он должен постараться найти для нее слова молитвы в своей истерзанной, опустошенной душе.
Спустившись на широкую площадку перед приемными залами кардинала, он вспомнил, как впервые явился сюда в день своего приезда. На него снова пахнуло старинной царственной пышностью, словно обветшавшей и покрытой пылью времен. Двери трех громадных приемных были широко раскрыты, но в этот ранний час залы с высокими темными потолками были еще безлюдны. В первой, предназначенной для слуг, находился только Джакомо; в черной ливрее он застыл перед красной кардинальской шапкой, висевшей под балдахином с наполовину истлевшими кистями, которые густо оплела паутина. Во второй зале, где прежде сидел секретарь, водворился аббат Папарелли, шпейфоноссц кардинала, исполнявший также обязанности дворецкого; он ходил мелкими, неслышными шажками, ожидая посетителей, и никогда еще не был так похож на старую деву в черной поношенной одежде, поблекшую, морщинистую, со следами суровых лишений на хитром лице, выражавшем лицемерное смирение и притворное подобострастие. Наконец, в третьей приемной — для знати, где перед величественным портретом кардинала в парадном облачении лежала на столике кардинальская шапка, секретарь дон Виджилио, покинув свое обычное место за столом, стоял у двери в тронную залу и склонялся в поклоне перед каждым входящим. В это темное зимнее утро обширные залы казались еще более мрачными и запущенными, чем обычно, обивка на стенах кое-где свисала лохмотьями, разрозненная мебель потускнела от пыли, крошились старинные деревянные напели, источенные червями, и только высокие потолки блистали великолепием красок и позолоты.
Пьер, которого аббат Папарелли встретил преувеличенно низким поклоном, затаив насмешку над посрамленным противником, был захвачен грустным величием этих громадных обветшалых комнат, которые вели в тронную залу, превращенную в храм смерти, где покоились последние отпрыски семейства Бокканера. Какое величественное, скорбное зрелище торжества смерти являли эти настежь распахнутые двери, эти пустынные, чересчур просторные покои, когда-то вмещавшие толпы людей, а теперь ведущие в усыпальницу угасшего рода!
Кардинал затворился в небольшом рабочем кабинете, где принимал родственников и близких друзей, пришедших выразить ему соболезнование; донна Серафина выбрала соседнюю комнату для приема знакомых дам, шествие которых могло продолжаться до самого вечера. Викторина рассказала Пьеру о предстоящей траурной церемонии, и он решил отправиться прямо в тройную залу, где бледный и безмолвный дон Виджилио встретил его глубоким поклоном, как будто даже не узнав его.
Пьер был поражен видом залы. Он ожидал, что окажется в помещении с плотно занавешенными окнами и сотнями ярких свечей вокруг катафалка, стоящего посредине и задрапированного черной тканью. Ему объяснили, что обряд совершится здесь, ибо старая дворцовая капелла на первом этаже пришла в негодность и заперта вот уже пятьдесят лет, а небольшая домашняя молельня кардинала слишком мала для такой церемонии. Поэтому пришлось соорудить алтарь в тронной зале, где с самого утра одну за другой служили мессы. Впрочем, заупокойную обедню совершали и в маленькой капелле; кроме того, были поставлены еще два алтаря: один — в небольшой комнате, примыкавшей к приемной для знати, другой — в глубоком алькове, выходившем во вторую приемную; так что священники, главным образом францисканцы и другие монахи, принадлежавшие к нищенствующим орденам, должны были одновременно служить литургию на четырех алтарях. Кардинал пожелал, чтобы в его доме все время совершалось таинство евхаристии во искупление двух дорогих ему душ, вместе отлетевших на небо. Непрестанно раздавался звон колокольчиков, сопровождавший возношение святых даров, не смолкало глухое бормотание латинских молитв, шуршали преломляемые облатки, осушались церковные чаши, так что бог все время присутствовал в душных, пахнущих тлением залах погруженного в траур дворца.
Пьер с удивлением увидел, что тронная зала осталась такой же, как и в день его первого посещения. Даже занавеси на четырех огромных окнах не были задернуты, и пасмурное зимнее утро проникало в комнату, озаряя ее слабым светом — серым и холодным. Тот же высокий потолок с позолоченной деревянной резьбой, та же расшитая пальмовыми листьями красная парчовая обивка на стенах, истлевшая от времени; здесь стояло повернутое к стене парадное кресло на случай посещения папы, который давно уже не приходил сюда. Только сооруженный рядом с троном алтарь несколько менял облик залы, откуда вынесли кое-какую мебель: кресла, столики, консоли. Посреди залы на низком помосте водрузили пышное ложе, на котором покоились Бенедетта и Дарио, осыпанные цветами. У изголовья горели всего две свечи, по одной с каждой стороны. И ничего больше — только цветы, такое обилие цветов, что трудно было представить, в каком волшебном саду их набрали; особенно много было белых роз, целые снопы их лежали на смертном ложе, свешивались с него, устилали ступеньки помоста и, не уместившись на них, как бы растекались по великолепному плиточному полу.
Пьер приблизился к ложу потрясенный, в глубоком волнении. Две свечи, желтое пламя которых едва мерцало в слабом свете дня, тихая жалоба, звучавшая в молитвах мессы, пряный аромат роз, разлитый в обширной зале, старинной и запыленной, — все это навевало бесконечную печаль, сжимало сердце мучительной болью. Все застыло в безмолвии, — ни жеста, ни вздоха, — только изредка слышалось приглушенное рыдание одного из немногих находившихся в зале посетителей. Слуги непрерывно сменяли друг друга, и четверо из них все время стояли у изголовья, молчаливые и недвижимые, словно верные придворные стражи. Консисторский адвокат Морано, взявший на себя все хлопоты, время от времени торопливо, неслышными шагами пробегал по комнате. А входившие преклоняли колена на ступеньке помоста, молились, плакали. Пьер заметил трех дам, прижимавших к глазам платки. Был тут и сотрясавшийся от рыданий старик священник с поникшей головой, лица которого он не мог разглядеть. Но особенно растрогала аббата бедно одетая молоденькая девушка, которую он принял за служанку; она распростерлась на полу в таком безысходном горе, что казалась воплощением скорби.
Тогда Пьер тоже опустился па колени и машинально стал произносить латинские слова молитв, которые так часто читал у изголовья покойников. Но все возраставшее волнение туманило ему память, и он замер перед трогательным и трагическим зрелищем двух влюбленных, не в силах отвести от них глаз. Сплетенные тела едва угадывались под покровом из роз, но головы выступали из шелкового савана среди цветов. Как они были красивы оба, озаренные светом наконец-то увенчанной любви, когда покоились на одной подушке, смешав свои кудри! Лицо Бенедетты сохранило дивную ликующую улыбку навеки любящей и верной невесты, ибо ее последний вздох был поцелуем любви. Лицо Дарио, несмотря на последнюю радость, дарованную юноше, не утратило следов страдания и напоминало мраморное надгробное изваяние, к которому скорбно припадают осиротевшие возлюбленные. Оба лежали с широко раскрытыми глазами, погрузив взор во взор, и без конца созерцали друг друга с тихой нежностью, которую ничто уже не могло омрачить.
Господи! Так, значит, правда, что он, Пьер, и сам любил Бенедетту любовью столь чистой, столь далекой от всякой греховной мысли! Аббата до глубины души пронзило воспоминание о блаженных часах, проведенных возле нее, об их нежной дружбе, сладостной, как любовь. Она была так прекрасна, так умна, так полна страсти! А он обольщался мечтой внушить свою веру в спасительное братство этой прелестной девушке, с виду безмятежной, но с пламенной душою, ибо он видел в ней живое воплощение старого Рима, который ему хотелось пробудить и покорить для Италии завтрашнего дня. Он мечтал наставить Бенедетту на путь истинный, просветить ее ум, вдохнуть в сердце любовь к бедным и обездоленным, чтобы она преисполнилась состраданием ко всему сущему. Еще недавно он улыбнулся бы, вспомнив эту мечту, но теперь мог только плакать. Как трогательно было ее стремление стать ему союзницей, несмотря на неодолимые препятствия — па происхождение, воспитание, среду, мешавшие ей последовать за ним! Она была послушной ученицей, но не могла добиться подлинных успехов. Однако был день, когда она, казалось, поняла его, как будто собственное горе заставило ее сердце раскрыться для сострадания. А затем пришла иллюзия счастья, и она вновь перестала постигать горести других, замкнулась в своих эгоистических надеждах и радостях. Великий боже, неужели эта каста, обреченная на вымирание, подчас прекрасная и почитаемая, но неспособная полюбить малых сих, погибнет столь бесславно, ибо ей чужд закон милосердия и справедливого труда, единственный закон, который только и может спасти мир?
Но тут сердце Пьера снова сжалось от боли, и он застыл, бормоча бессвязные слова, которые не складывались в молитву. Он подумал, что жестокий удар, сокрушивший двух этих детей, был грозным возмездием природы за нарушение ее законов. Какая насмешка: дать обет пресвятой деве сохранить девственность для избранного супруга, всю жизнь страдать под тяжестью этого обета, нося его, как власяницу, и броситься на шею возлюбленному лишь в минуту смерти, потеряв голову от поздних сожалений, горя желанием отдаться ему всем существом! Бенедетта отдалась жениху с неистовством отчаяния; достаточно было жестокой угрозы разлуки, чтобы она поняла обман и вернулась к первобытному, всепоглощающему инстинкту любви. И снова церковь потерпела поражение в борьбе с великим Паном, сеятелем на ниве плодородия, беспрестанно соединяющим мужское и женское начало. Если в годы Возрождения церковь не рухнула под натиском Венер и Геркулесов, извлеченных из древней римской земли, то в наши дни битва продолжается с той же яростью, и каждый час новые, полные жизни народы с юным пылом вступают в борьбу с религией, которая прославляет лишь загробную жизнь, они грозят снести ветхое здание бесплодного католицизма, стены которого разрушаются от старости.
Тут Пьер почувствовал, что смерть прелестной Бенедетты была для него окончательным крушением. Он все смотрел на нее, и слезы жгли ему глаза. С нею навсегда угасла его мечта. Как и вчера в Ватикане, перед папой, он чувствовал, что рушится его последняя горячая надежда на превращение старого Рима в Рим обновления и благоденствия. Сейчас это воистину был конец: Рим царственный, католический — мертв, он покоится как мраморное изваяние на смертном ложе. Бенедетта не смогла прийти к обездоленным, к страждущим мира сего, она умерла в бессильном порыве эгоистической страсти, когда уже было слишком поздно любить и зачинать детей. Теперь она уже никогда не родит ребенка, старинный римский дом останется навеки без потомков, мертвым и опустевшим. Пьер, которому эта смерть омрачила душу, унеся с собой самую дорогую его мечту, испытывал такую муку при виде неподвижного, окоченевшего тела, что едва не лишился чувств. Был ли тому виною мертвенный утренний свет с двумя желтыми пятнами свечей, колыхавшимися у него перед глазами, или запах роз в душном, напоенном смертью воздухе, туманивший голову подобно хмелю, или несмолкаемое бормотание монаха, заканчивавшего мессу, которая отдавалась в голове, мешая вспомнить слова молитвы, но только Пьер испугался, что сейчас упадет. Он с трудом поднялся и отошел назад.
Он решил укрыться в глубокой оконной нише, чтобы немного прийти в себя, и с удивлением обнаружил там Викторину, сидевшую на скрытой за шторой скамейке. Донна Серафина просила ее бодрствовать возле двух дорогих детей, как называла их служанка, и в то же время не терять из виду входивших и выходивших посетителей. Заметив, что молодой священник очень бледен и вот-вот лишится чувств, Викторина заставила его сесть.
— Да будет дана им радость соединиться хотя бы в ином мире и начать там новую жизнь! — сказал он еле слышно, когда немного пришел в себя.
Служанка слегка пожала плечами и ответила таким же чуть слышным шепотом:
— Новую жизнь, господин аббат, к чему? Уж коли ты помер, так уж поверьте, лучше всего оставаться мертвым и спать. Бедные дети хлебнули столько горя на земле, что незачем желать им жизни в ином мире.
От этих наивных, но мудрых слов безграмотной, неверующей крестьянки у Пьера по спине пробежали мурашки. А уж сам-то он! Ведь, бывало, по ночам при одной мысли о небытии у него зубы стучали от страха! Она казалась ему героической женщиной, ибо не боялась мыслей о вечности, о беспредельности. Ах, если бы все обладали таким спокойным отсутствием веры, такой разумной, здоровой беспечностью, как простой народ Франции, какой мир воцарился бы среди людей, какая наступила бы счастливая жизнь!
Почувствовав его волнение, Викторина добавила:
— Чего ж еще ждать после смерти? Люди заслужили право на спокойный сон, а это для них самое желанное, самое лучшее утешение. Если богу пришлось бы награждать хороших и наказывать дурных, право, у него было бы чересчур много дела. Да и можно ли всех рассудить? Ведь добро и зло так перепутались в каждом из нас, уж лучше помиловать всех без разбора!
— Однако, — прошептал Пьер, — эти милые влюбленные еще так мало жили на свете, разве не утешение верить, что они вновь оживут в объятиях друг друга и будут вечно блаженствовать в мире ином?
Она снова покачала головой.
— Нет, нет!.. Я всегда говорила, что напрасно бедная контессина терзала себя мыслями о загробном мире и отказывала своему милому, коли так страстно его любила. Скажи она хоть словечко, уж я бы привела его к ней в комнату, не спрашиваясь ни у мэра, ни у священника. Ведь счастье такая редкость! А потом, когда уже слишком поздно, как мы жалеем о нем! Вот и кончилась история двух бедных голубков. Их время миновало. Они померли, что толку посылать их на небо? Раз уж они померли, то все кончено, ничего они не чувствуют, сколько бы ни обнимались!
Теперь лицо ее тоже было залито слезами, она горько плакала.
— Бедняжки! Бедняжки! И вот ведь не было у них ни одной счастливой ночки, а теперь наступила долгая ночь, которой не будет конца!.. Взгляните на них, какие они бледные! Подумать страшно, что скоро на подушке от их голов останутся лишь черепа, а вместо рук одни кости будут обнимать друг друга... Нет, пусть себе спят, пускай спят! Они хоть ничего больше не знают, ничего не чувствуют!
Наступило долгое молчание. Пьер, измученный сомнениями, страстной жаждой бессмертия, с завистью смотрел на эту простодушную, скромную служанку-босеронку, которая не верила священникам и со спокойной душою, с чувством исполненного долга вот уже четверть века трудилась в чужой, незнакомой стране, язык которой она так и не научилась понимать. О да! Хорошо быть таким, как она, спокойным, уравновешенным, несколько ограниченным созданием, довольствоваться земной жизнью, вечером ложиться спать вполне удовлетворенным, если выполнил свою дневную работу, всегда быть готовым уснуть навеки!
Пьер снова поднял глаза на траурное ложе и вдруг узнал старика священника, стоявшего на коленях, с горестно склоненной головой, того, чье лицо он вначале не мог разглядеть.
— Это, кажется, аббат Пизони из церкви святой Бригитты, где я отслужил несколько месс? Ах, бедняга, как он плачет!
Викторина ответила спокойным голосом, в котором прозвучала глубокая боль:
— Еще бы, ему-то есть о чем поплакать. Что и говорить, страшное дело он совершил, когда обвенчал мою милую Бенедетту с графом Прада. Дали бы сразу бедной девочке ее любимого Дарио, и несчастья бы не случилось. Но в этом дурацком городе все помешаны на политике, и аббат тоже, хоть он и славный старик.
Он все шутил, что совершит истинное чудо и спасет мир, коли поженит пану и короля; ученый чудак всю жизнь любил только старые камни, — вы же знаете, тут вечно носятся с этим старым хламом, с разными патриотическими идеями, которым от роду сто тысяч лет. А теперь, глядите-ка, он готов всю душу выплакать... И тот, отец Лоренцо, иезуит, тоже явился минут двадцать назад; он был духовником контессины после аббата Пизони и взялся развязать то, что первый связал. Да, ловкий пройдоха, ничего не скажешь, еще один любитель запутывать дела и быть помехой людскому счастью! На какие только хитрости он не пускался с этим разводом! Жалко, что вы поздно пришли, стоило посмотреть, как торжественно он осенил себя крестным знамением, опустившись на колени. Уж он-то не заплакал, ну нет! Он как будто говорил, что если все закончилось так плохо, стало быть, бог отступился от этого дела. Тем хуже, мол, для умерших!
Викторина говорила тихо, не переводя дыхания, как будто ее утешала возможность излить душу после мучительных часов, проведенных со вчерашнего дня в смятении и суматохе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Спустившись на широкую площадку перед приемными залами кардинала, он вспомнил, как впервые явился сюда в день своего приезда. На него снова пахнуло старинной царственной пышностью, словно обветшавшей и покрытой пылью времен. Двери трех громадных приемных были широко раскрыты, но в этот ранний час залы с высокими темными потолками были еще безлюдны. В первой, предназначенной для слуг, находился только Джакомо; в черной ливрее он застыл перед красной кардинальской шапкой, висевшей под балдахином с наполовину истлевшими кистями, которые густо оплела паутина. Во второй зале, где прежде сидел секретарь, водворился аббат Папарелли, шпейфоноссц кардинала, исполнявший также обязанности дворецкого; он ходил мелкими, неслышными шажками, ожидая посетителей, и никогда еще не был так похож на старую деву в черной поношенной одежде, поблекшую, морщинистую, со следами суровых лишений на хитром лице, выражавшем лицемерное смирение и притворное подобострастие. Наконец, в третьей приемной — для знати, где перед величественным портретом кардинала в парадном облачении лежала на столике кардинальская шапка, секретарь дон Виджилио, покинув свое обычное место за столом, стоял у двери в тронную залу и склонялся в поклоне перед каждым входящим. В это темное зимнее утро обширные залы казались еще более мрачными и запущенными, чем обычно, обивка на стенах кое-где свисала лохмотьями, разрозненная мебель потускнела от пыли, крошились старинные деревянные напели, источенные червями, и только высокие потолки блистали великолепием красок и позолоты.
Пьер, которого аббат Папарелли встретил преувеличенно низким поклоном, затаив насмешку над посрамленным противником, был захвачен грустным величием этих громадных обветшалых комнат, которые вели в тронную залу, превращенную в храм смерти, где покоились последние отпрыски семейства Бокканера. Какое величественное, скорбное зрелище торжества смерти являли эти настежь распахнутые двери, эти пустынные, чересчур просторные покои, когда-то вмещавшие толпы людей, а теперь ведущие в усыпальницу угасшего рода!
Кардинал затворился в небольшом рабочем кабинете, где принимал родственников и близких друзей, пришедших выразить ему соболезнование; донна Серафина выбрала соседнюю комнату для приема знакомых дам, шествие которых могло продолжаться до самого вечера. Викторина рассказала Пьеру о предстоящей траурной церемонии, и он решил отправиться прямо в тройную залу, где бледный и безмолвный дон Виджилио встретил его глубоким поклоном, как будто даже не узнав его.
Пьер был поражен видом залы. Он ожидал, что окажется в помещении с плотно занавешенными окнами и сотнями ярких свечей вокруг катафалка, стоящего посредине и задрапированного черной тканью. Ему объяснили, что обряд совершится здесь, ибо старая дворцовая капелла на первом этаже пришла в негодность и заперта вот уже пятьдесят лет, а небольшая домашняя молельня кардинала слишком мала для такой церемонии. Поэтому пришлось соорудить алтарь в тронной зале, где с самого утра одну за другой служили мессы. Впрочем, заупокойную обедню совершали и в маленькой капелле; кроме того, были поставлены еще два алтаря: один — в небольшой комнате, примыкавшей к приемной для знати, другой — в глубоком алькове, выходившем во вторую приемную; так что священники, главным образом францисканцы и другие монахи, принадлежавшие к нищенствующим орденам, должны были одновременно служить литургию на четырех алтарях. Кардинал пожелал, чтобы в его доме все время совершалось таинство евхаристии во искупление двух дорогих ему душ, вместе отлетевших на небо. Непрестанно раздавался звон колокольчиков, сопровождавший возношение святых даров, не смолкало глухое бормотание латинских молитв, шуршали преломляемые облатки, осушались церковные чаши, так что бог все время присутствовал в душных, пахнущих тлением залах погруженного в траур дворца.
Пьер с удивлением увидел, что тронная зала осталась такой же, как и в день его первого посещения. Даже занавеси на четырех огромных окнах не были задернуты, и пасмурное зимнее утро проникало в комнату, озаряя ее слабым светом — серым и холодным. Тот же высокий потолок с позолоченной деревянной резьбой, та же расшитая пальмовыми листьями красная парчовая обивка на стенах, истлевшая от времени; здесь стояло повернутое к стене парадное кресло на случай посещения папы, который давно уже не приходил сюда. Только сооруженный рядом с троном алтарь несколько менял облик залы, откуда вынесли кое-какую мебель: кресла, столики, консоли. Посреди залы на низком помосте водрузили пышное ложе, на котором покоились Бенедетта и Дарио, осыпанные цветами. У изголовья горели всего две свечи, по одной с каждой стороны. И ничего больше — только цветы, такое обилие цветов, что трудно было представить, в каком волшебном саду их набрали; особенно много было белых роз, целые снопы их лежали на смертном ложе, свешивались с него, устилали ступеньки помоста и, не уместившись на них, как бы растекались по великолепному плиточному полу.
Пьер приблизился к ложу потрясенный, в глубоком волнении. Две свечи, желтое пламя которых едва мерцало в слабом свете дня, тихая жалоба, звучавшая в молитвах мессы, пряный аромат роз, разлитый в обширной зале, старинной и запыленной, — все это навевало бесконечную печаль, сжимало сердце мучительной болью. Все застыло в безмолвии, — ни жеста, ни вздоха, — только изредка слышалось приглушенное рыдание одного из немногих находившихся в зале посетителей. Слуги непрерывно сменяли друг друга, и четверо из них все время стояли у изголовья, молчаливые и недвижимые, словно верные придворные стражи. Консисторский адвокат Морано, взявший на себя все хлопоты, время от времени торопливо, неслышными шагами пробегал по комнате. А входившие преклоняли колена на ступеньке помоста, молились, плакали. Пьер заметил трех дам, прижимавших к глазам платки. Был тут и сотрясавшийся от рыданий старик священник с поникшей головой, лица которого он не мог разглядеть. Но особенно растрогала аббата бедно одетая молоденькая девушка, которую он принял за служанку; она распростерлась на полу в таком безысходном горе, что казалась воплощением скорби.
Тогда Пьер тоже опустился па колени и машинально стал произносить латинские слова молитв, которые так часто читал у изголовья покойников. Но все возраставшее волнение туманило ему память, и он замер перед трогательным и трагическим зрелищем двух влюбленных, не в силах отвести от них глаз. Сплетенные тела едва угадывались под покровом из роз, но головы выступали из шелкового савана среди цветов. Как они были красивы оба, озаренные светом наконец-то увенчанной любви, когда покоились на одной подушке, смешав свои кудри! Лицо Бенедетты сохранило дивную ликующую улыбку навеки любящей и верной невесты, ибо ее последний вздох был поцелуем любви. Лицо Дарио, несмотря на последнюю радость, дарованную юноше, не утратило следов страдания и напоминало мраморное надгробное изваяние, к которому скорбно припадают осиротевшие возлюбленные. Оба лежали с широко раскрытыми глазами, погрузив взор во взор, и без конца созерцали друг друга с тихой нежностью, которую ничто уже не могло омрачить.
Господи! Так, значит, правда, что он, Пьер, и сам любил Бенедетту любовью столь чистой, столь далекой от всякой греховной мысли! Аббата до глубины души пронзило воспоминание о блаженных часах, проведенных возле нее, об их нежной дружбе, сладостной, как любовь. Она была так прекрасна, так умна, так полна страсти! А он обольщался мечтой внушить свою веру в спасительное братство этой прелестной девушке, с виду безмятежной, но с пламенной душою, ибо он видел в ней живое воплощение старого Рима, который ему хотелось пробудить и покорить для Италии завтрашнего дня. Он мечтал наставить Бенедетту на путь истинный, просветить ее ум, вдохнуть в сердце любовь к бедным и обездоленным, чтобы она преисполнилась состраданием ко всему сущему. Еще недавно он улыбнулся бы, вспомнив эту мечту, но теперь мог только плакать. Как трогательно было ее стремление стать ему союзницей, несмотря на неодолимые препятствия — па происхождение, воспитание, среду, мешавшие ей последовать за ним! Она была послушной ученицей, но не могла добиться подлинных успехов. Однако был день, когда она, казалось, поняла его, как будто собственное горе заставило ее сердце раскрыться для сострадания. А затем пришла иллюзия счастья, и она вновь перестала постигать горести других, замкнулась в своих эгоистических надеждах и радостях. Великий боже, неужели эта каста, обреченная на вымирание, подчас прекрасная и почитаемая, но неспособная полюбить малых сих, погибнет столь бесславно, ибо ей чужд закон милосердия и справедливого труда, единственный закон, который только и может спасти мир?
Но тут сердце Пьера снова сжалось от боли, и он застыл, бормоча бессвязные слова, которые не складывались в молитву. Он подумал, что жестокий удар, сокрушивший двух этих детей, был грозным возмездием природы за нарушение ее законов. Какая насмешка: дать обет пресвятой деве сохранить девственность для избранного супруга, всю жизнь страдать под тяжестью этого обета, нося его, как власяницу, и броситься на шею возлюбленному лишь в минуту смерти, потеряв голову от поздних сожалений, горя желанием отдаться ему всем существом! Бенедетта отдалась жениху с неистовством отчаяния; достаточно было жестокой угрозы разлуки, чтобы она поняла обман и вернулась к первобытному, всепоглощающему инстинкту любви. И снова церковь потерпела поражение в борьбе с великим Паном, сеятелем на ниве плодородия, беспрестанно соединяющим мужское и женское начало. Если в годы Возрождения церковь не рухнула под натиском Венер и Геркулесов, извлеченных из древней римской земли, то в наши дни битва продолжается с той же яростью, и каждый час новые, полные жизни народы с юным пылом вступают в борьбу с религией, которая прославляет лишь загробную жизнь, они грозят снести ветхое здание бесплодного католицизма, стены которого разрушаются от старости.
Тут Пьер почувствовал, что смерть прелестной Бенедетты была для него окончательным крушением. Он все смотрел на нее, и слезы жгли ему глаза. С нею навсегда угасла его мечта. Как и вчера в Ватикане, перед папой, он чувствовал, что рушится его последняя горячая надежда на превращение старого Рима в Рим обновления и благоденствия. Сейчас это воистину был конец: Рим царственный, католический — мертв, он покоится как мраморное изваяние на смертном ложе. Бенедетта не смогла прийти к обездоленным, к страждущим мира сего, она умерла в бессильном порыве эгоистической страсти, когда уже было слишком поздно любить и зачинать детей. Теперь она уже никогда не родит ребенка, старинный римский дом останется навеки без потомков, мертвым и опустевшим. Пьер, которому эта смерть омрачила душу, унеся с собой самую дорогую его мечту, испытывал такую муку при виде неподвижного, окоченевшего тела, что едва не лишился чувств. Был ли тому виною мертвенный утренний свет с двумя желтыми пятнами свечей, колыхавшимися у него перед глазами, или запах роз в душном, напоенном смертью воздухе, туманивший голову подобно хмелю, или несмолкаемое бормотание монаха, заканчивавшего мессу, которая отдавалась в голове, мешая вспомнить слова молитвы, но только Пьер испугался, что сейчас упадет. Он с трудом поднялся и отошел назад.
Он решил укрыться в глубокой оконной нише, чтобы немного прийти в себя, и с удивлением обнаружил там Викторину, сидевшую на скрытой за шторой скамейке. Донна Серафина просила ее бодрствовать возле двух дорогих детей, как называла их служанка, и в то же время не терять из виду входивших и выходивших посетителей. Заметив, что молодой священник очень бледен и вот-вот лишится чувств, Викторина заставила его сесть.
— Да будет дана им радость соединиться хотя бы в ином мире и начать там новую жизнь! — сказал он еле слышно, когда немного пришел в себя.
Служанка слегка пожала плечами и ответила таким же чуть слышным шепотом:
— Новую жизнь, господин аббат, к чему? Уж коли ты помер, так уж поверьте, лучше всего оставаться мертвым и спать. Бедные дети хлебнули столько горя на земле, что незачем желать им жизни в ином мире.
От этих наивных, но мудрых слов безграмотной, неверующей крестьянки у Пьера по спине пробежали мурашки. А уж сам-то он! Ведь, бывало, по ночам при одной мысли о небытии у него зубы стучали от страха! Она казалась ему героической женщиной, ибо не боялась мыслей о вечности, о беспредельности. Ах, если бы все обладали таким спокойным отсутствием веры, такой разумной, здоровой беспечностью, как простой народ Франции, какой мир воцарился бы среди людей, какая наступила бы счастливая жизнь!
Почувствовав его волнение, Викторина добавила:
— Чего ж еще ждать после смерти? Люди заслужили право на спокойный сон, а это для них самое желанное, самое лучшее утешение. Если богу пришлось бы награждать хороших и наказывать дурных, право, у него было бы чересчур много дела. Да и можно ли всех рассудить? Ведь добро и зло так перепутались в каждом из нас, уж лучше помиловать всех без разбора!
— Однако, — прошептал Пьер, — эти милые влюбленные еще так мало жили на свете, разве не утешение верить, что они вновь оживут в объятиях друг друга и будут вечно блаженствовать в мире ином?
Она снова покачала головой.
— Нет, нет!.. Я всегда говорила, что напрасно бедная контессина терзала себя мыслями о загробном мире и отказывала своему милому, коли так страстно его любила. Скажи она хоть словечко, уж я бы привела его к ней в комнату, не спрашиваясь ни у мэра, ни у священника. Ведь счастье такая редкость! А потом, когда уже слишком поздно, как мы жалеем о нем! Вот и кончилась история двух бедных голубков. Их время миновало. Они померли, что толку посылать их на небо? Раз уж они померли, то все кончено, ничего они не чувствуют, сколько бы ни обнимались!
Теперь лицо ее тоже было залито слезами, она горько плакала.
— Бедняжки! Бедняжки! И вот ведь не было у них ни одной счастливой ночки, а теперь наступила долгая ночь, которой не будет конца!.. Взгляните на них, какие они бледные! Подумать страшно, что скоро на подушке от их голов останутся лишь черепа, а вместо рук одни кости будут обнимать друг друга... Нет, пусть себе спят, пускай спят! Они хоть ничего больше не знают, ничего не чувствуют!
Наступило долгое молчание. Пьер, измученный сомнениями, страстной жаждой бессмертия, с завистью смотрел на эту простодушную, скромную служанку-босеронку, которая не верила священникам и со спокойной душою, с чувством исполненного долга вот уже четверть века трудилась в чужой, незнакомой стране, язык которой она так и не научилась понимать. О да! Хорошо быть таким, как она, спокойным, уравновешенным, несколько ограниченным созданием, довольствоваться земной жизнью, вечером ложиться спать вполне удовлетворенным, если выполнил свою дневную работу, всегда быть готовым уснуть навеки!
Пьер снова поднял глаза на траурное ложе и вдруг узнал старика священника, стоявшего на коленях, с горестно склоненной головой, того, чье лицо он вначале не мог разглядеть.
— Это, кажется, аббат Пизони из церкви святой Бригитты, где я отслужил несколько месс? Ах, бедняга, как он плачет!
Викторина ответила спокойным голосом, в котором прозвучала глубокая боль:
— Еще бы, ему-то есть о чем поплакать. Что и говорить, страшное дело он совершил, когда обвенчал мою милую Бенедетту с графом Прада. Дали бы сразу бедной девочке ее любимого Дарио, и несчастья бы не случилось. Но в этом дурацком городе все помешаны на политике, и аббат тоже, хоть он и славный старик.
Он все шутил, что совершит истинное чудо и спасет мир, коли поженит пану и короля; ученый чудак всю жизнь любил только старые камни, — вы же знаете, тут вечно носятся с этим старым хламом, с разными патриотическими идеями, которым от роду сто тысяч лет. А теперь, глядите-ка, он готов всю душу выплакать... И тот, отец Лоренцо, иезуит, тоже явился минут двадцать назад; он был духовником контессины после аббата Пизони и взялся развязать то, что первый связал. Да, ловкий пройдоха, ничего не скажешь, еще один любитель запутывать дела и быть помехой людскому счастью! На какие только хитрости он не пускался с этим разводом! Жалко, что вы поздно пришли, стоило посмотреть, как торжественно он осенил себя крестным знамением, опустившись на колени. Уж он-то не заплакал, ну нет! Он как будто говорил, что если все закончилось так плохо, стало быть, бог отступился от этого дела. Тем хуже, мол, для умерших!
Викторина говорила тихо, не переводя дыхания, как будто ее утешала возможность излить душу после мучительных часов, проведенных со вчерашнего дня в смятении и суматохе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85