и аббат задавался вопросом, восторжествует ли наука над религией, будет ли она в силах удовлетворить все запросы человечества? Потерпев крушение в своей апостольской миссии, Пьер чувствовал себя опустошенным, разбитым: умерла его вера, умерла надежда возродить старый католицизм ради нравственного и социального спасения общества, один только разум помог ему устоять. Аббат чуть было не поддался слабости; если он мечтал о новой книге, если решил пойти на это новое тяжкое и жестокое испытание, — значит, чувство опять взяло в нем верх над разумом. Душа матери говорила в нем, когда он плакал над страданиями несчастных, неудержимо стремился облегчить их муки, отвратить от них грядущие бедствия, и чувство милосердия заглушало в нем предостережения рассудка. Но теперь он слышал голос своего отца, трезвый, суровый голос разума, временно умолкший, который теперь вновь зазвучал громко и повелительно. Как и тогда, после Лурда, голос этот восставал против нелепостей, против пустых суеверий, призывал к здравому смыслу, то был голос разума. Только разум указывал Пьеру прямой и верный путь среди обломков древних верований, даже среди исканий и заблуждений самой науки. Только разум заставлял его страдать, только разум мог удовлетворить его запросы, и священник поклялся, что отныне он будет служить ему одному, как верховному властелину, будет верен ему даже ценою счастья и покоя!
Что предстояло ему теперь? Напрасно было искать ответ на этот вопрос. Впереди все было неясно, перед ним расстилался широкий мир в развалинах, сегодня он еще загроможден обломками прошлого, а завтра, быть может, обратится в пустыню. В Париже, в бедном предместье, Пьера ждал добрый аббат Роз, который еще во вчерашнем письме призывал его вернуться, вернуться скорее, чтобы помогать беднякам, любить их, утешать, который заклинал его уехать из Рима, столь блистательного издали, но глухого к призывам милосердия. Там, в приходе этого доброго, скромного священника, Пьер снова найдет множество несчастных, голодных, посиневших от холода ребятишек, пригреет их, как выпавших из гнезда птенцов, он опять увидит нищие, злополучные семьи, пьяных отцов, матерей-проституток, сыновей и дочерей, погрязших в пороке и преступлении, он вновь станет посещать дома, населенные бедным, голодным людом, где живут в омерзительной грязи, без мебели и белья, в уютной тесноте, в постыдном разврате, спят вповалку и сходятся где попало, по зову инстинкта, точно дикие звери. Потом начнутся зимние холода, бедствия безработицы, чахотка, уносящая в могилу более слабых и ожесточающая более сильных, которые с угрозой сжимают кулаки, мечтая о мщении. Потом, однажды вечером, в мрачной нищей комнате он, быть может, найдет распростертых на голом полу четверых детей, которые только в смерти нашли успокоение от мук голода: мать убила их и покончила с собой, прижимая последнего младенца к иссохшей груди без капли молока. Нет! Невозможно долее терпеть такую беспросветную нужду, самоубийства от голода в огромном Париже, утопающем в роскоши, пресыщенном развлечениями, где швыряют на ветер миллионы! Общественный строй прогнил до основания, все рушится, все залито кровью и грязью. Никогда еще Пьер не сознавал с такой ясностью, до чего смехотворна и бесполезна благотворительность. И вдруг ему послышался громкий призыв, долгожданное слово, которое после многих веков произнес наконец безгласный исполин, угнетенный, порабощенный народ, и слово это было «справедливость». Да, да, именно справедливость, а не милосердие! Благотворительность лишь увековечила нищету, справедливость может ее уничтожить. Только справедливости требуют и жаждут голодные и неимущие, одна лишь справедливость способна разрушить старый мир и создать новый. Безгласный исполин не пойдет ни в Ватикан, ни в Квиринал, ни к папе, ни к королю; на протяжении многих столетий, в своей долгой, трудной борьбе, народ то глухо роптал, то открыто бунтовал, истерзанный враждою между первосвященником и монархом, которые отвоевывали ого друг у друга, и теперь, требуя справедливости, твердо выражает свою волю быть независимым, не принадлежать никому. Скоро ли наконец настанет этот долгожданный день, день истины и справедливости? Измученная душа Пьера разрывалась между тоской по божественному откровению и велениями разума, которым он решил руководиться; аббат был убежден только в том, что не нарушит обета, будет честно, скромно исполнять свой долг священника, будет по-прежнему, хотя сам он и утратил веру, наставлять в вере свою паству; он сознавал, с печалью и гордостью, что не в силах отречься от разума, как отрекся от земной любви и от гордой мечты стать спасителем человечества. Ну что ж, и теперь, как после возвращения из Лурда, он снова будет ждать, терпеливо ждать.
Стоя у окна и вглядываясь в сумрачный Рим, окутанный густым туманом, в котором тонули здания и соборы, Пьер так углубился в свои думы, что не расслышал, как служанка окликнула его. Ей пришлось тронуть его за плечо.
— Господин аббат, господин аббат...
Когда он наконец обернулся, Викторина сказала:
— Половина десятого. Извозчик дожидается внизу,
Джакомо уже отнес ваши вещи... Пора ехать, господин аббат.
Заметив растерянное, недоумевающее лицо священника, она улыбнулась:
— Вы прощались с Римом, я вижу. Экое хмурое небо!
— Да, небо хмурое... — ответил он.
Они начали спускаться вниз. Пьер дал Викторине стофранковую кредитку, прося разделить деньги между слугами. Викторина взяла лампу и, извинившись, пошла впереди, чтобы освещать дорогу: во дворце, мол, сегодня темно, как в могиле, ни зги не видать.
Как грустно, как тоскливо было спускаться по лестнице и проходить в последний раз по темным, пустым залам огромного дворца. У Пьера сжалось сердце. Выходя из комнаты, где столько выстрадал, он окинул ее прощальным взглядом, как будто оставил здесь частицу своей души. В коридоре, у спальни дона Виджилио, откуда не доносилось ни звука, Пьер живо представил себе, как тот лежит, не шевелясь, уткнувшись головой в подушки, затаив дыхание, боясь даже вздохом или стоном навлечь на себя беду. Особенно тоскливо стало аббату на площадках третьего и второго этажей, у запертых дверей в покои донны Серафины и кардинала, где царила мертвая, могильная тишина. После погребального обряда брат и сестра заперлись в своих комнатах, не подавали признаков жизни, замкнулись в себе, словно исчезли, и весь дом погрузился в молчание, застыл в неподвижности, не слышно было ни шороха, ни шепота, ни звука шагов. Викторина продолжала спускаться, держа лампу в руке, и Пьер, следуя за нею, с болью думал о двух одиноких стариках, что доживают свой век вдвоем в ветхом палаццо, последние в роде, тени старого, гибнущего мира на пороге мира нового. Дарио и Бенедетта унесли с собой все их надежды, в доме остались только старая дева и дряхлый кардинал, с их смертью род Бокканера угаснет навсегда. Как угрюмы бесконечные коридоры, холодная пустая лестница, точно спускающаяся в бездну небытия, громадные заброшенные залы с трещинами на стенах! И внутренний двор, заросший травою, унылый, как кладбище, с сырым и мрачным портиком, где плесневеют мраморные торсы Венеры и Аполлона! И пустынный садик, напоенный ароматом апельсиновых деревьев, куда никто больше не придет, где прелестная контессина никогда уже не сядет отдохнуть под лавровым деревом, у саркофага! Палаццо будет разрушаться, приходить в упадок в угрюмой тоске, в могильной тишине, а брат и сестра Бокканера, последние в роде, сурово и величественно будут доживать свой век, пока фамильный дворец не рухнет заодно с их религией. До Пьера не доносилось никаких звуков, кроме легкого шороха; то ли за стеною скреблись мыши, то ли в глубине пустых, заброшенных комнат злобные крысы, вроде аббата Папарелли, грызли, подтачивали, крошили старый дом, чтобы ускорить его падение.
У дверей уже стоял экипаж, два его фонаря двумя желтыми лучами сверлили темноту улицы. Вещи были уже поставлены — сундучок в ногах извозчика, саквояж на сиденье. Аббат тотчас же сел в коляску.
— Ну, время еще есть, — сказала Викторина, выйдя на тротуар. — Все хорошо уложено, я рада, что сама проводила вас, можете ехать спокойно.
В эту грустную минуту перед отъездом Пьеру было приятно видеть свою соотечественницу, славную женщину, которая так тепло встретила ого в день приезда, а теперь так сердечно провожала.
— Я не говорю вам до свиданья, господин аббат, сдается мне, вы не скоро вернетесь в этот проклятый город... Прощайте, господин аббат.
— Прощайте, Викторина. И спасибо вам за все, от всей души.
Лошади тронулись и побежали крупной рысью по узким, извилистым улицам к проспекту Виктора-Эммануила. Дождь перестал, и откидной верх не был поднят; несмотря на теплый сырой воздух, аббат ощутил во всем теле пронизывающий холод; однако ему не хотелось терять время и просить поднять верх, да и кучер, угрюмый и молчаливый, казалось, торопился на вокзал, чтобы скорее отделаться от седока.
Когда коляска выехала на проспект Виктора-Эммануила, Пьер удивился, что в такой ранний час двери заперты, тротуары пусты и лишь несколько электрических фонарей освещают унылую, пустынную улицу. Стало довольно прохладно, и сгущавшийся туман все больше заволакивал фасады домов. Когда они проезжали мимо Канчеллерии, аббату показалось, будто огромное, суровое здание исчезает, рассеивается в призрачной дымке. Дальше, направо, в конце улицы Арачели, освещенной редкими газовыми рожками, тонул во мраке Капитолий. Еще дальше широкий проспект начал сужаться, коляска проехала между двумя массивными угрюмыми зданиями, мрачной церковью Иисуса Христа и громоздким дворцом Альтиери; в этом тесном коридоре, где даже в знойные летние дни застаивался сырой воздух, Пьер погрузился в глубокое раздумье, холод леденил ему тело и душу.
Аббата внезапно поразила мысль, и раньше его тревожившая, мысль о том, что человеческая культура, зародившись в Азии, всегда двигалась вместе с солнцем к западу. Ветер всегда дул с востока, унося на запад семена, оплодотворяя земли для будущей жатвы. А колыбель человечества уже давным-давно поражена смертельным недугом, как будто народы, постепенно продвигаясь от восхода к закату, к неведомой цели, обречены были оставлять за собою истощенные земли, разоренные города, вырождающиеся, вымирающие племена. Ниневия и Вавилон на берегах Евфрата, Фивы и Мемфис на берегах Нила рассыпались в прах, развалились от дряхлости, объяты мертвым сном без надежды на пробуждение. Потом гибельный, тлетворный ветер настиг берега Средиземного моря, засыпал вековым прахом Тир и Сидон, разрушил Карфаген, пораженный старческим бессилием в расцвете своего могущества. Гонимые неведомой силой с востока на запад, народы день за днем переселялись все дальше, оставляя на своем пути развалины; в какой бесплодный, опустошенный край превратилась ныне колыбель человечества— Азия и Египет: они впали в детство, закоснели в невежестве, застыли среди руин древних городов, которые были некогда столицами мира!
По дороге Пьер в задумчивости смотрел по сторонам, и ему почудилось, будто невидимый враг, таящийся во тьме, взял приступом Венецианский замок. Туман срезал зубцы его башен, высокие, грозные крепостные стены обрушились под натиском сгустившейся тьмы. Потом, за глубоким пролетом безлюдной улицы Корсо, тускло освещенной электрическими фонарями, показался справа дворец Торлониа, боковое крыло которого наполовину снесли, а дальше, слева, несколько выше, протянулся унылый фасад дворца Колонна с наглухо закрытыми ставнями; давно заброшенный хозяевами, опустошенный, обветшалый, он, казалось, покорно ждал, когда же начнут разрушать и его.
Пока коляска, замедлив ход, поднималась по улице Национале, Пьер продолжал размышлять. Не коснулось ли и Рима разрушительное время, не пришел ли срок и ему погибнуть, обратиться в груды развалин, которые оставляют на своем пути народы, неуклонно продвигающиеся все дальше на запад? В Греции Афины и Спарта покоятся в дремоте, вспоминая о славном прошлом, они уже не идут в счет в современном мире. Вся южная часть Апеннинского полуострова уже поражена параличом, который распространяется все дальше на север. Теперь, наряду с Неаполем, наступает очередь Рима. Он находится на границе очага заразы, на той черте, откуда зловещая гангрена постепенно расползается по древнему континенту, откуда надвигается смерть, где оскудевшая земля уже не может прокормить население, где даже юноши и дети кажутся расслабленными стариками. Вот уже два столетия Рим непрестанно клонится к упадку, все более отстает от современности, там нет промышленности и торговли, там не создается ничего в науке, литературе и искусстве. Не только собор св. Петра, но и весь город неминуемо должен рухнуть, усыпав обломками землю, как рухнул некогда храм Юпитера Кашгтолийского. Пьеру рисовалась мрачная, зловещая картина: с оглушительным грохотом рушится Рим, покрывая семь холмов грудами развалин, исчезают с лица земли храмы, дворцы, целые кварталы, все зарастает сорной травою и бурьяном. Подобно Вавилону и Ниневии, подобно Фивам и Мемфису, Рим станет пустынной холмистой равниной, усеянной обломками, где археологи будут тщетно разыскивать фундаменты старинных зданий, где будут ползать змеи и бегать крысы.
Коляска повернула за угол, и Пьер увидел справа, в черной мгле, колонну Траяна. В этот час она напоминала мертвый, голый ствол гигантского старого дерева, у которого обломаны все ветви. Дальше, над треугольной площадью, на свинцово-сером небе, подняв глаза, он заметил настоящее, живое дерево, зонтичную пинию виллы Альдобраидини; но теперь прекрасная вилла, гордость и украшение Рима, показалась аббату лишь темным пятном, облаком угольной пыли, вздымавшейся над разрушенным городом.
Эти трагические видения пробуждали в сострадательной душе Пьера ужас и тревогу за человечество. Неужели, когда губительное одряхление поразит Рим, распространится на Ломбардию, когда Генуя, Турин и Милан заснут, как уже засыпает Венеция, неужели тогда настанет очередь Франции? Разрушительный недуг переберется через Альпы, гавани Марселя занесет песком, подобно гаваням Тира и Сидона, Лион погрузится в вечную дремоту, и, наконец, сам Париж, скованный неодолимым сном, обратится в бесплодную, каменистую пустыню, зарастет чертополохом, погибнет вслед за Римом, Ниневией и Вавилоном, а народы будут по-прежнему шествовать дальше, вслед за вечным солнцем с востока на запад. Пьеру слышались во мраке громкие стоны, предсмертные вопли романских народов. История цивилизации, зародившаяся на берегах Средиземного моря, перемещалась на запад, центром мира становился отныне Атлантический океан. Какое время дня настало теперь в истории человечества? Быть может, покинув свою колыбель, страны Востока, постепенно переселяясь на Запад и устилая свой путь развалинами, человечество достигло полудня, половины своей жизни? Значит, сейчас начиналась вторая половина дня, Старый Свет уступал место Новому Свету, городам Америки, где зарождалась демократия, где возникала религия будущего — две владычицы грядущего века; а там, за Тихим океаном, на другом полушарии, человечество возвращалось к своей колыбели, там лежал пока еще недвижный Дальний Восток, загадочные Китай и Япония — народы желтой расы, размножающиеся с угрожающей быстротой.
По мере того как экипаж поднимался вверх по улице Национале, кошмарные видения рассеивались. Повеял легкий ветерок, вдохнувший в Пьера бодрость и надежду. Только свежеоштукатуренное здание банка, эта уродливая каменная громада, показалось ему ночным привидением в белом саване; а дальше, над тонущими во мраке садами, возвышался на горизонте черный контур Квиринала. Между том улица поднималась в гору, все расширяясь, и на вершине Виминальского холма, па площади, проезжая мимо развалин Терм Диоклетиана, аббат наконец вздохнул полной грудью. Нет, нет! День человечества не может окончиться, он будет длиться вечно, этапы цивилизации будут следовать один за другим, до бесконечности. Пускай ветер с востока гонит народы на запад, вслед за солнцем! Если понадобится, они обойдут вокруг света, они много раз обогнут земной шар, вплоть до того дня, когда найдут свою подлинную родину, обретут мир, истину и справедливость. Сначала разовьется цивилизация на берегах Атлантического океана, там вырастут большие города, потом возникнет новая цивилизация на берегах Тихого океана с новыми прибрежными столицами, которых еще нет и в помине, которые еще только зарождаются на неведомых землях. Вслед за тем возникнут новые страны, затем другие, и так без конца. И тут, в последнюю минуту, Пьера осенила внезапно мысль, вернувшая ему веру в спасение человечества:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Что предстояло ему теперь? Напрасно было искать ответ на этот вопрос. Впереди все было неясно, перед ним расстилался широкий мир в развалинах, сегодня он еще загроможден обломками прошлого, а завтра, быть может, обратится в пустыню. В Париже, в бедном предместье, Пьера ждал добрый аббат Роз, который еще во вчерашнем письме призывал его вернуться, вернуться скорее, чтобы помогать беднякам, любить их, утешать, который заклинал его уехать из Рима, столь блистательного издали, но глухого к призывам милосердия. Там, в приходе этого доброго, скромного священника, Пьер снова найдет множество несчастных, голодных, посиневших от холода ребятишек, пригреет их, как выпавших из гнезда птенцов, он опять увидит нищие, злополучные семьи, пьяных отцов, матерей-проституток, сыновей и дочерей, погрязших в пороке и преступлении, он вновь станет посещать дома, населенные бедным, голодным людом, где живут в омерзительной грязи, без мебели и белья, в уютной тесноте, в постыдном разврате, спят вповалку и сходятся где попало, по зову инстинкта, точно дикие звери. Потом начнутся зимние холода, бедствия безработицы, чахотка, уносящая в могилу более слабых и ожесточающая более сильных, которые с угрозой сжимают кулаки, мечтая о мщении. Потом, однажды вечером, в мрачной нищей комнате он, быть может, найдет распростертых на голом полу четверых детей, которые только в смерти нашли успокоение от мук голода: мать убила их и покончила с собой, прижимая последнего младенца к иссохшей груди без капли молока. Нет! Невозможно долее терпеть такую беспросветную нужду, самоубийства от голода в огромном Париже, утопающем в роскоши, пресыщенном развлечениями, где швыряют на ветер миллионы! Общественный строй прогнил до основания, все рушится, все залито кровью и грязью. Никогда еще Пьер не сознавал с такой ясностью, до чего смехотворна и бесполезна благотворительность. И вдруг ему послышался громкий призыв, долгожданное слово, которое после многих веков произнес наконец безгласный исполин, угнетенный, порабощенный народ, и слово это было «справедливость». Да, да, именно справедливость, а не милосердие! Благотворительность лишь увековечила нищету, справедливость может ее уничтожить. Только справедливости требуют и жаждут голодные и неимущие, одна лишь справедливость способна разрушить старый мир и создать новый. Безгласный исполин не пойдет ни в Ватикан, ни в Квиринал, ни к папе, ни к королю; на протяжении многих столетий, в своей долгой, трудной борьбе, народ то глухо роптал, то открыто бунтовал, истерзанный враждою между первосвященником и монархом, которые отвоевывали ого друг у друга, и теперь, требуя справедливости, твердо выражает свою волю быть независимым, не принадлежать никому. Скоро ли наконец настанет этот долгожданный день, день истины и справедливости? Измученная душа Пьера разрывалась между тоской по божественному откровению и велениями разума, которым он решил руководиться; аббат был убежден только в том, что не нарушит обета, будет честно, скромно исполнять свой долг священника, будет по-прежнему, хотя сам он и утратил веру, наставлять в вере свою паству; он сознавал, с печалью и гордостью, что не в силах отречься от разума, как отрекся от земной любви и от гордой мечты стать спасителем человечества. Ну что ж, и теперь, как после возвращения из Лурда, он снова будет ждать, терпеливо ждать.
Стоя у окна и вглядываясь в сумрачный Рим, окутанный густым туманом, в котором тонули здания и соборы, Пьер так углубился в свои думы, что не расслышал, как служанка окликнула его. Ей пришлось тронуть его за плечо.
— Господин аббат, господин аббат...
Когда он наконец обернулся, Викторина сказала:
— Половина десятого. Извозчик дожидается внизу,
Джакомо уже отнес ваши вещи... Пора ехать, господин аббат.
Заметив растерянное, недоумевающее лицо священника, она улыбнулась:
— Вы прощались с Римом, я вижу. Экое хмурое небо!
— Да, небо хмурое... — ответил он.
Они начали спускаться вниз. Пьер дал Викторине стофранковую кредитку, прося разделить деньги между слугами. Викторина взяла лампу и, извинившись, пошла впереди, чтобы освещать дорогу: во дворце, мол, сегодня темно, как в могиле, ни зги не видать.
Как грустно, как тоскливо было спускаться по лестнице и проходить в последний раз по темным, пустым залам огромного дворца. У Пьера сжалось сердце. Выходя из комнаты, где столько выстрадал, он окинул ее прощальным взглядом, как будто оставил здесь частицу своей души. В коридоре, у спальни дона Виджилио, откуда не доносилось ни звука, Пьер живо представил себе, как тот лежит, не шевелясь, уткнувшись головой в подушки, затаив дыхание, боясь даже вздохом или стоном навлечь на себя беду. Особенно тоскливо стало аббату на площадках третьего и второго этажей, у запертых дверей в покои донны Серафины и кардинала, где царила мертвая, могильная тишина. После погребального обряда брат и сестра заперлись в своих комнатах, не подавали признаков жизни, замкнулись в себе, словно исчезли, и весь дом погрузился в молчание, застыл в неподвижности, не слышно было ни шороха, ни шепота, ни звука шагов. Викторина продолжала спускаться, держа лампу в руке, и Пьер, следуя за нею, с болью думал о двух одиноких стариках, что доживают свой век вдвоем в ветхом палаццо, последние в роде, тени старого, гибнущего мира на пороге мира нового. Дарио и Бенедетта унесли с собой все их надежды, в доме остались только старая дева и дряхлый кардинал, с их смертью род Бокканера угаснет навсегда. Как угрюмы бесконечные коридоры, холодная пустая лестница, точно спускающаяся в бездну небытия, громадные заброшенные залы с трещинами на стенах! И внутренний двор, заросший травою, унылый, как кладбище, с сырым и мрачным портиком, где плесневеют мраморные торсы Венеры и Аполлона! И пустынный садик, напоенный ароматом апельсиновых деревьев, куда никто больше не придет, где прелестная контессина никогда уже не сядет отдохнуть под лавровым деревом, у саркофага! Палаццо будет разрушаться, приходить в упадок в угрюмой тоске, в могильной тишине, а брат и сестра Бокканера, последние в роде, сурово и величественно будут доживать свой век, пока фамильный дворец не рухнет заодно с их религией. До Пьера не доносилось никаких звуков, кроме легкого шороха; то ли за стеною скреблись мыши, то ли в глубине пустых, заброшенных комнат злобные крысы, вроде аббата Папарелли, грызли, подтачивали, крошили старый дом, чтобы ускорить его падение.
У дверей уже стоял экипаж, два его фонаря двумя желтыми лучами сверлили темноту улицы. Вещи были уже поставлены — сундучок в ногах извозчика, саквояж на сиденье. Аббат тотчас же сел в коляску.
— Ну, время еще есть, — сказала Викторина, выйдя на тротуар. — Все хорошо уложено, я рада, что сама проводила вас, можете ехать спокойно.
В эту грустную минуту перед отъездом Пьеру было приятно видеть свою соотечественницу, славную женщину, которая так тепло встретила ого в день приезда, а теперь так сердечно провожала.
— Я не говорю вам до свиданья, господин аббат, сдается мне, вы не скоро вернетесь в этот проклятый город... Прощайте, господин аббат.
— Прощайте, Викторина. И спасибо вам за все, от всей души.
Лошади тронулись и побежали крупной рысью по узким, извилистым улицам к проспекту Виктора-Эммануила. Дождь перестал, и откидной верх не был поднят; несмотря на теплый сырой воздух, аббат ощутил во всем теле пронизывающий холод; однако ему не хотелось терять время и просить поднять верх, да и кучер, угрюмый и молчаливый, казалось, торопился на вокзал, чтобы скорее отделаться от седока.
Когда коляска выехала на проспект Виктора-Эммануила, Пьер удивился, что в такой ранний час двери заперты, тротуары пусты и лишь несколько электрических фонарей освещают унылую, пустынную улицу. Стало довольно прохладно, и сгущавшийся туман все больше заволакивал фасады домов. Когда они проезжали мимо Канчеллерии, аббату показалось, будто огромное, суровое здание исчезает, рассеивается в призрачной дымке. Дальше, направо, в конце улицы Арачели, освещенной редкими газовыми рожками, тонул во мраке Капитолий. Еще дальше широкий проспект начал сужаться, коляска проехала между двумя массивными угрюмыми зданиями, мрачной церковью Иисуса Христа и громоздким дворцом Альтиери; в этом тесном коридоре, где даже в знойные летние дни застаивался сырой воздух, Пьер погрузился в глубокое раздумье, холод леденил ему тело и душу.
Аббата внезапно поразила мысль, и раньше его тревожившая, мысль о том, что человеческая культура, зародившись в Азии, всегда двигалась вместе с солнцем к западу. Ветер всегда дул с востока, унося на запад семена, оплодотворяя земли для будущей жатвы. А колыбель человечества уже давным-давно поражена смертельным недугом, как будто народы, постепенно продвигаясь от восхода к закату, к неведомой цели, обречены были оставлять за собою истощенные земли, разоренные города, вырождающиеся, вымирающие племена. Ниневия и Вавилон на берегах Евфрата, Фивы и Мемфис на берегах Нила рассыпались в прах, развалились от дряхлости, объяты мертвым сном без надежды на пробуждение. Потом гибельный, тлетворный ветер настиг берега Средиземного моря, засыпал вековым прахом Тир и Сидон, разрушил Карфаген, пораженный старческим бессилием в расцвете своего могущества. Гонимые неведомой силой с востока на запад, народы день за днем переселялись все дальше, оставляя на своем пути развалины; в какой бесплодный, опустошенный край превратилась ныне колыбель человечества— Азия и Египет: они впали в детство, закоснели в невежестве, застыли среди руин древних городов, которые были некогда столицами мира!
По дороге Пьер в задумчивости смотрел по сторонам, и ему почудилось, будто невидимый враг, таящийся во тьме, взял приступом Венецианский замок. Туман срезал зубцы его башен, высокие, грозные крепостные стены обрушились под натиском сгустившейся тьмы. Потом, за глубоким пролетом безлюдной улицы Корсо, тускло освещенной электрическими фонарями, показался справа дворец Торлониа, боковое крыло которого наполовину снесли, а дальше, слева, несколько выше, протянулся унылый фасад дворца Колонна с наглухо закрытыми ставнями; давно заброшенный хозяевами, опустошенный, обветшалый, он, казалось, покорно ждал, когда же начнут разрушать и его.
Пока коляска, замедлив ход, поднималась по улице Национале, Пьер продолжал размышлять. Не коснулось ли и Рима разрушительное время, не пришел ли срок и ему погибнуть, обратиться в груды развалин, которые оставляют на своем пути народы, неуклонно продвигающиеся все дальше на запад? В Греции Афины и Спарта покоятся в дремоте, вспоминая о славном прошлом, они уже не идут в счет в современном мире. Вся южная часть Апеннинского полуострова уже поражена параличом, который распространяется все дальше на север. Теперь, наряду с Неаполем, наступает очередь Рима. Он находится на границе очага заразы, на той черте, откуда зловещая гангрена постепенно расползается по древнему континенту, откуда надвигается смерть, где оскудевшая земля уже не может прокормить население, где даже юноши и дети кажутся расслабленными стариками. Вот уже два столетия Рим непрестанно клонится к упадку, все более отстает от современности, там нет промышленности и торговли, там не создается ничего в науке, литературе и искусстве. Не только собор св. Петра, но и весь город неминуемо должен рухнуть, усыпав обломками землю, как рухнул некогда храм Юпитера Кашгтолийского. Пьеру рисовалась мрачная, зловещая картина: с оглушительным грохотом рушится Рим, покрывая семь холмов грудами развалин, исчезают с лица земли храмы, дворцы, целые кварталы, все зарастает сорной травою и бурьяном. Подобно Вавилону и Ниневии, подобно Фивам и Мемфису, Рим станет пустынной холмистой равниной, усеянной обломками, где археологи будут тщетно разыскивать фундаменты старинных зданий, где будут ползать змеи и бегать крысы.
Коляска повернула за угол, и Пьер увидел справа, в черной мгле, колонну Траяна. В этот час она напоминала мертвый, голый ствол гигантского старого дерева, у которого обломаны все ветви. Дальше, над треугольной площадью, на свинцово-сером небе, подняв глаза, он заметил настоящее, живое дерево, зонтичную пинию виллы Альдобраидини; но теперь прекрасная вилла, гордость и украшение Рима, показалась аббату лишь темным пятном, облаком угольной пыли, вздымавшейся над разрушенным городом.
Эти трагические видения пробуждали в сострадательной душе Пьера ужас и тревогу за человечество. Неужели, когда губительное одряхление поразит Рим, распространится на Ломбардию, когда Генуя, Турин и Милан заснут, как уже засыпает Венеция, неужели тогда настанет очередь Франции? Разрушительный недуг переберется через Альпы, гавани Марселя занесет песком, подобно гаваням Тира и Сидона, Лион погрузится в вечную дремоту, и, наконец, сам Париж, скованный неодолимым сном, обратится в бесплодную, каменистую пустыню, зарастет чертополохом, погибнет вслед за Римом, Ниневией и Вавилоном, а народы будут по-прежнему шествовать дальше, вслед за вечным солнцем с востока на запад. Пьеру слышались во мраке громкие стоны, предсмертные вопли романских народов. История цивилизации, зародившаяся на берегах Средиземного моря, перемещалась на запад, центром мира становился отныне Атлантический океан. Какое время дня настало теперь в истории человечества? Быть может, покинув свою колыбель, страны Востока, постепенно переселяясь на Запад и устилая свой путь развалинами, человечество достигло полудня, половины своей жизни? Значит, сейчас начиналась вторая половина дня, Старый Свет уступал место Новому Свету, городам Америки, где зарождалась демократия, где возникала религия будущего — две владычицы грядущего века; а там, за Тихим океаном, на другом полушарии, человечество возвращалось к своей колыбели, там лежал пока еще недвижный Дальний Восток, загадочные Китай и Япония — народы желтой расы, размножающиеся с угрожающей быстротой.
По мере того как экипаж поднимался вверх по улице Национале, кошмарные видения рассеивались. Повеял легкий ветерок, вдохнувший в Пьера бодрость и надежду. Только свежеоштукатуренное здание банка, эта уродливая каменная громада, показалось ему ночным привидением в белом саване; а дальше, над тонущими во мраке садами, возвышался на горизонте черный контур Квиринала. Между том улица поднималась в гору, все расширяясь, и на вершине Виминальского холма, па площади, проезжая мимо развалин Терм Диоклетиана, аббат наконец вздохнул полной грудью. Нет, нет! День человечества не может окончиться, он будет длиться вечно, этапы цивилизации будут следовать один за другим, до бесконечности. Пускай ветер с востока гонит народы на запад, вслед за солнцем! Если понадобится, они обойдут вокруг света, они много раз обогнут земной шар, вплоть до того дня, когда найдут свою подлинную родину, обретут мир, истину и справедливость. Сначала разовьется цивилизация на берегах Атлантического океана, там вырастут большие города, потом возникнет новая цивилизация на берегах Тихого океана с новыми прибрежными столицами, которых еще нет и в помине, которые еще только зарождаются на неведомых землях. Вслед за тем возникнут новые страны, затем другие, и так без конца. И тут, в последнюю минуту, Пьера осенила внезапно мысль, вернувшая ему веру в спасение человечества:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85