— А вот эту, — продолжала она еще тише, — не уж то вы ее не узнаете?
Она указала глазами на бедно одетую девушку, которую Пьер принял за служанку: та лежала возле траурного ложа, распростершись на полу, словно раздавленная безмерным горем. В порыве безысходного отчаяния она приподнялась и запрокинула голову, открыв лицо необычайной красоты, обрамленное копной роскошных черных волос.
— Да это Пьерина! — воскликнул аббат. — Бедная девушка!
Викторина кивнула, весь ее вид говорил об участии и сострадании.
— Что было делать? Я позволила ей войти... Не знаю, откуда она узнала о несчастье. Впрочем, она вечно бродила вокруг дворца. Вызвала она меня вниз, и послушали бы вы, как она просила, как умоляла, обливаясь слезами, позволить ей хоть еще разок взглянуть на своего князя. Господи, она же никому не мешает, пусть себе глядит на них своими красивыми, полными слез глазами. Она тут уже с полчаса, и я сказала, что сразу ее выведу, коли она будет громко плакать. Но ведь она молчит, даже не шелохнется, так пусть и остается здесь, пусть наглядится на него вволю, на всю жизнь.
Поистине прекрасное и печальное зрелище являла собою бедная Пьерина, наивная, страстная красавица, словно громом пораженная у брачного ложа, где спали, обнявшись, двое влюбленных, для которых первая ночь любви стала вечностью. Упав на колени, она бессильно уронила руки и застыла, подняв голову, как будто дошла до предела страдания, и не сводила глаз с прелестной, трагической пары. Кажется, никогда человеческое лицо не было таким прекрасным в сиянии любви и муки: настоящая античная статуя скорби, но полная трепетной жизни, с царственным челом, гордым, нежным овалом и божественно очерченным ртом. О чем думала она, отчего так страдала, пристально глядя на своего князя, нашедшего вечное успокоение в объятиях соперницы? Терзала ли ее жестокая, неистребимая ревность, от которой кровь холодеет в жилах? Или только боль непоправимой утраты, горькое сознание, что она видит его в последний раз, в объятиях той, другой женщины, которая тщетно пытается согреть его своим столь же холодным телом? Ее полные слез глаза смотрели кротко, скорбно сжатые губы не утратили нежного изгиба. Влюбленные казались ей такими чистыми, такими прекрасными среди этого моря цветов! И в своей царственной красоте, которой она сама не сознавала, Пьерина простерлась здесь, едва дыша, как бедная служанка, как преданная рабыня, у которой сердце разорвалось на части после смерти господина.
Теперь люди длинной чередой потянулись в залу, они входили медленным шагом, с печальными лицами, преклоняли колена, несколько минут молились и выходили такой же тихой, скорбной поступью. У Пьера сжалось сердце, когда он увидел мать Дарио, все еще прекрасную Флавию, в сопровождении мужа — красавца Жюля Лапорта, бывшего сержанта швейцарской гвардии, которого она сделала маркизом Монтефьори. Ее тотчас же известили о смерти сына, и она приходила сюда еще накануне вечером. Но сегодня она вновь явилась в глубоком трауре, величественная в черной одежде, которая очень шла к ее статной фигуре слегка располневшей Юноны. Подойдя царственной поступью к ложу, она остановилась; две слезинки повисли у нее на ресницах, но так и не скатились вниз. Прежде чем стать на колени, она удостоверилась, что Шюль возле нее, и взглядом приказала ему опуститься рядом. Оба склонили головы и помолились положенное время; несмотря на глубокое горе, она сохраняла величавое достоинство, он также держался превосходно, с полным самообладанием, как человек, не теряющий присутствия духа в самых трудных положениях. Потом оба поднялись и медленно прошли в покои, где кардинал и донна Серафина принимали родных и друзей.
Пять дам одна за другой проследовали в залу, откуда вышли два капуцина и испанский посол при папском дворе. Викторина после недолгого молчания опять заговорила.
— А, вот и молоденькая княжна. Как она огорчена, уж она так любила нашу Бенедетту.
И Пьер увидел Челию, тоже надевшую глубокий траур для этого тягостного прощания. Позади нее шла служанка, неся в руках два громадных букета белых роз.
— Милая девочка! — прошептала Викторина. — Ей так хотелось обвенчаться с Аттилио в день свадьбы наших бедных детей, которые покоятся здесь! Но они опередили ее, они уже сыграли свадьбу и теперь крепко спят — вот их первая брачная ночь!
Челия тотчас опустилась па колени и осенила себя крестным знамением. Но она не молилась, она только с отчаянием смотрела на дорогих ей влюбленных, потрясенная тем, что они лежат такие бледные, холодные, точно прекрасные мраморные изваяния. Возможно ли! Прошло всего несколько часов, и жизнь уже покинула их? И никогда их губы больше не сольются в поцелуе? Она вновь видела их такими, как на недавнем балу: сияющих, торжествующих, полных жизни и любви! Горячее возмущение поднималось в ее юном сердце, открытом для счастья, алчущем солнца и радости, отвергавшем эту бессмысленную смерть. Гнев, боль и ужас перед небытием, где угасает всякое чувство, были написаны на чистом личике этой девственной, еще не распустившейся лилии. Ее невинный рот с плотно сжатыми губами, ее ясные, как родниковая вода, глаза, прозрачные и бездонные, еще никогда не казались такими загадочными; страсть была еще неведома Челии, она только вступала в жизнь, но ее остановили на пороге тени двух дорогих существ, и смерть их перевернула ей душу.
Она медленно закрыла глаза и попыталась молиться, меж тем как крупные слезы струились из-под ее опущенных век. Прошло несколько минут в напряженной тишине, нарушаемой только приглушенными звуками мессы. Наконец Челия поднялась и, взяв у служанки букеты роз, захотела сама украсить ими ложе. Встав на ступеньку, она замерла в нерешительности, потом положила два букета на подушку, где покоились головы влюбленных, как будто она венчала их этими белыми розами, которые, смешавшись с их волосами, овевали юные лица сильным и нежным ароматом. Челия долго стояла, бессильно опустив руки, совсем рядом, наклонившись над умершими, вся дрожа, не зная, что им еще сказать, что им оставить на память о себе. И она нашла: она склонилась еще ниже и запечатлела на холодных лбах два долгих поцелуя, вложив в них всю свою пылкую, любящую душу.
— Славная девочка! — сказала Викторина, и слезы покатились у нее по щекам. — Вы видели, она их поцеловала, а ведь никто до нее и не подумал об этом, даже его мать... Доброе сердечко, уж верно, она вспомнила о своем Аттилио!
Повернувшись, чтобы сойти по ступенькам, Челия заметила Ньерину, все еще распростертую на полу в скорбной, благоговейной позе. Она узнала девушку и почувствовала глубокую жалость, видя, как неудержимые рыдания сотрясают плечи, грудь, все прелестное тело Пьерины. Горе влюбленной, прорвавшееся, как бурный поток, взволновало Челию. Пьер услышал, как она прошептала с бесконечным состраданием:
— Голубушка, успокойтесь, полно, полно... Прошу вас, возьмите себя в руки, милочка.
Но Пьерина, тронутая словами жалости и участия, рыдала все громче, грозя нарушить чинную тишину. Челия подняла ее, поддерживая обеими руками, чтобы та не упала. И увела, обнимая с сестринской нежностью; ласково успокаивая девушку, она вышла с нею из залы. — Пожалуйста, ступайте за ними, помогите им, если понадобится, — сказала Викторина Пьеру. — Я не хочу отходить от моих дорогих детей, для меня утешение быть возле них.
Перед алтарем монах-капуцин начал новую мессу, и опять послышалось глухое бормотание латинских молитв, в то время как из соседнего зала доносился звон колокольчика при возношении даров и неясные звуки песнопений. Благоухание цветов усилилось, напоенный им душный воздух становился все тяжелее и туманил голову. В глубине мрачной залы, как и в дни торжественных приемов, неподвижно застыли слуги. А мимо парадного ложа, усыпанного цветами и озаренного тусклым пламенем двух свечей, бесшумно двигалось траурное шествие — женщины и мужчины шли, затаив дыхание, задерживались на минуту и вскоре выходили, унося с собой незабываемую картину: двух несчастных влюбленных, уснувших вечным сном.
Пьер нагнал Челию и Пьерину в приемной, где находился дон Виджилио. Здесь в углу стояло несколько кресел, вынесенных из тронной залы, и молоденькая княжна заставила работницу сесть, чтобы та немного пришла в себя. Челия была в восторге от ее красоты и любовалась ею, восклицая, что она красивее всех на свете. Потом она тут же опять заговорила о двух дорогих усопших, которые были тоже прекрасны особой, неземной красотою. Она восхищалась ими, заливаясь слезами. Пьер стал расспрашивать Пьерину и узнал, что Тито, ее брат, лежит в больнице, его сильно ударили ножом в бок, и жизнь его в опасности; в Прати-ди-Кас-телло с наступлением зимы нищета стала еще ужасней. У всех столько горестей, что тем, кто отмучился, можно только позавидовать. Но Челия решительным жестом, полным надежды, отстраняла страдания и смерть.
— Нет, нет, надо жить. Дорогая моя, достаточно быть красивой, чтобы хотеть жить... Полно, милочка, пойдемте отсюда, перестаньте плакать, живите и радуйтесь своей красоте.
Она увела девушку, а Пьер опустился в кресло, охваченный такой печалью и усталостью, что не в силах был тронуться с места. Дон Виджилио по-прежнему стоял у двери, низко кланяясь каждому входящему. Ночью секретаря трепала лихорадка, и он все еще дрожал, лицо у него пожелтело, глаза беспокойно горели. Он то и дело бросал на Пьера тревожные взгляды, как бы желая заговорить с ним, но страх, что Папарслли увидит его через широко раскрытую дверь в приемную, должно быть, останавливал его, ибо он не переставал следить за шлейфоносцем. Наконец Папарелли ненадолго отлучился, и дои Виджилио подошел к Пьеру.
— Вчера вечером вы были у его святейшества...
Пьер посмотрел на него ошеломленный.
— О, здесь обо всем узнают, я уже вам говорил...
Как же вы поступили? Просто-напросто отреклись от своей книги, не так ли?
Все возраставшее удивление священника послужило ему ответом, и он продолжал, даже не дав Пьеру заговорить:
— Я так и думал, но мне хотелось знать наверняка... Да, это дело их рук! Верите ли вы мне теперь, убедились ли вы, что они душат тех, кого не могут отравить?
Он, видимо, говорил о иезуитах. Осторожно вытянув шею, он поглядел, не вернулся ли аббат Папарелли.
— А что вам сказал монсеньер Нани?
— Простите, — вымолвил наконец Пьер, — я еще не видел монсеньера Нани.
— А я думал... Он прошел через приемную еще до вашего прихода. Если вы не встретили его в тронной зале, значит, он зашел к донне Серафине и к его высокопреосвященству. Он непременно пройдет здесь на обратном пути, вы его увидите.
Затем секретарь добавил с горечью человека, вечно дрожащего от страха и вечно терпящего поражение:
— Я же вам предсказывал, что в конце концов вы
поступите так, как он захочет!
Но тут дону Виджилио почудилось еле слышное шарканье аббата Папарелли, и он торопливо вернулся на свое место, отвесив низкий поклон двум вошедшим пожилым дамам. Удрученный Пьер продолжал сидеть, полузакрыв глаза, и тут ему впервые представилось истинное лицо Нани, умного и могущественного дипломата. Он вспомнил все, что говорил ему дон Виджилио в памятную ночь признаний: Нани слишком хитер, чтобы носить всем ненавистное одеяние иезуитов, это — обаятельный прелат, глубоко изучивший людей за годы службы в нунциатуре и в Священной канцелярии, человек ко всему причастный, обо всем осведомленный, один из самых сильных умов современной черной армии, которая стремится, приспособляясь к обстоятельствам, вернуть наш век в лоно церкви. И внезапно все предстало перед аббатом в ярком свете: он понял, какой тонкой, искусной политикой Нани принудил его отречься от книги, обставив дело так, словно все зависело от доброй воли самого Пьера. Сначала Нани встревожился, узнав, что книга подверглась преследованиям, он испугался, как бы возмущенного автора не толкнули этим на резкий, нежелательный протест, и тотчас же составил план: собрал сведения о молодом священнике, готовом впасть в ересь, подготовил его поездку в Рим и сделал так, что Пьера пригласили остановиться в старинном дворце Бокканера, где самые стены должны были охладить его и образумить. Затем начались бесконечные проволочки; священника нарочно задерживали в Риме, мешая ему получить аудиенцию у папы, обещая добиться желанного свидания, когда придет время, а в ожидании этого посылали то туда, то сюда, от монсеньера Форнаро к отцу Данджелису, от кардинала Сарно к кардиналу Сангвинетти. И, наконец, когда измученный, разочарованный Пьер обессилел в борьбе, когда им вновь овладели сомнения, он получил аудиенцию, к которой его готовили целых три месяца; и этому свиданию с папой суждено было окончательно убить его мечту. Пьер видел перед собою тонкую улыбку и светлые глаза Нани, этого мудрого политика, столь искусного в интригах, слышал его чуть насмешливый голос, твердивший, что такие задержки — поистине милость провидения, ибо они дали возможность аббату познакомиться с Римом, поразмыслить, многое понять, расширить свой кругозор и приобрести жизненный опыт, и это-де поможет ему избежать ошибок. А он-то, Пьер, приехал сюда словно пламенный апостол, горя желанием ринуться в бой, и клялся, что никогда не отступится от своей книги! Разве Нани не пустил в ход самую тонкую, самую изощренную дипломатию, погасив энтузиазм Пьера доводами рассудка, обратившись к его разуму, дабы молодой священник по доброй воле отказался от борьбы и осудил свое бесполезное, ложное произведение, плод пустой мечты: ведь, узнав реальный Рим, он сам должен был понять, какая дикая нелепость мечтать о новом Риме.
В эту минуту аббат увидел монсеньера Нани, выходившего из тронной залы, но, к своему удивлению, но почувствовал ни возмущения, ни злобы. Напротив, он был даже рад, когда, заметив его, прелат подошел и протянул ему руку. Однако на этот раз Нани, против обыкновения, не улыбался, у него было очень серьезное, огорченное лицо.
— Ах, любезный сын мой! Какое страшное несчастье! Я только что от его высокопреосвященства, он глубоко скорбит. Это ужасно, ужасно!
Нани опустился в одно из кресел, указав Пьеру на соседнее, и некоторое время молчал, по-видимому, утомившись от волнений и нуждаясь в нескольких минутах отдыха; тяжкие мысли омрачали его ясное лицо. Затем легким движением руки он как бы отогнал от себя печальную тень и снова обрел свои учтивые манеры.
— Ну как, любезный сын мой, видели вы его святейшество?
— Да, монсеньер, вчера вечером, и я от души благодарю вас за доброту, с какой вы исполнили мое желание.
Нани пристально глядел на него, и по губам его скользнула невольная улыбка.
— Вы меня благодарите... Я вижу, вы поступили благоразумно и покорно склонились к стопам его святейшества. Я был в этом уверен, я не сомневался в вашем здравомыслии. Право же, вы доставили мне большую радость, я счастлив убедиться, что не ошибся в вас.
Он добавил, пустившись в откровенность:
— Я никогда не спорил с вами. К чему? Ведь перед вами были факты, они должны были вас убедить. А теперь, когда вы отреклись от своей книги, это тем более бесполезно... Однако посудите сами, если бы даже в вашей власти было вернуть церковь к ее истокам и превратить в христианскую общину, которую вы так вдохновенно обрисовали в книге, церковь сызнова проделала бы тот же путь развития, уже однажды указанный ей богом; и тогда, через положенное число веков, она вновь пришла бы к состоянию, в каком находится сейчас... Нет! Что бы ни сотворил бог — все к лучшему: церковь — такая, какая она есть, должна управлять миром — таким, каков он есть, ей одной дано знать, как упрочить царство свое на земле. Вот почему ваши нападки на светскую власть церкви были непростительной ошибкой, даже преступлением, ибо, лишая папство его мирских владений, вы отдаете его на милость народов...
Ваша новая религия — это полное разрушение всякой религии, нравственная анархия, свобода для всякой ереси, — словом, уничтожение божественного здания, гибель многовекового католицизма, мудрого и несокрушимого, в котором заключалось доныне спасение людей и который один будет их спасителем завтра и во веки веков.
Пьер чувствовал, что прелат говорит искренне, с непоколебимой верой, что он любит церковь как благодарный сын, ибо, по его убеждению, она лучшее, единственное из всех социальных установлений, способных принести счастье человечеству. Нани хотел править миром не только из жажды власти, но также из твердого убеждения, что никто не сумеет править лучше, чем он.
— Можно, конечно, спорить о средствах. Что касается меня, то я стою за мягкие, возможно более гуманные средства, за примирение с веком, который как будто в разладе с церковью, но это лишь кажется, ибо между ними просто возникло недоразумение. Однако мы вновь приведем человечество на путь истинный, я уверен в этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85