Пьер понимал теперь и то, какой скандал должны были вызвать его религиозные идеи, его откровенная радость по поводу утраты папою светской власти и в особенности злополучное выражение «новая религия», — уже из-за одного этого на него могли ополчиться доносчики. Но больше всего потрясла и огорчила аббата неслыханная несправедливость: оказывается, письмо кардинала Бержеро вменяли тому в вину; осуждая и запрещая книгу Пьера, хотели тем самым нанести удар в спину почтенному пастырю, которого не осмеливались обвинить открыто. Мысль, что из-за него этот святой человек, ревностно преданный делам милосердия, может пострадать, впасть в немилость, жестоко удручала Пьера. И как горько было сознавать, что в основе всех споров и столкновений лежало не чувство любви к обездоленным, а самые низкие страсти — гордость и корысть, честолюбие и алчный эгоизм.
Пьера охватило глубокое возмущение против гнусной и бессмысленной деятельности конгрегации Индекса.
Он мог проследить теперь весь ход работы этого учреждения, начиная с доноса и кончая опубликованием в списке запрещенных книг. Донос поступал прежде всего к секретарю конгрегации, отцу Данджелису, который подготовлял дело к рассмотрению и подбирал документы, — Пьер только что видел этого образованного, властолюбивого монаха, мечтающего руководить умом и совестью людей, как в грозные времена инквизиции. Потом книгу посылали на отзыв к прелату-советнику, — Пьер посетил одного из них, монсеньера Форнаро, притворно любезного и честолюбивого, хитроумного богослова, который не постеснялся бы объявить безбожным и преступным даже учебник алгебры, будь это выгодно для его карьеры. После этого дело рассматривалось на заседании кардиналов, которые изредка собирались и время от времени постановляли запретить какую-нибудь неугодную им книгу, горько досадуя, что не в силах запретить все. И, наконец, сам папа подтверждал и подписывал приговор, что было чистейшей формальностью, ибо, в сущности, все книги представлялись им крамолой. Каким нелепым и жалким оплотом прошлого казалась теперь эта старая, дряхлая, впавшая в детство конгрегация Индекса! Можно было представить себе, каким страшным могуществом обладала она в прежние времена, когда книги были редкостью и церковные трибуналы посылали осужденных на костер. Но с тех пор книг появилось такое множество, печатное слово хлынуло таким широким, полноводным потоком, что все затопило, все смело на своем пути. В наши дни конгрегация Индекса слаба, поражена бессилием, ее роль сведена к тщетным протестам, к попыткам запрещать скопом некоторые категории из бесчисленного множества книг, поле ее действий все более суживается; теперь она изучает почти исключительно религиозные сочинения, да и тут, поддавшись низким страстям, выступает в незавидной роли, становится орудием интриг, ненависти и мести. Жалкая развалина, немощная старуха, разбитая параличом, дряхлеющая с каждым днем, посмешище равнодушной толпы! Католицизм, некогда славный поборник просвещения, пал так низко, что бросает в адский огонь груды книг, и каких книг! Он осуждает едва ли не всю литературу, историю, философию, науку прошлых веков и науку современную! Сейчас почти нет изданий, которые не подверглись бы проклятию церкви. Если она подчас и закрывает глаза, то лишь потому, что не в силах все запретить и все уничтожить; однако она упорно пытается сохранить видимость высшего духовного авторитета, точно дряхлая королева, лишенная престола, которая, не имея больше ни судей, ни палачей, продолжает выносить приговоры в крохотном, узком кружке своих придворных. Но допустите на минуту, что церковь каким-то чудом восторжествует, вернет свою прежнюю власть над миром, что ее трибуналы будут вновь осуждать невинных, а ее палачи приводить приговоры в исполнение, попробуйте представить себе, как она расправится тогда с человеческой мыслью! Предположите только, что правила конгрегации Индекса неукоснительно соблюдаются, издатель не смеет ничего напечатать без разрешения епископа, каждая книга поступает на суд конгрегации, литература прошлого чуть ли не целиком вымарана цензурой, современная литература парализована, вся интеллектуальная жизнь подчинена жестокому режиму террора. Библиотеки бы закрылись, культурное наследие многих веков оказалось бы под запретом, путь к будущему был бы прегражден, всякий прогресс, всякое движение вперед остановлены навеки. Римская церковь и сейчас стоит перед нами как устрашающий пример гибельного прошлого, застывшая, безжизненная, омертвелая после многих веков папского правления; Рим стал настолько бесплодным, что за все двадцать пять лет со времени освобождения на его почве не родилось ни одного выдающегося человека, пи одного великого произведения. Кто же — не только среди прогрессивных умов, но даже среди религиозных мыслителей, если только они разумны и дальновидны, — согласился бы на возврат к прошлому? Это грозило бы полным крушением культуры, торжеством невежества и суеверия.
Удрученный тяжелыми думами, Пьер, глядя на притихшего дона Виджилио, безнадежно махнул рукой.
Собеседники долго молчали среди могильной тишины уснувшего старого палаццо, в уединении запертой комнаты, озаренной ровным светом лампы. Но вдруг дон Виджилио наклонился ближе и, впившись в Пьера горящим взглядом, дрожа от озноба, прошептал:
— А знаете, в сущности, всем вершат они, всегда они!
Пьер удивился, не поняв этого странного восклицания, как будто не связанного с их разговором.
— Кто они?
— Иезуиты!
В этот возглас тщедушный, желтолицый аббат вложил всю свою яростную, давно накопившуюся ненависть. Ах, пусть это глупо и неосторожно с его стороны — все равно! Слово наконец вырвалось! Еще раз испуганно оглядев подозрительным взглядом стены комнаты, дон Виджилио торопливо заговорил, беспорядочно, неудержимо, изливая душу после долгого вынужденного молчания.
— Да, иезуиты, иезуиты!.. Вы воображаете, будто знаете их, но вы даже не подозреваете, на какие подлости они способны и до какой степени безгранично их могущество. Все идет от них, они везде, они повсюду. Если случится в жизни что-то странное, непонятное, вспомните о них, и все объяснится. Если вас постигнет несчастье, беда, если вы будете мучиться, плакать, скажите себе: «Это они, это дело их рук!» Я не уверен, что один из них не подслушивает нас здесь, под кроватью, в шкафу... Ох, эти иезуиты, иезуиты! Они истерзали меня и продолжают терзать, они будут преследовать меня до самой смерти.
И прерывающимся голосом дон Виджилио рассказал историю своей жизни. Он происходил из мелких провинциальных дворян, был довольно богат, умен, даровит, полон надежд; в юности все предвещало ему блестящую будущность. Сейчас он непременно стал бы уже прелатом, был бы на пути к высшим должностям. Но однажды он имел непростительную глупость дурно отозваться об иезуитах, да еще раза два вступил с ними в столкновение, И с тех пор, по его словам, на него обрушились все возможные бедствия: отец и мать умерли, его банкир разорился и бежал, самых лучших должностей он лишался, едва успев их занять, в церковном приходе его преследовали всякие невзгоды, так что он едва не был отлучен от церкви. Он обрел относительный покой лишь с того дня, когда кардинал Бокканера, сжалившись над неудачником, взял его к себе в секретари.
— Здесь я нашел приют, здесь мое убежище. Иезуиты ненавидят его высокопреосвященство, потому что он держится независимо, но они еще не осмеливаются нападать ни на него, ни на его приближенных... Ох, я не обольщаюсь, рано или поздно они все-таки до меня доберутся. Они уж как-нибудь узнают о нашем сегодняшнем разговоре, и я жестоко поплачусь за это. Я вам напрасно все это говорю, но я не в силах молчать... Они украли у меня счастье, из-за них все мои бедствия, все страдания, слышите? Только из-за них!
Пьер слушал аббата с тягостным чувством и попытался успокоить его шуткой:
— Ну что вы, что вы! А ваша лихорадка? Ведь не иезуиты же ее накликали!
— Они, именно они! — горячо возразил дон Виджилио. — Я подхватил ее однажды вечером на берегу Тибра, когда сидел и плакал там в одиночестве, после того как меня изгнали из маленькой церкви, где я был священником.
До сих пор Пьер не верил россказням о страшном могуществе иезуитов. Люди его поколения только смеялись над глупым страхом обывателей, над баснями о таинственных оборотнях, о пресловутых монахах в черном, которые якобы прячутся в стенах и наводят ужас на целые семьи. Он считал, что это просто детские сказки, нелепо раздутые в пылу церковных и политических распрей. Поэтому Пьер с недоумением смотрел на дона Виджилио, боясь, не имеет ли он дело с маньяком.
Между тем он старался восстановить в памяти необычайную историю иезуитов. Если Франциск Ассизский и святой Доминик олицетворяли собой самый дух средневековья, были пастырями и наставниками, если один из них проповедовал пламенную веру и милосердие к обездоленным, а другой отстаивал католические догматы, разрабатывая христианскую доктрину для знатных и просвещенных, то Игнатий Лойола, появившийся на пороге нового времени, стремился спасти от гибели мрачное наследие прошлого, приспособляя религию к новым общественным условиям, и опять вернуть церкви владычество над миром. К тому времени, после горького опыта средневековья, стало ясно, что христианству в его непримиримой борьбе с грехом грозит поражение, что долгие попытки подавить человеческую природу, истребить в человеке все живое — его инстинкты, страсти, сердце и горячую кровь — могли привести лишь к полному крушению, к гибели католической церкви; и вот явились иезуиты, они спасли религию от опасности, вернули ее к жизни, вдохнули в нее волю к победе; они поняли, что отныне церковь сама должна искать путь к сердцам .людей, раз люди не идут к ней по доброй воле. В этом вся суть: иезуиты учат верующих, как вступать в сделку с богом, они применяются к обычаям, предрассудкам, даже к порокам, они терпимы, снисходительны, чужды ригоризма и, как ловкие дипломаты, всегда умеют обратить любое преступление к вящей славе божией. Это их девиз, отсюда и моральный принцип, который всегда ставили им в вину, принцип, что все средства хороши для достижения цели, если эта цель — торжество господа бога в лице его наместницы па земле, католической церкви. И какой же поразительный успех им сопутствовал! Иезуиты проникают всюду, заполняют всю землю и везде становятся полновластными хозяевами. Они исповедуют королей, накапливают несметные сокровища, их сила настолько неодолима, что, едва появившись, смиренно и незаметно, в какой-нибудь стране, они тотчас же покоряют души и тела, завоевывают власть и богатство. С особенным рвением они учреждают иезуитские школы, искусно подчиняя своему влиянию юные умы, ибо понимают, что будущее принадлежит новому, растущему поколению и надо крепко держать его в руках, дабы сохранить власть навсегда, Могущество их, основанное на снисхождении к греховной природе человека, таково, что сразу после Тридентского собора они преобразовывают дух католичества, объединив свое учение с доктринами римской церкви, и становятся верными солдатами папства, которое отныне существует благодаря им и для них. С тех нор город Рим оказался во власти иезуитов, из Рима генерал ордена, руководя их тайной и ловкой политикой, опутавшей железной сетью весь земной шар, долгие годы рассылал приказы, слепо исполнявшиеся бесчисленной, прекрасно организованной армией иезуитов, которые мягко и искусно управляют несчастным страждущим человечеством. Но самое необычайное в истории иезуитов — это их поразительная живучесть; их непрестанно преследуют, осуждают, изгоняют, и все-таки они не сдаются. Как только их власть становится прочной, вражда к ним разрастается повсюду. Их осыпают бранью, проклятиями, обвиняют в чудовищных преступлениях, против них затевают скандальные судебные процессы, их обличают как злодеев и насильников. Паскаль публично клеймит их позором, суды приговаривают их книги к сожжению, университеты отвергают их лицемерную мораль и доктрины, как отраву. В каждой стране они вызывают такую смуту, такие волнения, что вскоре их начинают преследовать и изгонять отовсюду. В течение целого столетия иезуиты скитаются в изгнании, их то высылают, то призывают снова, они пересекают границы государств, покидая страну при гневных криках и проклятиях и возвращаясь обратно, лишь только народная ненависть утихнет. Наконец, один из пап упраздняет орден иезуитов: полная катастрофа! Но другой папа его восстанавливает, и с тех пор их, в общем, терпят в некоторых странах. Но далее теперь, ловко притаившись, добровольно держась в тени, иезуиты по-прежнему сохраняют свое могущество, всегда невозмутимые, уверенные в победе, точно солдаты, завоевавшие землю раз и навсегда.
Пьер знал, что, на первый взгляд, иезуиты сейчас как будто лишены прежней власти в Риме. Они уже не служат месс в храме Иисуса Христа, не возглавляют Римскую коллегию, где некогда совратили столько юных душ; не имея собственного пристанища, они воспользовались гостеприимством чужеземцев и обосновались в Германской коллегии, при которой находится небольшая капелла. Там они еще проповедуют свое учение, исповедуют прихожан, но уже не с прежней пышностью и блеском, как в храме Иисуса Христа, и далеко не с тем блистательным успехом, как в Римской коллегии. Не наводит ли это на мысль об их поразительной ловкости, об их хитроумных маневрах, благодаря которым, прячась в тени, они по-прежнему остаются тайной верховной властью, скрытой волей, управляющей всем? Недаром говорили, что догмат непогрешимости папы — дело рук иезуитов, что этим оружием, якобы изобретенным для защиты святейшего престола, они, в сущности, вооружились сами, предвидя с гениальной прозорливостью, что оно им понадобится в скором времени, накануне великих социальных переворотов. Быть может, прав был дон Виджилио, когда, дрожа в суеверном страхе, рассказывал о тайном могуществе ордена, о его решающей роли в церковных делах, о его всесильном, неограниченном господстве в Ватикане.
Невольно сопоставив в уме некоторые факты, Пьер неожиданно спросил:
— Значит, монсеньер Нани иезуит?
При этом имени дона Виджилио вновь охватило нервное беспокойство. Весь дрожа, он замахал руками:
— Он? Ну, нет, он слишком умен, слишком осторожен, чтобы открыто вступить в члены ордена. Но он воспитывался в Римской коллегии, где так сильно было их влияние, он впитал в себя дух иезуитов, весьма близкий его натуре. Хотя он понял, как опасно и стеснительно носить их столь ненавистное всем черное одеяние, и не пожелал связывать себя, тем не менее он истый иезуит, иезуит телом и душою, иезуит в полном смысле этого слова. Он, безусловно, убежден, что церковь может сохранить власть лишь хитростью, пользуясь страстями и слабостями человеческими, но вместе с тем он искренне предан церкви и, в сущности, весьма благочестив. Это образцовый священнослужитель, твердый в вере, облеченный высоким авторитетом духовного пастыря. К тому же монсеньер Нани человек обаятельный, воспитанный, неспособный на грубый поступок, неспособный совершить ошибку; отпрыск древнего и знатного венецианского рода, он в совершенстве изучил высший свет, в котором долго вращался, будучи нунцием в Вене и Париже; последние десять лет он состоит в должности асессора Священной канцелярии и разбирает самые щекотливые дела, а потому все знает, обо всем осведомлен... О, монсеньер Нани всемогущ, он не из тех жалких иезуитов в черной сутане, которые робко пробираются в толпе, прячась от косых взглядов, — это военачальник без мундира, это глава, мозг католичества!
Пьер стал серьезен: здесь уже шла речь не о людях в черном, прячущихся в стенах, не о зловещих заговорах таинственной секты. Если он с недоверием относился к нелепым басням, то вполне допускал, что гибкая, покладистая мораль иезуитов, вызванная борьбой за существование, привилась и возобладала во всей церковной политике. Если б даже иезуиты перестали существовать, их дух пережил бы их, ибо он стал боевым оружием, залогом победы, единственной тактикой, способной вернуть народы в лоно римской церкви. Все их усилия состояли, в сущности, в упорных попытках приспособить религию к требованиям века. Теперь Пьер понимал, почему люди, подобные монсеньеру Нани, могли иметь такое большое значение.
— Ах, если бы вы знали, если бы вы только знали! — продолжал дон Виджилио. — Нани проникает всюду, все в его руках. Послушайте! Даже здесь, в палаццо Бокканера, ничто не происходит без его вмешательства, он запутывает и распутывает сеть интриг, добивается целей, известных ему одному.
И, захлебываясь от волнения, в неудержимом порыве откровенности, секретарь начал рассказывать, как ловко хлопотал монсеньер Нани о разводе Бенедетты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85