену, стремиться к смерти таким образом равносильно самоубийству, и он не мог пойти на подобное.Впрочем, все это не имело значения. За короткие секунды его лишили способности предпринять что-то, и он упал на неровный бетонный пол, чувствуя, как удары и пинки складываются, подобно цифрам на странице бухгалтерского гроссбуха, боль превращается в агонию, парализующую мышцы, он не может шевельнуться, надеется, что избиение прекратится, и знает, что ему не будет конца. Звуки ударов сопровождались хихикающими голосами, похожими на лай шакалов, смех дьяволов из потустороннего мира, мучающих его, потому что он был праведником и попал наконец в их лапы. Это продолжалось, и продолжалось, и продолжалось... Громкий крик нарушил его оцепенение. Последний пинок, нанесенный уже вполсилы, и Закариас увидел, как отступают солдатские сапоги. Периферическим зрением он заметил, как съежились вьетнамцы, глядя в сторону двери, откуда доносился крик. Еще один яростный вопль, и они поспешно выбежали из комнаты. Тон голоса изменился. Это был.., белый голос? Почему ему так показалось? Сильные руки подняли Закариаса, усадили его, прислонив спиной к стене, и в поле зрения американского офицера появилось лицо. Это был Гришанов.— Боже мой! — прошептал он, и его обычно бледное лицо покраснело от гнева. Русский повернулся к двери и выкрикнул что-то еще по-вьетнамски со странным акцентом. Мгновенно у него в руке появился солдатский котелок, и он вылил воду на лицо американца. Затем он закричал снова, и Закариас услышал, как захлопнулась дверь.— Выпей, Робин, выпей вот это. — Русский полковник поднес к его губам маленькую металлическую фляжку.Закариас глотнул из нее так быстро, что жидкость оказалась у него в желудке прежде, чем он почувствовал резкий вкус водки. Потрясенный, он поднял руку и попытался оттолкнуть фляжку от своих губ.— Нет, я не могу, — выдохнул американец, — ., не могу пить, не могу...— Робин, это лекарство. Ты пьешь не ради удовольствия. Твоя религия не запрещает этого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100