— Вам нездоровится?
Ничего не ответив, Прада вдруг воскликнул:
— Смотрите, смотрите, вот подлинно счастливая пара, вот где любовь и счастье!
И он указал на маркизу Монтефьори, мать Дарио, и на ее второго мужа, Жюля Лапорта, бывшего сержанта швейцарской гвардии, который был моложе ее на пятнадцать лет; она высмотрела его на Корсо своими все еще прекрасными, пламенными глазами и, чтобы крепче завладеть им, сделала маркизом Монтефьори. На всех балах и вечерах, вопреки обычаю, она не отпускала мужа ни на шаг и всюду появлялась с ним под руку, гордясь своим красивым кавалером. Стоя у буфета, оба пили шампанское и закусывали сандвичами; маркиза, несмотря на свои пятьдесят с лишним лет и располневшую фигуру, была еще ослепительно хороша, а ее статный, самодовольный супруг с пышными усами и грубоватыми манерами, походивший на удачливого авантюриста, имел большой успех у дам.
— А знаете, ведь она его вызволила из прескверной истории, — продолжал граф вполголоса. — Ну да, он наживался как посредник, поставляя священные реликвии в бельгийские и французские монастыри, и был причастен к делу с фальшивыми мощами: здешние евреи мастерили якобы древние ковчежцы с кусочками бараньих костей, снабженные печатями и засвидетельствованные подписями высших церковных сановников.
Дело замяли, так как в нем были замешаны еще и три прелата... Экий счастливец! Глядите, она прямо пожирает его глазами! А вид-то у него величественный, смотрите, как галантно он держит тарелку с цыпленком, угощая свою супругу!
Мрачно, с желчной насмешкой, граф начал пересказывать римские любовные истории. Женщины здесь невежественны, упрямы, ревнивы. Когда им удается подцепить мужчину, они стараются пришить его к юбке на всю жизнь, считают его своей собственностью, не отпускают от себя ни на шаг. Он перечислял длительные, бесконечно тянущиеся романы, вроде многолетней связи донны Серафины и Морано, обратившейся в настоящий брачный союз; он высмеивал скучное постоянство, тяжкий гнет верности, будничные поцелуи, мещанские пошлые связи, которые удавалось порвать только со скандалами и бурными сцепами.
— Да что с вами, что с вами такое, милый друг? — смеясь, воскликнула Лизбета. — Все, что вы осуждаете, напротив, очень хорошо! Если любишь, надо любить друг друга всю жизнь.
Хрупкая, беленькая, с вьющимися светлыми волосами и обнаженными плечами, Лизбета была очаровательна. Нарцисс, томно полузакрыв глаза, осыпал ее комплиментами, сравнивая с картиной Боттичелли, которую он видел во Флоренции. Ночь надвигалась. Пьер снова погрузился в свои тревожные думы, как вдруг услышал от проходившей мимо дамы, что в галерее уже танцуют котильон. Действительно, вдали загремела медь оркестра, и Пьер вспомнил, что монсеньер Нани назначил ему свидание в зеркальной гостиной.
— Вы уходите? — с живостью спросил Прада, видя, что аббат раскланивается с Лизбетой.
— Нет-нет! Еще задержусь.
— Отлично, не уходите без меня. Мне хочется пройтись пешком, я провожу вас до дому... Зайдите за мной сюда, хорошо?
Миновав два салона, желтый и голубой, Пьер добрался наконец до зеркальной гостиной. Это действительно был чудесный уголок — изящная ротонда с круглым куполом, в стиле рококо, с мерцающими зеркалами в великолепных золоченых рамах. Даже потолок был отделан наклонными гранями зеркал, так что отражения со всех сторон повторялись, преломлялись, множились до бесконечности. По счастью, электричество здесь не горело, и гостиную освещали лишь два канделябра с розовыми свечами. Простенки и мебель были обиты голубым шелком нежного оттенка. При входе вас охватывало чувство неизъяснимой отрады, словно во дворце подводного царства, на дне прозрачного озера, в котором до самой глубины отражаются бесчисленные созвездия.
Пьер сразу же заметил монсеньера Нани, мирно сидевшего на низеньком диване; как тот и предвидел, они оказались совершенно одни, ибо вся публика устремилась в галерею полюбоваться на котильон. Здесь царила тишина, лишь вдалеке замирали звуки флейт в оркестре.
Аббат извинился за опоздание.
— Ничего, ничего, любезный сын мой, — успокоил его монсеньер Нани со своей неизменной любезностью, — я здесь прекрасно отдохнул... Как только толпа угрожающе разрослась, я укрылся в этом убежище.
Не упоминая прямо о королевской чете, он дал понять, что постарался, не нарушая этикета, избежать встречи. Если он и явился на праздник, то лишь из отеческой привязанности к Челии, а также из тонкой дипломатии, желая показать, что Ватикан не порывает связей с древним родом Буонджованни, столь прославленным в летописях папства. Разумеется, Ватикан не мог всецело одобрить этот брак, своего рода союз между старым Римом и новым итальянским королевством, однако он не желал и отстраниться, выказать безразличие, оставить на произвол судьбы своих преданных слуг.
— Итак, любезный сын мой, перейдем теперь к вашему делу, — продолжал прелат. — Как я уже сказал, конгрегация Индекса постановила осудить вашу книгу, но приговор будет представлен на подпись его святейшеству только послезавтра. У вас в запасе еще целый день.
Пьер не удержался от горестного восклицания:
— Увы, монсеньер, что ж я могу сделать! Я уже думал об этом и не вижу никакого выхода, никакой возможности защищаться... Разве мыслимо добиться приема, когда его святейшество хворает!
— Ну, святой отец не так уж серьезно болен, — возразил Нани с тонкой усмешкой. — Ему гораздо лучше, и еще сегодня, как всегда по средам, он удостоил меня аудиенции. Когда его святейшество чувствует себя утомленным, он не опровергает слухов о своей болезни: это дает ему возможность отдохнуть и понаблюдать за окружающими, узнать, кто из них лелеет честолюбивые замыслы, кто проявляет особенное нетерпение.
Но Пьер, слишком расстроенный, чтобы слушать внимательно, продолжал говорить о своем:
— Нет, теперь все кончено, я потерял всякую надежду. Вы говорили о чуде, но я не верю в чудеса. Раз я потерпел поражение в Риме, ну что ж, — я уеду, вернусь в Париж и буду там продолжать борьбу!.. Моя душа не покорилась, надежда спасти мир любовью не умерла, я напишу новую книгу, я скажу, в какой новой стране должна родиться и расцвести новая религия!
Наступило молчание. Нани устремил на Пьера свой умный, ясный взгляд, острый и пронизывающий, как стальной клинок. В глубокую тишину, в жаркую духоту гостиной, в зеркалах которой отражались бесчисленные огни свечей, ворвались громкие звуки медленного вальса и вскоре замерли.
— Сын мой, грешно предаваться гневу... Помните, в день вашего приезда я обещал, что, если вам не удастся добиться приема у его святейшества, я сам постараюсь это устроить?
Видя, как разволновался молодой аббат, Нани продолжал:
— Успокойтесь и выслушайте меня... К несчастью, у его святейшества порою не хватает мудрых советчиков. Его окружают люди искренне преданные, но недостаточно рассудительные. Я уже предупреждал вас и предостерегал от необдуманных шагов... Вот почему три недели назад я счел необходимым лично передать ваш труд его святейшеству, чтобы он соблаговолил просмотреть его. Я подозревал, что иначе книгу утаят от святого отца... И вот что мне поручено вам передать: его святейшество соизволил прочесть вашу книгу и выразил желание вас видеть.
Громкий крик радости невольно вырвался из груди Пьера:
— Ах, монсеньер, монсеньер!
Но прелат, с беспокойством оглянувшись вокруг, тут же велел ему замолчать, словно опасаясь, что их могут услышать.
— Тсс... тсс!.. Это секрет, его святейшество примет вас частным образом, никого не ставя в известность... Слушайте внимательно. Сейчас два часа ночи, не так ли? Завтра, ровно в девять вечера, вы придете в Ватикан и у каждой двери будете спрашивать синьора Скуадра. Вас всюду пропустят. Синьор Скуадра встретит вас наверху и проводит в покои его святейшества... И никому ни слова, этого не должна знать ни одна живая душа!
Пьер не мог сдержать восторга. Он порывисто сжал пухлые, мягкие руки прелата.
— Ах, монсеньер, какими словами выразить вам мою признательность? Если бы вы знали, какой мрак и отчаяние охватили мою душу, ведь я чувствовал себя игрушкой в руках могущественных кардиналов, все они только потешались надо мной!.. Но вы спасаете меня, возвращаете надежду! Я снова верю в победу, я брошусь к ногам его святейшества, светоча истины и высшей справедливости. Он, без сомнения, оправдает меня, ведь я же горячо его люблю, восхищаюсь им, я всегда боролся за его политику, за самые заветные его идеи... Нет, нет, быть не может, он не подпишет приговора, он не осудит моей книги!
Высвободив руки, Нани по-отечески покровительственно старался успокоить Пьера, слегка посмеиваясь над его чрезмерной восторженностью. Наконец ему это удалось, и он уговорил аббата пойти домой. Когда Пьер стал прощаться, все еще продолжая благодарить, прелат тихо сказал:
— Любезный сын мой, помните, что истинное величие в повиновении.
Пьер, которому хотелось поскорее уйти, разыскал Прада в «оружейной» зале. Их величества только что отбыли, их почтительно проводили до дверей князья Буонджованни и супруги Сакко. Королева по-матерински обняла Челию, пока король пожимал руку Аттилио, и оба семейства, удостоенные такой чести, сияли от гордости. Многие гости, следуя примеру королевской четы, тоже расходились, прощаясь с хозяевами. Граф казался еще более желчным и взвинченным, чем прежде: ему, видимо, не терпелось уйти.
— Ну, наконец-то я вас дождался! — сказал он Пьеру. — Удерем скорее, хорошо?.. Ваш соотечественник, Нарцисс Абер, просил передать, чтобы вы его но ждали. Он пошел проводить до экипажа мою приятельницу Лизбету... А мне просто необходимо подышать свежим воздухом. Пройдемтесь пешком, я провожу вас до улицы Джулиа.
Пока они одевались в прихожей, граф не мог удержаться от едких насмешек.
— Я только что видел, как они укатили вчетвером, ваши друзья, — сказал он резко. — Хорошо, что вы любите ходить пешком, для вас все равно не нашлось бы места в карете... Но какова донна Серафина, экая наглость в ее годы притащиться сюда под руку с Мора но и похваляться, что она вновь вернула себе неверного любовника!.. А те двое, молодая парочки, просто не могу говорить о них спокойно! Сегодня они открыто явились сюда вдвоем, какое отвратительное бесстыдство, какая неслыханная жестокость!
У него дрожали руки, и он глухо пробормотал:
— Счастливого пути, счастливого пути, красавчик!..
Я слышал, как он говорил Челии, что вечером в шесть часов уезжает в Неаполь. Ну что ж, пусть едет, счастливого ему пути!
На улице, выйдя из жарких, душных комнат и ощутив свежую прохладу ясной ночи, оба спутника вздохнули с наслаждением. Стояла восхитительная лунная ночь, одна из тех светлых римских ночей, когда город дремлет под необъятным небосводом, словно убаюканный райскими грезами. Они пошли самой красивой дорогой, вдоль по Корсо и дальше, по проспекту Виктора-Эммануила.
Прада немного успокоился, но продолжал свои едкие насмешки; видимо, стараясь забыться, он говорил без умолку, с лихорадочной горячностью вышучивая римских дам и блистательный праздник, которым еще недавно так восхищался.
— Женщины, разумеется, роскошно одеты, но наряды им не к лицу, они выписывают туалеты из Парижа и даже не успевают их примерить как следует.
Да и драгоценности тоже: они навешивают на грудь великолепные фамильные бриллианты и жемчуга, но в такой грубой оправе, что только уродуют себя! А если б вы знали, до чего наши дамы невежественны, до чего они распутны, хоть и корчат из себя недотрог! Все у них напускное, даже набожность; под их блестящей внешностью нет ничего, бездонная пустота. Я наблюдал сегодня в буфете, как они уписывали за обе щеки.
Что и говорить, аппетит у них отменный! Заметьте, на этом вечере гости вели себя еще пристойно, не накидывались на еду. А посмотрели бы вы на придворный бал, как там объедаются, как толпятся у буфета, толкаются, как жадно пожирают все до крошки!
Пьер отвечал односложно. Он был весь поглощен своей радостью, только и мечтая о предстоящей беседе с папой, заранее представляя себе в мельчайших подробностях эту аудиенцию, о которой никому не имел нрава сказать. Шаги обоих пешеходов гулко раздавались на плитах широкой, пустынной улицы, и в ярком лунном свете резко выделялись их черные тени.
Прада вдруг замолчал. Он больше не в силах был притворяться веселым и оживленным, его изнуряла и парализовала жестокая внутренняя борьба. Раза два уже он ощупывал в кармане записку, набросанную карандашом, мысленно повторяя четыре строчки: «Предание гласит, будто во Фраскати растет смоковница Иуды, плоды которой смертельны для тех, кто претендует на папский престол. Не ешьте отравленных фиг, не давайте их ни домочадцам, ни слугам, ни курам». Записка была на месте, и он пошел проводить Пьера именно затем, чтобы опустить ее в почтовый ящик палаццо Бокканера. Граф продолжал идти быстрым шагом; через десять минут он бросит письмо в ящик, никакая сила в мире не удержит его, раз он твердо решил это сделать. Никогда он не допустит, чтобы кого-то отравили, он не способен на такое преступление.
Однако его муки были так невыносимы! Эта парочка, Бенедетта и Дарио, вызвала в нем такую бурю ревности и злобы, что он даже забыл свою возлюбленную Лизбету, забыл и маленькое родное существо, которым так гордился! Женщины всегда возбуждали в нем жестокие инстинкты, ему доставляли наслаждение лишь те, что упорно сопротивлялись. И вот жила на свете женщина, которую он страстно желал; он купил ее, женившись на ней, а она .отказалась ему принадлежать. Она, его собственная, законная жена! Он не обладал ею и никогда не будет обладать. В былое время ради нее он готов был сжечь Рим; на что же пойдет он теперь, чтобы помешать ей отдаться другому? Старая, незажившая рана открылась и кровоточила при этой мысли, при мысли, что любимая женщина достанется сопернику. Как они насмехались над ним, те двое! С каким злорадством оклеветали его, выдвинув ложное обвинение в мужском бессилии, которое жестоко оскорбляло графа, хотя он мог легко его опровергнуть. Прада говорил себе, хотя и сам не слишком этому верил, что Дарио с Бенедеттой давно уже стали любовниками, что они встречаются по ночам в алькове мрачного дворца Бокканера, с которым связано столько таинственных любовных историй. Уж теперь-то это неминуемо произойдет, раз церковный брак расторгнут и они свободны.
Граф представлял их рядом, на одном ложе, ему рисовались невыносимые картины, их объятия, поцелуи, любовные восторги. О нет, нет, этому не бывать, скорее рухнет весь мир! Когда они с Пьером свернули с проспекта Виктора-Эммануила и углубились в извилистые и запутанные старые улочки, граф подумал о том, как он бросит записку в почтовый ящик и как дальше развернутся события. Письмо пролежит в ящике до утра. Дон Виджилио, секретарь кардинала, у которого хранятся ключи, спустится вниз рано утром, вынет конверт и передаст его высокопреосвященству, который никому не дозволяет распечатывать свою корреспонденцию. Боккапера тут же выбросит отравленные фиги, предотвратит преступление, никому не сказав ни слова, ибо «черный» мир свято хранит свои тайны. А что случится, если записка не попадет в ящик? Графу явственно представилось, как корзиночку с фигами, красиво убранную зелеными листьями, подадут на стол к завтраку в час пополудни. Дарио, как обычно, будет завтракать вдвоем с дядей, ведь он только вечером уезжает в Неаполь. Отведают ли фиговых плодов они оба, дядя и племянник, или же только один из них, и кто именно? Тут картина заволакивалась туманом, ибо все решала судьба, та самая судьба, что встретилась ему на дорого из Фраскати; она шествовала к неведомой цели, неуклонно, неотвратимо, сквозь все препятствия. Корзинка с фигами продолжала свой путь все дальше и дальше, и никакая сила на свете не могла помешать тому, что было суждено роком.
Наконец перед ними длинной полосой развернулась улица Джулиа, залитая лунным светом, и Пьер очнулся от своих дум перед дворцом Боккапера, выросшим черной призрачной тенью под серебристым небом. На соседней колокольне пробило три часа. Аббат вздрогнул, вновь услышав рядом с собой глухое рычание смертельно раненного зверя, жалобный стон, который граф, измученный внутренней борьбою, не в силах был сдержать.
Но Прада тут же встряхнулся и, пожав руку аббату, сказал с резким смехом:
— Нет, нет, дальше я не пойду... Если меня увидят здесь в такой час, еще, пожалуй, подумают, будто я снова влюбился в свою жену.
Он закурил сигару и быстро зашагал по освещенной луною улице, ни разу не обернувшись.
XIII
Проснувшись утром, Пьер с удивлением услышал, что пробило одиннадцать часов. После утомительного празднества, где он задержался так поздно, аббат спал спокойно и сладко, как ребенок, словно и во сне ощущая радость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Ничего не ответив, Прада вдруг воскликнул:
— Смотрите, смотрите, вот подлинно счастливая пара, вот где любовь и счастье!
И он указал на маркизу Монтефьори, мать Дарио, и на ее второго мужа, Жюля Лапорта, бывшего сержанта швейцарской гвардии, который был моложе ее на пятнадцать лет; она высмотрела его на Корсо своими все еще прекрасными, пламенными глазами и, чтобы крепче завладеть им, сделала маркизом Монтефьори. На всех балах и вечерах, вопреки обычаю, она не отпускала мужа ни на шаг и всюду появлялась с ним под руку, гордясь своим красивым кавалером. Стоя у буфета, оба пили шампанское и закусывали сандвичами; маркиза, несмотря на свои пятьдесят с лишним лет и располневшую фигуру, была еще ослепительно хороша, а ее статный, самодовольный супруг с пышными усами и грубоватыми манерами, походивший на удачливого авантюриста, имел большой успех у дам.
— А знаете, ведь она его вызволила из прескверной истории, — продолжал граф вполголоса. — Ну да, он наживался как посредник, поставляя священные реликвии в бельгийские и французские монастыри, и был причастен к делу с фальшивыми мощами: здешние евреи мастерили якобы древние ковчежцы с кусочками бараньих костей, снабженные печатями и засвидетельствованные подписями высших церковных сановников.
Дело замяли, так как в нем были замешаны еще и три прелата... Экий счастливец! Глядите, она прямо пожирает его глазами! А вид-то у него величественный, смотрите, как галантно он держит тарелку с цыпленком, угощая свою супругу!
Мрачно, с желчной насмешкой, граф начал пересказывать римские любовные истории. Женщины здесь невежественны, упрямы, ревнивы. Когда им удается подцепить мужчину, они стараются пришить его к юбке на всю жизнь, считают его своей собственностью, не отпускают от себя ни на шаг. Он перечислял длительные, бесконечно тянущиеся романы, вроде многолетней связи донны Серафины и Морано, обратившейся в настоящий брачный союз; он высмеивал скучное постоянство, тяжкий гнет верности, будничные поцелуи, мещанские пошлые связи, которые удавалось порвать только со скандалами и бурными сцепами.
— Да что с вами, что с вами такое, милый друг? — смеясь, воскликнула Лизбета. — Все, что вы осуждаете, напротив, очень хорошо! Если любишь, надо любить друг друга всю жизнь.
Хрупкая, беленькая, с вьющимися светлыми волосами и обнаженными плечами, Лизбета была очаровательна. Нарцисс, томно полузакрыв глаза, осыпал ее комплиментами, сравнивая с картиной Боттичелли, которую он видел во Флоренции. Ночь надвигалась. Пьер снова погрузился в свои тревожные думы, как вдруг услышал от проходившей мимо дамы, что в галерее уже танцуют котильон. Действительно, вдали загремела медь оркестра, и Пьер вспомнил, что монсеньер Нани назначил ему свидание в зеркальной гостиной.
— Вы уходите? — с живостью спросил Прада, видя, что аббат раскланивается с Лизбетой.
— Нет-нет! Еще задержусь.
— Отлично, не уходите без меня. Мне хочется пройтись пешком, я провожу вас до дому... Зайдите за мной сюда, хорошо?
Миновав два салона, желтый и голубой, Пьер добрался наконец до зеркальной гостиной. Это действительно был чудесный уголок — изящная ротонда с круглым куполом, в стиле рококо, с мерцающими зеркалами в великолепных золоченых рамах. Даже потолок был отделан наклонными гранями зеркал, так что отражения со всех сторон повторялись, преломлялись, множились до бесконечности. По счастью, электричество здесь не горело, и гостиную освещали лишь два канделябра с розовыми свечами. Простенки и мебель были обиты голубым шелком нежного оттенка. При входе вас охватывало чувство неизъяснимой отрады, словно во дворце подводного царства, на дне прозрачного озера, в котором до самой глубины отражаются бесчисленные созвездия.
Пьер сразу же заметил монсеньера Нани, мирно сидевшего на низеньком диване; как тот и предвидел, они оказались совершенно одни, ибо вся публика устремилась в галерею полюбоваться на котильон. Здесь царила тишина, лишь вдалеке замирали звуки флейт в оркестре.
Аббат извинился за опоздание.
— Ничего, ничего, любезный сын мой, — успокоил его монсеньер Нани со своей неизменной любезностью, — я здесь прекрасно отдохнул... Как только толпа угрожающе разрослась, я укрылся в этом убежище.
Не упоминая прямо о королевской чете, он дал понять, что постарался, не нарушая этикета, избежать встречи. Если он и явился на праздник, то лишь из отеческой привязанности к Челии, а также из тонкой дипломатии, желая показать, что Ватикан не порывает связей с древним родом Буонджованни, столь прославленным в летописях папства. Разумеется, Ватикан не мог всецело одобрить этот брак, своего рода союз между старым Римом и новым итальянским королевством, однако он не желал и отстраниться, выказать безразличие, оставить на произвол судьбы своих преданных слуг.
— Итак, любезный сын мой, перейдем теперь к вашему делу, — продолжал прелат. — Как я уже сказал, конгрегация Индекса постановила осудить вашу книгу, но приговор будет представлен на подпись его святейшеству только послезавтра. У вас в запасе еще целый день.
Пьер не удержался от горестного восклицания:
— Увы, монсеньер, что ж я могу сделать! Я уже думал об этом и не вижу никакого выхода, никакой возможности защищаться... Разве мыслимо добиться приема, когда его святейшество хворает!
— Ну, святой отец не так уж серьезно болен, — возразил Нани с тонкой усмешкой. — Ему гораздо лучше, и еще сегодня, как всегда по средам, он удостоил меня аудиенции. Когда его святейшество чувствует себя утомленным, он не опровергает слухов о своей болезни: это дает ему возможность отдохнуть и понаблюдать за окружающими, узнать, кто из них лелеет честолюбивые замыслы, кто проявляет особенное нетерпение.
Но Пьер, слишком расстроенный, чтобы слушать внимательно, продолжал говорить о своем:
— Нет, теперь все кончено, я потерял всякую надежду. Вы говорили о чуде, но я не верю в чудеса. Раз я потерпел поражение в Риме, ну что ж, — я уеду, вернусь в Париж и буду там продолжать борьбу!.. Моя душа не покорилась, надежда спасти мир любовью не умерла, я напишу новую книгу, я скажу, в какой новой стране должна родиться и расцвести новая религия!
Наступило молчание. Нани устремил на Пьера свой умный, ясный взгляд, острый и пронизывающий, как стальной клинок. В глубокую тишину, в жаркую духоту гостиной, в зеркалах которой отражались бесчисленные огни свечей, ворвались громкие звуки медленного вальса и вскоре замерли.
— Сын мой, грешно предаваться гневу... Помните, в день вашего приезда я обещал, что, если вам не удастся добиться приема у его святейшества, я сам постараюсь это устроить?
Видя, как разволновался молодой аббат, Нани продолжал:
— Успокойтесь и выслушайте меня... К несчастью, у его святейшества порою не хватает мудрых советчиков. Его окружают люди искренне преданные, но недостаточно рассудительные. Я уже предупреждал вас и предостерегал от необдуманных шагов... Вот почему три недели назад я счел необходимым лично передать ваш труд его святейшеству, чтобы он соблаговолил просмотреть его. Я подозревал, что иначе книгу утаят от святого отца... И вот что мне поручено вам передать: его святейшество соизволил прочесть вашу книгу и выразил желание вас видеть.
Громкий крик радости невольно вырвался из груди Пьера:
— Ах, монсеньер, монсеньер!
Но прелат, с беспокойством оглянувшись вокруг, тут же велел ему замолчать, словно опасаясь, что их могут услышать.
— Тсс... тсс!.. Это секрет, его святейшество примет вас частным образом, никого не ставя в известность... Слушайте внимательно. Сейчас два часа ночи, не так ли? Завтра, ровно в девять вечера, вы придете в Ватикан и у каждой двери будете спрашивать синьора Скуадра. Вас всюду пропустят. Синьор Скуадра встретит вас наверху и проводит в покои его святейшества... И никому ни слова, этого не должна знать ни одна живая душа!
Пьер не мог сдержать восторга. Он порывисто сжал пухлые, мягкие руки прелата.
— Ах, монсеньер, какими словами выразить вам мою признательность? Если бы вы знали, какой мрак и отчаяние охватили мою душу, ведь я чувствовал себя игрушкой в руках могущественных кардиналов, все они только потешались надо мной!.. Но вы спасаете меня, возвращаете надежду! Я снова верю в победу, я брошусь к ногам его святейшества, светоча истины и высшей справедливости. Он, без сомнения, оправдает меня, ведь я же горячо его люблю, восхищаюсь им, я всегда боролся за его политику, за самые заветные его идеи... Нет, нет, быть не может, он не подпишет приговора, он не осудит моей книги!
Высвободив руки, Нани по-отечески покровительственно старался успокоить Пьера, слегка посмеиваясь над его чрезмерной восторженностью. Наконец ему это удалось, и он уговорил аббата пойти домой. Когда Пьер стал прощаться, все еще продолжая благодарить, прелат тихо сказал:
— Любезный сын мой, помните, что истинное величие в повиновении.
Пьер, которому хотелось поскорее уйти, разыскал Прада в «оружейной» зале. Их величества только что отбыли, их почтительно проводили до дверей князья Буонджованни и супруги Сакко. Королева по-матерински обняла Челию, пока король пожимал руку Аттилио, и оба семейства, удостоенные такой чести, сияли от гордости. Многие гости, следуя примеру королевской четы, тоже расходились, прощаясь с хозяевами. Граф казался еще более желчным и взвинченным, чем прежде: ему, видимо, не терпелось уйти.
— Ну, наконец-то я вас дождался! — сказал он Пьеру. — Удерем скорее, хорошо?.. Ваш соотечественник, Нарцисс Абер, просил передать, чтобы вы его но ждали. Он пошел проводить до экипажа мою приятельницу Лизбету... А мне просто необходимо подышать свежим воздухом. Пройдемтесь пешком, я провожу вас до улицы Джулиа.
Пока они одевались в прихожей, граф не мог удержаться от едких насмешек.
— Я только что видел, как они укатили вчетвером, ваши друзья, — сказал он резко. — Хорошо, что вы любите ходить пешком, для вас все равно не нашлось бы места в карете... Но какова донна Серафина, экая наглость в ее годы притащиться сюда под руку с Мора но и похваляться, что она вновь вернула себе неверного любовника!.. А те двое, молодая парочки, просто не могу говорить о них спокойно! Сегодня они открыто явились сюда вдвоем, какое отвратительное бесстыдство, какая неслыханная жестокость!
У него дрожали руки, и он глухо пробормотал:
— Счастливого пути, счастливого пути, красавчик!..
Я слышал, как он говорил Челии, что вечером в шесть часов уезжает в Неаполь. Ну что ж, пусть едет, счастливого ему пути!
На улице, выйдя из жарких, душных комнат и ощутив свежую прохладу ясной ночи, оба спутника вздохнули с наслаждением. Стояла восхитительная лунная ночь, одна из тех светлых римских ночей, когда город дремлет под необъятным небосводом, словно убаюканный райскими грезами. Они пошли самой красивой дорогой, вдоль по Корсо и дальше, по проспекту Виктора-Эммануила.
Прада немного успокоился, но продолжал свои едкие насмешки; видимо, стараясь забыться, он говорил без умолку, с лихорадочной горячностью вышучивая римских дам и блистательный праздник, которым еще недавно так восхищался.
— Женщины, разумеется, роскошно одеты, но наряды им не к лицу, они выписывают туалеты из Парижа и даже не успевают их примерить как следует.
Да и драгоценности тоже: они навешивают на грудь великолепные фамильные бриллианты и жемчуга, но в такой грубой оправе, что только уродуют себя! А если б вы знали, до чего наши дамы невежественны, до чего они распутны, хоть и корчат из себя недотрог! Все у них напускное, даже набожность; под их блестящей внешностью нет ничего, бездонная пустота. Я наблюдал сегодня в буфете, как они уписывали за обе щеки.
Что и говорить, аппетит у них отменный! Заметьте, на этом вечере гости вели себя еще пристойно, не накидывались на еду. А посмотрели бы вы на придворный бал, как там объедаются, как толпятся у буфета, толкаются, как жадно пожирают все до крошки!
Пьер отвечал односложно. Он был весь поглощен своей радостью, только и мечтая о предстоящей беседе с папой, заранее представляя себе в мельчайших подробностях эту аудиенцию, о которой никому не имел нрава сказать. Шаги обоих пешеходов гулко раздавались на плитах широкой, пустынной улицы, и в ярком лунном свете резко выделялись их черные тени.
Прада вдруг замолчал. Он больше не в силах был притворяться веселым и оживленным, его изнуряла и парализовала жестокая внутренняя борьба. Раза два уже он ощупывал в кармане записку, набросанную карандашом, мысленно повторяя четыре строчки: «Предание гласит, будто во Фраскати растет смоковница Иуды, плоды которой смертельны для тех, кто претендует на папский престол. Не ешьте отравленных фиг, не давайте их ни домочадцам, ни слугам, ни курам». Записка была на месте, и он пошел проводить Пьера именно затем, чтобы опустить ее в почтовый ящик палаццо Бокканера. Граф продолжал идти быстрым шагом; через десять минут он бросит письмо в ящик, никакая сила в мире не удержит его, раз он твердо решил это сделать. Никогда он не допустит, чтобы кого-то отравили, он не способен на такое преступление.
Однако его муки были так невыносимы! Эта парочка, Бенедетта и Дарио, вызвала в нем такую бурю ревности и злобы, что он даже забыл свою возлюбленную Лизбету, забыл и маленькое родное существо, которым так гордился! Женщины всегда возбуждали в нем жестокие инстинкты, ему доставляли наслаждение лишь те, что упорно сопротивлялись. И вот жила на свете женщина, которую он страстно желал; он купил ее, женившись на ней, а она .отказалась ему принадлежать. Она, его собственная, законная жена! Он не обладал ею и никогда не будет обладать. В былое время ради нее он готов был сжечь Рим; на что же пойдет он теперь, чтобы помешать ей отдаться другому? Старая, незажившая рана открылась и кровоточила при этой мысли, при мысли, что любимая женщина достанется сопернику. Как они насмехались над ним, те двое! С каким злорадством оклеветали его, выдвинув ложное обвинение в мужском бессилии, которое жестоко оскорбляло графа, хотя он мог легко его опровергнуть. Прада говорил себе, хотя и сам не слишком этому верил, что Дарио с Бенедеттой давно уже стали любовниками, что они встречаются по ночам в алькове мрачного дворца Бокканера, с которым связано столько таинственных любовных историй. Уж теперь-то это неминуемо произойдет, раз церковный брак расторгнут и они свободны.
Граф представлял их рядом, на одном ложе, ему рисовались невыносимые картины, их объятия, поцелуи, любовные восторги. О нет, нет, этому не бывать, скорее рухнет весь мир! Когда они с Пьером свернули с проспекта Виктора-Эммануила и углубились в извилистые и запутанные старые улочки, граф подумал о том, как он бросит записку в почтовый ящик и как дальше развернутся события. Письмо пролежит в ящике до утра. Дон Виджилио, секретарь кардинала, у которого хранятся ключи, спустится вниз рано утром, вынет конверт и передаст его высокопреосвященству, который никому не дозволяет распечатывать свою корреспонденцию. Боккапера тут же выбросит отравленные фиги, предотвратит преступление, никому не сказав ни слова, ибо «черный» мир свято хранит свои тайны. А что случится, если записка не попадет в ящик? Графу явственно представилось, как корзиночку с фигами, красиво убранную зелеными листьями, подадут на стол к завтраку в час пополудни. Дарио, как обычно, будет завтракать вдвоем с дядей, ведь он только вечером уезжает в Неаполь. Отведают ли фиговых плодов они оба, дядя и племянник, или же только один из них, и кто именно? Тут картина заволакивалась туманом, ибо все решала судьба, та самая судьба, что встретилась ему на дорого из Фраскати; она шествовала к неведомой цели, неуклонно, неотвратимо, сквозь все препятствия. Корзинка с фигами продолжала свой путь все дальше и дальше, и никакая сила на свете не могла помешать тому, что было суждено роком.
Наконец перед ними длинной полосой развернулась улица Джулиа, залитая лунным светом, и Пьер очнулся от своих дум перед дворцом Боккапера, выросшим черной призрачной тенью под серебристым небом. На соседней колокольне пробило три часа. Аббат вздрогнул, вновь услышав рядом с собой глухое рычание смертельно раненного зверя, жалобный стон, который граф, измученный внутренней борьбою, не в силах был сдержать.
Но Прада тут же встряхнулся и, пожав руку аббату, сказал с резким смехом:
— Нет, нет, дальше я не пойду... Если меня увидят здесь в такой час, еще, пожалуй, подумают, будто я снова влюбился в свою жену.
Он закурил сигару и быстро зашагал по освещенной луною улице, ни разу не обернувшись.
XIII
Проснувшись утром, Пьер с удивлением услышал, что пробило одиннадцать часов. После утомительного празднества, где он задержался так поздно, аббат спал спокойно и сладко, как ребенок, словно и во сне ощущая радость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85