Впрочем, превозмогая боль внезапно раскрывшейся старой раны, граф подавил этот стон. У него даже достало силы притвориться веселым, и он резко рассмеялся:
— Черт побери! Смотрите, как вызывающе держит себя эта парочка! Я не удивлюсь, если они тут же при нас поженятся и вместе лягут в постель.
В нем говорило неудовлетворенное желание, уязвленное мужское самолюбие, но тут же, словно пожалев о грубой шутке, он постарался выказать полное равнодушие:
— Она и вправду хороша нынче вечером. Знаете, ведь у нее на редкость красивые плечи, и вот ей удалось каким-то чудом казаться еще прекраснее, скрыв их под платьем.
Граф продолжал говорить безразличным тоном, рассказывая всякие пустяки о женщине, которую до сих пор упорно называл графиней. Однако он отступил в глубь амбразуры, опасаясь, должно быть, как бы не заметили его бледности и нервного подергиванья губ. Он еще не в силах был овладеть собой, держаться весело и самоуверенно в присутствии юной четы, такой сияющей, такой откровенно счастливой. И Прада обрадовался, когда прибытие короля и королевы дало ему время прийти в себя.
— Ах, вот наконец их величества! — вскричал он, поворачиваясь к окну. — Посмотрите, какая давка на тротуарах.
В самом деле, несмотря на закрытые окна, с улицы доносились крики и шум. Взглянув на освещенную электрическими лампами мостовую, Пьер увидел море голов, огромную толпу, теснившуюся вокруг карет. Ему уже не раз доводилось встречать короля в парке виллы Боргезе, где тот ежедневно катался в экипаже, как простой смертный, как почтенный буржуа, без свиты, без охраны, в сопровождении одного лишь адъютанта. Иной раз король приезжал один и сам правил легким фаэтоном, а на запятках стоял лакей в черной ливрее. Однажды они даже катались вдвоем с королевой, сидя рядышком, точно скромная супружеская чета на воскресной прогулке. При встрече с королем и королевой прохожие, спешившие по своим делам или гулявшие в парке, лишь почтительно кланялись издали, не докучая им приветственными кликами; только наиболее экспансивные подбегали к экипажу поздороваться и приветливо улыбнуться. Пьер, всегда представлявший себе, что венценосцы показываются народу лишь в торжественном шествии, окруженные пышной свитой и гвардией в парадных мундирах, был крайне удивлен и растроган, видя, как эта благодушная, приветливая королевская чета прогуливается без охраны, в полной безопасности, провожаемая благожелательными улыбками своих подданных. Аббат повсюду слышал о доброте и простом нраве короля, о его миролюбии, о любви к охоте, одиночеству и деревенским просторам, слышал, что тот нередко тяготится своим саном, мечтая о привольной жизни, далекой от высоких государственных забот, для которых он не чувствует себя созданным. Но особенной любовью пользовалась королева, женщина глубоко порядочная и благородная, далекая от римских сплетен, просвещенная, утонченная, знаток и ценитель литературы; она гордилась тем, что гораздо образованнее всех своих приближенных, и очень тактично, с обаятельной естественностью, умела и любила это подчеркнуть.
Прада, стоявший у окна рядом с Пьером, жестом указал ему на толпу:
— Вот теперь они поглазели на королеву и лягут спать довольные. И ручаюсь вам, здесь нет ни одного полицейского агента... Ах, как хорошо, как хорошо быть любимым!
У него опять заныло сердце, и он с наигранным смехом повернулся лицом к галерее.
— Внимание, друг мой! Не прозевайте торжественного появления их величеств. Это самый эффектный момент празднества.
Прошло несколько минут, и вдруг оркестр прервал на половине веселую польку, а медные трубы грянули королевский марш. Танцоры в беспорядке бросились к дверям, середина залы опустела. Король и королева вошли в залу в сопровождении князя и княгини Буонджоваппи, встретивших их внизу, в вестибюле. Король был во фраке, королева в светло-желтом атласном платье, отделанном роскошными белыми кружевами; в бриллиантовой диадеме на белокурой головке она казалась совсем молодой, ее свежее, круглое, приветливое лицо сияло умом и добротою. Оркестр продолжал играть, приветствуя королевскую чету громкими, ликующими звуками марша. Вслед за родителями показалась Челия, окруженная толпою любопытных, потом вошли Аттилио, супруги Сакко, родственники, официальные лица. В ярком электрическом свете, под гром духовых инструментов, все застыли, ожидая окончания королевского гимна, обмениваясь приветствиями, взглядами, улыбками; гости теснились вокруг, поднимаясь на цыпочки, вытягивая шеи, их глаза блестели, на обнаженных плечах дам сверкали драгоценности.
Наконец оркестр умолк, начались поклоны и реверансы. Их величества, уже знавшие Челию, с отеческой сердечностью поздравили ее. Сакко, как ловкий царедворец и любящий отец, поспешил представить своего сына Аттилио. В то время как лейтенант склонился в поклоне перед королем, юркий человечек, низко сгибая стан, в изысканных выражениях рекомендовал королеве своего красивого, горячо любимого отпрыска. Королевские особы отнеслись к нему чрезвычайно благосклонно, так же как и к г-же Сакко, которая скромно держалась в тени. II тут произошел случай, вызвавший во всех гостиных бесконечные пересуды. Увидев Бенедетту, которую граф Прада после свадьбы приводил во дворец, королева, восхищенная ее красотой и прелестью, ласково ей улыбнулась; когда молодая женщина подошла, монархиня милостиво побеседовала с нею несколько минут, осыпая любезностями, к которым жадно прислушивались все окружающие. Разумеется, королеве не были известны последние новости, она не знала, что брак с Прада расторгнут, что скоро состоится обручение с Дарио и на этом балу как бы празднуется двойная помолвка. Однако впечатление было произведено, все только и говорили о комплиментах, которыми добродетельная и умная государыня удостоила Бенедетту, и это способствовало торжеству молодой женщины: она казалась еще более прекрасной, гордой и победоносной, она вся сняла от счастья, радуясь, что наконец-то может соединиться с избранником своего сердца.
Прада испытывал невыразимые муки. В то время как королева милостиво здоровалась с дамами, склонявшимися перед ней в реверансе, а король — с важными особами, офицерами, дипломатами, представлявшимися ему один за другим, Прада видел одну лишь Бенедетту, счастливую, обласканную, гордую, в сиянии любви, в ореоле славы. Дарио стоял рядом с ней, такой же радостный, такой же торжествующий. Казалось, именно для них двоих устроен этот бал, для них сияют лампы, играет оркестр, для них сверкают бриллиантами римские красавицы с обнаженными плечами, для них напоен ароматом пьянящий теплый воздух, в их честь, при звуках королевского марша, прибыла королевская чета, ради них это торжество, им двоим улыбается всеми обожаемая государыня, почтившая бал своим присутствием, словно добрая фея из волшебных сказок, появление которой приносит счастье нареченным. Великолепие блистательного празднества, апогей веселья и радости означали в глазах Прада победу прекрасной женщины, которой он страстно добивался, но которой не мог овладеть, победу Дарио, отнявшего у него жену, победу, столь явную и очевидную для всех, столь оскорбительную, что граф ощущал боль, как от пощечины. Помимо старой кровоточившей раны уязвленного самолюбия, Прада страдал также и от блестящих успехов Сакко, грозивших его собственной карьере. Неужели мягкий климат Рима и вправду действует расслабляющее на суровых завоевателей с Севера, не потому ли он ощущает такую усталость, изнеможение, такой упадок сил? Еще сегодня утром во Фраскати, при осмотре злополучных строительных работ, ему слышалось, как трещит по швам его миллионное состояние, хотя он и не верил в свое близкое банкротство, о котором уже ползли слухи; а вечером, в разгар празднества, ему почудилось, будто южане побеждают и Сакко, этот ненасытный хищник, рожденный под палящим солнцем, жадно хватающий добычу, берет над ним верх. Если министру Сакко, королевскому любимцу, породнившемуся благодаря женитьбе сына с одним из самых знатных семейств римской аристократии, удастся когда-нибудь стать властителем Рима и всей Италии, бесконтрольно распоряжаться государственной казною и людскими судьбами, каким это будет ударом для него — честолюбивого, гордого, алчного Прада, жадного до наслаждений, какой это будет пощечиной его самолюбию! Граф чувствовал, что его изгоняют из-за стола до окончания пира. Все рушилось, все ускользало из рук: Сакко похищал его миллионы, Бенедетта терзала его сердце, растравляя позорную рану неутоленного желания, от которой ему никогда уже не исцелиться.
Тут Пьер опять услышал глухое рычание раненого зверя, невольный жалобный стон, пронзивший ему сердце. Взглянув на графа, он спросил с участием:
— Вы страдаете?
Но, увидев бледное лицо Прада, который нечеловеческим усилием воли скрывал свои муки, Пьер пожалел, что задал этот нескромный вопрос, оставшийся, впрочем, без ответа. Чтобы загладить неловкость, он начал вслух развивать свои мысли о великолепном зрелище, развернувшемся перед их глазами.
— Да, ваш отец был прав, ведь мы, французы, воспитанные в католической вере, даже сейчас, в смутную эпоху сомнений, видим в Риме лишь древнюю многовековую столицу пап, — мы не замечаем, мы почти не в состоянии понять те глубокие перемены, которые с каждым годом превращают его в современный итальянский Рим. Если б вы знали, какими не значительными казались мне, когда я приехал сюда, ваш король и правительство, ваш юный энергичный народ, стремящийся возвеличить свою столицу! Да, я отстранял все это, не принимал в расчет, я мечтал только об одном: возродить римскую церковь, создать ради блага народов новый христианский, евангельский Рим.
Горько усмехнувшись при воспоминании о своей наивности, Пьер широким жестом указал на галерею, па князя Буонджованни, склонившегося в этот миг перед королем, на княгиню, слушавшую комплименты Сакко, на картину унижения папской аристократии и торжества вчерашних выскочек; «черные» и «белые» в этом салоне смешались до такой степени, что представляли единую толпу подданных короля накануне слияния в единый народ. Немыслимое прежде примирение между Квириналом и Ватиканом здесь казалось неизбежным если не в принципе, то па деле — перед лицом каждодневных перемен, перед лицом этих радостных мужчин и женщин, нарядных, смеющихся, увлекаемых желаниями и страстями. Надо жить, любить, быть любимым, вечно рождать новые жизни! И свадьба Челии и Аттилио должна стать символом необходимого единения; любовь и юность восторжествуют над исконной ненавистью, старые распри забудутся, красивый юноша завоюет и унесет в своих объятиях прелестную девушку, дабы род человеческий продолжался.
— Поглядите па них, — воскликнул Пьер, — как красивы жених и невеста, как они молоды, радостны, полны надежд! Я понимаю, что ваш король явился на праздник, чтобы доставить удовольствие своему министру и привлечь на свою сторону одну из древних римских фамилий: это честная, мудрая и благодетельная политика. Надеюсь также, что он понимает и сокровенный смысл этого брака: старый Рим, в лице прелестной, чистой, влюбленной девочки, сочетается с повой Италией, — ее олицетворяет отважный, юный энтузиаст, которому так идет военный мундир. Да будет прочным и плодотворным их союз, да положит он начало великой нации, какой я желаю вам стать, желаю от всей души, особенно теперь, когда я научился понимать вас!
Удрученный крушением своей давнишней мечты о вселенском евангельском Риме, Пьер пожелал нового счастья Вечному городу с таким искренним, глубоким волнением, что Прада не мог удержаться и воскликнул:
— Благодарю вас за такое пожелание, это заветная мечта всякого истого итальянца.
Но голос его сорвался. Он вдруг увидел, что к улыбающимся Челии и Аттилио, которые тихо разговаривали друг с другом, подошли Бенедетта и Дарио с такой же счастливой улыбкой на устах. И когда обе юные пары сошлись, сияющие, торжествующие, полные радостных надежд, граф почувствовал, что не в силах оставаться здесь дольше, смотреть на них и терзаться.
— Я умираю от жажды, — сказал он хрипло. — Пойдемте в буфет, выпьем чего-нибудь.
Стараясь уйти незамеченным, Прада стал пробираться вдоль стен, позади толпы, к дверям в конце галереи, ведущим в античную залу.
Пьер последовал за ним, но людской поток разъединил их, и священник очутился возле двух влюбленных пар, которые продолжали дружески беседовать. Узнав аббата, Челия подозвала его приветливым кивком. Восторженно глядя на Бенедетту, она пылко восхищалась ее красотой, молитвенно сложив беленькие, лилейные ручки, точно перед статуей мадонны.
— Ах, господин аббат! — воскликнула Челия. — Доставьте мне удовольствие, скажите ей, что она прекраснее всех на свете, прекраснее, чем солнце, луна и звезды!.. Знаешь, дорогая, я вся трепещу, глядя на тебя, ты хороша, как само счастье, хороша, как сама любовь!
Бенедетта рассмеялась в ответ, развеселились и оба кавалера.
— Милая, ты так же красива, как я... Мы потому и хороши, что счастливы.
— Да, счастливы... — тихо повторила Челия. — Помнишь, ты сказала как-то вечером, что папу и короля никогда не удастся сочетать? А вот мы с Аттилио их сочетали, и мы так счастливы!
— Ну, а мы с Дарио, напротив, скорее их поссорили! — весело возразила Бенедетта. — Впрочем, как ты сказала мне в тот вечер, достаточно любить друг друга, чтобы спасти мир!
Пьеру удалось наконец проложить себе дорогу в античную залу, где помещался буфет, и он подошел к графу Прада; тог стоял неподвижно, точно пригвожденный к месту, не в силах оторвать глаз от жестокого зрелища, от которого хотел бежать. Что-то заставило его обернуться и смотреть, смотреть туда. С истерзанным сердцем он наблюдал, как в галерее снова начались танцы, как духовые инструменты оглушительно заиграли мелодию первой фигуры кадрили. Бенедетта с Дарио и Челия с Аттилио выступали визави. Две юные, счастливые пары, танцующие в ярко освещенной зале, среди роскоши и благоуханий, были так прелестны и обворожительны, что король и королева подошли полюбоваться ими. Танцорам восторженно кричали «браво!», они растрогали и покорили все сердца.
— Я умираю от жажды, пойдемте же выпьем чего-нибудь! — повторил Прада, оторвавшись наконец от мучительного зрелища.
Спросив стакан холодного лимонада, он жадно проглотил его залпом, точно больной, изнывающий от лихорадки.
Античная зала представляла собой обширную, отделанную под мрамор комнату с мозаичным полом и расположенной вдоль стен знаменитой коллекцией древних ваз, барельефов и скульптур. Преобладали мраморные статуи, но немало было и бронзовых, среди прочих — несравненная статуя умирающего гладиатора. Но главным украшением была прославленная Венера, под стать Венере Капитолийской, только еще более изящная и стройная, с грациозно вытянутой левой рукой, полная истомы и сладострастия. В тот вечер на нее был направлен ослепительный луч электрического рефлектора, и мраморная статуя в своей божественной наготе казалась живой и бессмертной.
В глубине залы, у стены, помещался буфет, и на длинном столе, покрытом вышитой скатертью, были расставлены вазы с фруктами, блюда с пирожными и холодными закусками. Среди бутылок шампанского, сосудов с горячим пуншем и ледяным шербетом, стаканов, чайных и бульонных чашек, среди хрусталя, фарфора и сверкающего серебра возвышались роскошные букеты цветов. Удачным новшеством были расставленные в зале ряды маленьких столиков, за которыми гости, вместо того чтобы закусывать стоя, могли расположиться с удобством, как в кафе.
За одним из столиков Пьер увидел Нарцисса с молодой дамой; узнав Лизбету, Прада подошел к ним.
— Видите, в какой я приятной компании, — галантно сказал посольский атташе. — Потеряв вас, я не нашел ничего лучшего, как предложить руку очаровательной даме и проводить ее сюда.
— Прекрасная мысль, — поддержала Лизбета с обворожительной улыбкой, — тем более что мне очень хотелось пить.
Они заказали кофе с мороженым и медленно пили, помешивая золочеными ложечками.
— Я тоже умираю от жажды, — заявил граф, — никак не могу ее утолить... Вы позволите к вам присоединиться, не правда ли, сударь? Может быть, кофе немного охладит меня... Ах, моя дорогая, позвольте вам представить господина аббата Фромана, одного из ученейших французских священников.
Все четверо долго сидели за столиком, беседуя и с любопытством наблюдая за вереницей гостей, проходивших мимо. Но Прада, обычно такой внимательный к своей подруге, все еще казался рассеянным; порою он забывал о ней, терзаясь сердечной мукой, и против воли обращал взгляд к соседней галерее, откуда доносились звуки оркестра.
— Что с вами, друг мой? — заботливо спросила Лизбета, заметив, как он бледен и расстроен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
— Черт побери! Смотрите, как вызывающе держит себя эта парочка! Я не удивлюсь, если они тут же при нас поженятся и вместе лягут в постель.
В нем говорило неудовлетворенное желание, уязвленное мужское самолюбие, но тут же, словно пожалев о грубой шутке, он постарался выказать полное равнодушие:
— Она и вправду хороша нынче вечером. Знаете, ведь у нее на редкость красивые плечи, и вот ей удалось каким-то чудом казаться еще прекраснее, скрыв их под платьем.
Граф продолжал говорить безразличным тоном, рассказывая всякие пустяки о женщине, которую до сих пор упорно называл графиней. Однако он отступил в глубь амбразуры, опасаясь, должно быть, как бы не заметили его бледности и нервного подергиванья губ. Он еще не в силах был овладеть собой, держаться весело и самоуверенно в присутствии юной четы, такой сияющей, такой откровенно счастливой. И Прада обрадовался, когда прибытие короля и королевы дало ему время прийти в себя.
— Ах, вот наконец их величества! — вскричал он, поворачиваясь к окну. — Посмотрите, какая давка на тротуарах.
В самом деле, несмотря на закрытые окна, с улицы доносились крики и шум. Взглянув на освещенную электрическими лампами мостовую, Пьер увидел море голов, огромную толпу, теснившуюся вокруг карет. Ему уже не раз доводилось встречать короля в парке виллы Боргезе, где тот ежедневно катался в экипаже, как простой смертный, как почтенный буржуа, без свиты, без охраны, в сопровождении одного лишь адъютанта. Иной раз король приезжал один и сам правил легким фаэтоном, а на запятках стоял лакей в черной ливрее. Однажды они даже катались вдвоем с королевой, сидя рядышком, точно скромная супружеская чета на воскресной прогулке. При встрече с королем и королевой прохожие, спешившие по своим делам или гулявшие в парке, лишь почтительно кланялись издали, не докучая им приветственными кликами; только наиболее экспансивные подбегали к экипажу поздороваться и приветливо улыбнуться. Пьер, всегда представлявший себе, что венценосцы показываются народу лишь в торжественном шествии, окруженные пышной свитой и гвардией в парадных мундирах, был крайне удивлен и растроган, видя, как эта благодушная, приветливая королевская чета прогуливается без охраны, в полной безопасности, провожаемая благожелательными улыбками своих подданных. Аббат повсюду слышал о доброте и простом нраве короля, о его миролюбии, о любви к охоте, одиночеству и деревенским просторам, слышал, что тот нередко тяготится своим саном, мечтая о привольной жизни, далекой от высоких государственных забот, для которых он не чувствует себя созданным. Но особенной любовью пользовалась королева, женщина глубоко порядочная и благородная, далекая от римских сплетен, просвещенная, утонченная, знаток и ценитель литературы; она гордилась тем, что гораздо образованнее всех своих приближенных, и очень тактично, с обаятельной естественностью, умела и любила это подчеркнуть.
Прада, стоявший у окна рядом с Пьером, жестом указал ему на толпу:
— Вот теперь они поглазели на королеву и лягут спать довольные. И ручаюсь вам, здесь нет ни одного полицейского агента... Ах, как хорошо, как хорошо быть любимым!
У него опять заныло сердце, и он с наигранным смехом повернулся лицом к галерее.
— Внимание, друг мой! Не прозевайте торжественного появления их величеств. Это самый эффектный момент празднества.
Прошло несколько минут, и вдруг оркестр прервал на половине веселую польку, а медные трубы грянули королевский марш. Танцоры в беспорядке бросились к дверям, середина залы опустела. Король и королева вошли в залу в сопровождении князя и княгини Буонджоваппи, встретивших их внизу, в вестибюле. Король был во фраке, королева в светло-желтом атласном платье, отделанном роскошными белыми кружевами; в бриллиантовой диадеме на белокурой головке она казалась совсем молодой, ее свежее, круглое, приветливое лицо сияло умом и добротою. Оркестр продолжал играть, приветствуя королевскую чету громкими, ликующими звуками марша. Вслед за родителями показалась Челия, окруженная толпою любопытных, потом вошли Аттилио, супруги Сакко, родственники, официальные лица. В ярком электрическом свете, под гром духовых инструментов, все застыли, ожидая окончания королевского гимна, обмениваясь приветствиями, взглядами, улыбками; гости теснились вокруг, поднимаясь на цыпочки, вытягивая шеи, их глаза блестели, на обнаженных плечах дам сверкали драгоценности.
Наконец оркестр умолк, начались поклоны и реверансы. Их величества, уже знавшие Челию, с отеческой сердечностью поздравили ее. Сакко, как ловкий царедворец и любящий отец, поспешил представить своего сына Аттилио. В то время как лейтенант склонился в поклоне перед королем, юркий человечек, низко сгибая стан, в изысканных выражениях рекомендовал королеве своего красивого, горячо любимого отпрыска. Королевские особы отнеслись к нему чрезвычайно благосклонно, так же как и к г-же Сакко, которая скромно держалась в тени. II тут произошел случай, вызвавший во всех гостиных бесконечные пересуды. Увидев Бенедетту, которую граф Прада после свадьбы приводил во дворец, королева, восхищенная ее красотой и прелестью, ласково ей улыбнулась; когда молодая женщина подошла, монархиня милостиво побеседовала с нею несколько минут, осыпая любезностями, к которым жадно прислушивались все окружающие. Разумеется, королеве не были известны последние новости, она не знала, что брак с Прада расторгнут, что скоро состоится обручение с Дарио и на этом балу как бы празднуется двойная помолвка. Однако впечатление было произведено, все только и говорили о комплиментах, которыми добродетельная и умная государыня удостоила Бенедетту, и это способствовало торжеству молодой женщины: она казалась еще более прекрасной, гордой и победоносной, она вся сняла от счастья, радуясь, что наконец-то может соединиться с избранником своего сердца.
Прада испытывал невыразимые муки. В то время как королева милостиво здоровалась с дамами, склонявшимися перед ней в реверансе, а король — с важными особами, офицерами, дипломатами, представлявшимися ему один за другим, Прада видел одну лишь Бенедетту, счастливую, обласканную, гордую, в сиянии любви, в ореоле славы. Дарио стоял рядом с ней, такой же радостный, такой же торжествующий. Казалось, именно для них двоих устроен этот бал, для них сияют лампы, играет оркестр, для них сверкают бриллиантами римские красавицы с обнаженными плечами, для них напоен ароматом пьянящий теплый воздух, в их честь, при звуках королевского марша, прибыла королевская чета, ради них это торжество, им двоим улыбается всеми обожаемая государыня, почтившая бал своим присутствием, словно добрая фея из волшебных сказок, появление которой приносит счастье нареченным. Великолепие блистательного празднества, апогей веселья и радости означали в глазах Прада победу прекрасной женщины, которой он страстно добивался, но которой не мог овладеть, победу Дарио, отнявшего у него жену, победу, столь явную и очевидную для всех, столь оскорбительную, что граф ощущал боль, как от пощечины. Помимо старой кровоточившей раны уязвленного самолюбия, Прада страдал также и от блестящих успехов Сакко, грозивших его собственной карьере. Неужели мягкий климат Рима и вправду действует расслабляющее на суровых завоевателей с Севера, не потому ли он ощущает такую усталость, изнеможение, такой упадок сил? Еще сегодня утром во Фраскати, при осмотре злополучных строительных работ, ему слышалось, как трещит по швам его миллионное состояние, хотя он и не верил в свое близкое банкротство, о котором уже ползли слухи; а вечером, в разгар празднества, ему почудилось, будто южане побеждают и Сакко, этот ненасытный хищник, рожденный под палящим солнцем, жадно хватающий добычу, берет над ним верх. Если министру Сакко, королевскому любимцу, породнившемуся благодаря женитьбе сына с одним из самых знатных семейств римской аристократии, удастся когда-нибудь стать властителем Рима и всей Италии, бесконтрольно распоряжаться государственной казною и людскими судьбами, каким это будет ударом для него — честолюбивого, гордого, алчного Прада, жадного до наслаждений, какой это будет пощечиной его самолюбию! Граф чувствовал, что его изгоняют из-за стола до окончания пира. Все рушилось, все ускользало из рук: Сакко похищал его миллионы, Бенедетта терзала его сердце, растравляя позорную рану неутоленного желания, от которой ему никогда уже не исцелиться.
Тут Пьер опять услышал глухое рычание раненого зверя, невольный жалобный стон, пронзивший ему сердце. Взглянув на графа, он спросил с участием:
— Вы страдаете?
Но, увидев бледное лицо Прада, который нечеловеческим усилием воли скрывал свои муки, Пьер пожалел, что задал этот нескромный вопрос, оставшийся, впрочем, без ответа. Чтобы загладить неловкость, он начал вслух развивать свои мысли о великолепном зрелище, развернувшемся перед их глазами.
— Да, ваш отец был прав, ведь мы, французы, воспитанные в католической вере, даже сейчас, в смутную эпоху сомнений, видим в Риме лишь древнюю многовековую столицу пап, — мы не замечаем, мы почти не в состоянии понять те глубокие перемены, которые с каждым годом превращают его в современный итальянский Рим. Если б вы знали, какими не значительными казались мне, когда я приехал сюда, ваш король и правительство, ваш юный энергичный народ, стремящийся возвеличить свою столицу! Да, я отстранял все это, не принимал в расчет, я мечтал только об одном: возродить римскую церковь, создать ради блага народов новый христианский, евангельский Рим.
Горько усмехнувшись при воспоминании о своей наивности, Пьер широким жестом указал на галерею, па князя Буонджованни, склонившегося в этот миг перед королем, на княгиню, слушавшую комплименты Сакко, на картину унижения папской аристократии и торжества вчерашних выскочек; «черные» и «белые» в этом салоне смешались до такой степени, что представляли единую толпу подданных короля накануне слияния в единый народ. Немыслимое прежде примирение между Квириналом и Ватиканом здесь казалось неизбежным если не в принципе, то па деле — перед лицом каждодневных перемен, перед лицом этих радостных мужчин и женщин, нарядных, смеющихся, увлекаемых желаниями и страстями. Надо жить, любить, быть любимым, вечно рождать новые жизни! И свадьба Челии и Аттилио должна стать символом необходимого единения; любовь и юность восторжествуют над исконной ненавистью, старые распри забудутся, красивый юноша завоюет и унесет в своих объятиях прелестную девушку, дабы род человеческий продолжался.
— Поглядите па них, — воскликнул Пьер, — как красивы жених и невеста, как они молоды, радостны, полны надежд! Я понимаю, что ваш король явился на праздник, чтобы доставить удовольствие своему министру и привлечь на свою сторону одну из древних римских фамилий: это честная, мудрая и благодетельная политика. Надеюсь также, что он понимает и сокровенный смысл этого брака: старый Рим, в лице прелестной, чистой, влюбленной девочки, сочетается с повой Италией, — ее олицетворяет отважный, юный энтузиаст, которому так идет военный мундир. Да будет прочным и плодотворным их союз, да положит он начало великой нации, какой я желаю вам стать, желаю от всей души, особенно теперь, когда я научился понимать вас!
Удрученный крушением своей давнишней мечты о вселенском евангельском Риме, Пьер пожелал нового счастья Вечному городу с таким искренним, глубоким волнением, что Прада не мог удержаться и воскликнул:
— Благодарю вас за такое пожелание, это заветная мечта всякого истого итальянца.
Но голос его сорвался. Он вдруг увидел, что к улыбающимся Челии и Аттилио, которые тихо разговаривали друг с другом, подошли Бенедетта и Дарио с такой же счастливой улыбкой на устах. И когда обе юные пары сошлись, сияющие, торжествующие, полные радостных надежд, граф почувствовал, что не в силах оставаться здесь дольше, смотреть на них и терзаться.
— Я умираю от жажды, — сказал он хрипло. — Пойдемте в буфет, выпьем чего-нибудь.
Стараясь уйти незамеченным, Прада стал пробираться вдоль стен, позади толпы, к дверям в конце галереи, ведущим в античную залу.
Пьер последовал за ним, но людской поток разъединил их, и священник очутился возле двух влюбленных пар, которые продолжали дружески беседовать. Узнав аббата, Челия подозвала его приветливым кивком. Восторженно глядя на Бенедетту, она пылко восхищалась ее красотой, молитвенно сложив беленькие, лилейные ручки, точно перед статуей мадонны.
— Ах, господин аббат! — воскликнула Челия. — Доставьте мне удовольствие, скажите ей, что она прекраснее всех на свете, прекраснее, чем солнце, луна и звезды!.. Знаешь, дорогая, я вся трепещу, глядя на тебя, ты хороша, как само счастье, хороша, как сама любовь!
Бенедетта рассмеялась в ответ, развеселились и оба кавалера.
— Милая, ты так же красива, как я... Мы потому и хороши, что счастливы.
— Да, счастливы... — тихо повторила Челия. — Помнишь, ты сказала как-то вечером, что папу и короля никогда не удастся сочетать? А вот мы с Аттилио их сочетали, и мы так счастливы!
— Ну, а мы с Дарио, напротив, скорее их поссорили! — весело возразила Бенедетта. — Впрочем, как ты сказала мне в тот вечер, достаточно любить друг друга, чтобы спасти мир!
Пьеру удалось наконец проложить себе дорогу в античную залу, где помещался буфет, и он подошел к графу Прада; тог стоял неподвижно, точно пригвожденный к месту, не в силах оторвать глаз от жестокого зрелища, от которого хотел бежать. Что-то заставило его обернуться и смотреть, смотреть туда. С истерзанным сердцем он наблюдал, как в галерее снова начались танцы, как духовые инструменты оглушительно заиграли мелодию первой фигуры кадрили. Бенедетта с Дарио и Челия с Аттилио выступали визави. Две юные, счастливые пары, танцующие в ярко освещенной зале, среди роскоши и благоуханий, были так прелестны и обворожительны, что король и королева подошли полюбоваться ими. Танцорам восторженно кричали «браво!», они растрогали и покорили все сердца.
— Я умираю от жажды, пойдемте же выпьем чего-нибудь! — повторил Прада, оторвавшись наконец от мучительного зрелища.
Спросив стакан холодного лимонада, он жадно проглотил его залпом, точно больной, изнывающий от лихорадки.
Античная зала представляла собой обширную, отделанную под мрамор комнату с мозаичным полом и расположенной вдоль стен знаменитой коллекцией древних ваз, барельефов и скульптур. Преобладали мраморные статуи, но немало было и бронзовых, среди прочих — несравненная статуя умирающего гладиатора. Но главным украшением была прославленная Венера, под стать Венере Капитолийской, только еще более изящная и стройная, с грациозно вытянутой левой рукой, полная истомы и сладострастия. В тот вечер на нее был направлен ослепительный луч электрического рефлектора, и мраморная статуя в своей божественной наготе казалась живой и бессмертной.
В глубине залы, у стены, помещался буфет, и на длинном столе, покрытом вышитой скатертью, были расставлены вазы с фруктами, блюда с пирожными и холодными закусками. Среди бутылок шампанского, сосудов с горячим пуншем и ледяным шербетом, стаканов, чайных и бульонных чашек, среди хрусталя, фарфора и сверкающего серебра возвышались роскошные букеты цветов. Удачным новшеством были расставленные в зале ряды маленьких столиков, за которыми гости, вместо того чтобы закусывать стоя, могли расположиться с удобством, как в кафе.
За одним из столиков Пьер увидел Нарцисса с молодой дамой; узнав Лизбету, Прада подошел к ним.
— Видите, в какой я приятной компании, — галантно сказал посольский атташе. — Потеряв вас, я не нашел ничего лучшего, как предложить руку очаровательной даме и проводить ее сюда.
— Прекрасная мысль, — поддержала Лизбета с обворожительной улыбкой, — тем более что мне очень хотелось пить.
Они заказали кофе с мороженым и медленно пили, помешивая золочеными ложечками.
— Я тоже умираю от жажды, — заявил граф, — никак не могу ее утолить... Вы позволите к вам присоединиться, не правда ли, сударь? Может быть, кофе немного охладит меня... Ах, моя дорогая, позвольте вам представить господина аббата Фромана, одного из ученейших французских священников.
Все четверо долго сидели за столиком, беседуя и с любопытством наблюдая за вереницей гостей, проходивших мимо. Но Прада, обычно такой внимательный к своей подруге, все еще казался рассеянным; порою он забывал о ней, терзаясь сердечной мукой, и против воли обращал взгляд к соседней галерее, откуда доносились звуки оркестра.
— Что с вами, друг мой? — заботливо спросила Лизбета, заметив, как он бледен и расстроен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85