Мечтал ли сам папа о свободе, когда обращал взоры туда, где позади гробниц Аппиевой дороги, справа от Ватикана, угадывалось море? Хотелось ли ему хоть раз уйти, покинуть Рим со всем его прошлым, дабы утвердить папскую власть в иных странах, среди новых народов? И ежели у папы действительно ясный, проницательный ум, как о том говорят, он должен понять, он должен содрогнуться, внимая смутным слухам, которые доносятся из тех стран, где идет борьба, как, например, из Америки, где крамольные епископы, того и гляди, завоюют народные массы. Ради кого они так стараются -- ради него или ради самих себя? Если он не сможет последовать за ними, если, связанный по рукам и ногам догмой и традицией, будет упорно цепляться за свой Ватикан, не следует ли ему опасаться грядущего разрыва? И угроза раскола уже веяла папе в лицо, пополняя его все возрастающей тревогой. Желая сосредоточить в своих руках разрозненные силы церкви, он встал на путь соглашения; по возможности проявляя терпимость и закрывая глаза на смелость некоторых епископов, папа и сам пытался завоевать народные массы, принимая их сторону против низверженных монархов. Но сделает ли он когда-нибудь дальнейшие шаги? Разве он не замурован за этой бронзовой дверью, в плену суровой католической догмы, в цепях которой его держат столетия? Он остается за этой дверью, проявляя роковое упорство, считая невозможным при всем своем подлинном всемогуществе господствовать лишь над душами, сохранять власть чисто духовную, авторитет исключительно моральный, авторитет наместника божия, повергавший к его стопам человечество, заставлявший толпы богомольцев преклонять колена, а женщин падать в обморок. Если папа покинет Рим, отречется от светской власти, центр католического мира сместится, папа перестанет быть самим собою, главой католичества, он сделается главою какой-то иной религии. И какие тревожные мысли осаждали его у этого окна, когда ночной ветерок порою навевал ему смутный образ того, иного папы, навевал страх перед новой, пока еще не определившейся религией, возникшей в глухом топоте шагов пришедших в движение народов, религией, слухи о которой доносились со всех концов света. Но Пьер тут же почувствовал, что белую тень, недвижную тень позади наглухо закрытого окна, удерживают гордыня и неизменная вера в победу. Если победы не добьются люди, вмешается чудо. Папа был неколебимо уверен, что снова станет владеть Римом, а если не он, так его преемник. Разве церкви, при ео неистребимой жизнеспособности, не суждена вечность? Так почему бы не овладеть Римом и ему? Разве для бога существует невозможное? Если будет на то божья воля, то завтра же, невзирая на все людские домыслы, невзирая на видимую логику фактов, какой-нибудь крутой поворот истории возвратит ему Рим. О, какая это будет радость! Ведь папа отцовскими, полными слез глазами непрестанно следил за сомнительными похождениями своего блудного детища! Он поспешит забыть о распутствах, свидетелем которых был все эти восемнадцать лет — в любом часу дня и в любое время года. Возможно, папа размышлял и о том, что он сделает с новыми кварталами, которыми запятнали его город: снесет ли он их, сохранит ли, как свидетельство безумия узурпаторов? Рим, как прежде, величавый и мертвый, овеянный вековою славой, презирающий суетное попечение о чистоте и житейских удобствах, опять, воссияет над миром нетленной духовной красотою. И папа уносился в мечтах, стараясь угадать, какой оборот примут события, быть может, уже завтра. Всё, даже республика, лучше Савойской династии! Почему бы и не установить федеративную республику, почему бы не раздробить Италию согласно прежним, ныне стертым политическим границам? Республика возвратит ему Рим, она будет видеть в нем естественного покровителя воссозданного с его помощью государства. Потом воображение папы уносило его за пределы Рима, за пределы Италии, его владения, рисовавшиеся ему в мечтах, все ширились и ширились, они захватывали уже республиканскую Францию, Испанию, которая могла вновь стать республиканской, даже Австрию, которую он когда-нибудь завоюет, все католические страны, превращенные в Соединенные Штаты Европы, умиротворенные и побратавшиеся под верховной властью всемогущего папы. И, наконец, наивысший триумф — все прочие церкви исчезают, охваченные было ересью народы возвращаются в лоно католичества, к нему, своему единственному пастырю, и Христос в его лице воцаряется над народами вселенной...
Внезапно размышления Пьера о мечтах Льва XIII были прерваны:
— Дорогой аббат, — сказал Нарцисс, — вы только поглядите на эти статуи, там, на колоннаде! Что за оттенок!
Он велел подать себе чашку кофе и томно покуривал сигару, снова поглощенный единственно дорогими ему утонченно эстетскими переживаниями.
-- Они розовые, не правда ли? Розовые с сиреневым отливом, словно по их каменным жилам течет голубая ангельская кровь... Друг мой, это солнце Рима вдохнуло в них неземную жизнь, ведь они живут и порою, в прекрасные сумеречные часы, улыбаются, протягивают ко мне руки... Ах, Рим, чудесный, восхитительный Рим! Какая радость жить в нем, даже будучи нищим, как Иов, дышать этим сладостным воздухом, впитывать его очарование!
На сей раз Пьер не мог не удивиться, припоминая, какую ясность суждений, какой трезвый и сухой финансовый ум обнаружил недавно Нарцисс. Мысли аббата снова обратились к Прати-ди-Кастелло, удручающая грусть наполнила его душу, ему вспомнились неимоверная нищета и неимоверные страдания бедняков. Он видел опять эту чудовищную грязь, в которой погибали живые люди, сознавал всю гнусность социальной несправедливости, обрекающей громадное большинство на безрадостное, голодное существование проклятой богом скотины. Взгляд Пьера вновь устремился на окна Ватикана, ему почудилось, что там, за стеклом, взметнулась белая рука, и аббат подумал о благословляющей деснице, которой Лев XIII, вознесенный превыше Рима, превыше Кампаньи и окрестных гор, осенял с высоты Ватикана всех верных сынов и дочерей христианского мира. И благословение это вдруг показалось Пьеру смешным и немощным, ибо в течение стольких веков оно не смогло избавить человечество ни от одной из его горестей, ибо оно бессильно было даровать хотя бы немного справедливости обездоленным, которые корчились в смертных муках тут, внизу, под самыми окнами папских покоев,
IX
В тот же вечер, с наступлением сумерек, Пьер спустился в гостиную: Бенедетта дала ему знать, что хотела бы с ним побеседовать; аббат застал ее в обществе Челии, обе болтали при свете угасающего дня.
— Знаешь, я ее видела, вашу Пьерину, — уже на пороге услышал Пьер возглас Челии. — Да-да, и опять вместе с Дарио, в какой-то аллее, на Пинчо. Она его, наверно, поджидала, он это заметил и улыбнулся ей. Я сразу догадалась... Ах, какая красавица!
Бенедетту слегка позабавила восторженность Челии. Но скорбная складка придавала губам контессины оттенок печали; как ни была она рассудительна, простодушная и безудержная страсть Пьерины стала причинять ей страдание. Бенедетта понимала, что Дарио развлекается на стороне: ведь сама-то она отказывает ему в своих ласках, а он так молод и к тому же не монах. Но эта несчастная девушка уж очень в него влюблена, и Бенедетта опасалась, как бы Дарио, плененный ее цветущей красотою, совсем не потерял голову. Она переменила разговор и выдала этим свою сердечную тайну.
—- Садитесь, господин аббат... А мы как раз собирались позлословить. Бедняжка Дарио, оказывается, совращает всех римских красоток... Говорят, будто он и есть тот счастливчик, что подносит Тоньетте белые розы, — вот уж две недели она прогуливается с ними по Корсо. Челия сразу же с горячностью подхватила: — Конечно, дорогая! Вначале сомневались, называли этого юнца Понтекорво и лейтенанта Моретти. Чего только не рассказывали, — можешь себе представить... А теперь все знают, что сердечная привязанность Тоньетты — именно Дарио. Он наведывался к ней даже в Костанци.
Слушая их болтовню, Пьер припомнил Тоньетту, ему указал на нее молодой князь во время их прогулки на Пинчо; то была одна из редких дам полусвета, которую удостоило своим благосклонным вниманием светское общество Рима. Ему припомнилась также милая особенность, прославившая ее: бескорыстность мимолетных увлечений, толкавших Тоньетту в объятия какого-нибудь случайного возлюбленного, от которого она не принимала в подарок ничего, кроме букета белых роз по утрам. И когда Тоньетта неделями появлялась на Корсо с этими сияющими чистотою розами, светские дамы приходили в совершенное смятение и, томясь жгучим любопытством, старались угадать имя счастливого избранника. Старый маркиз Манфреди, умирая, оставил Тоньетте небольшое палаццо на улице. Тысячи, и теперь молодая женщина славилась безупречностью своего экипажа, изящной простотой туалета, которую слегка нарушали несколько экстравагантные шляпки. Богатый англичанин, на содержании которого она была, путешествовал уже почти целый месяц.
— Тоньетта очень хороша, очень хороша, — убежденно повторяла Челия с простодушием девственницы, которую способна занимать одна только любовь. — Даже красива, у нее такие большие кроткие глаза! Конечно, не так прелестна, как Пьерина. Это и немыслимо. Но смотреть на нее приятно, она ласкает взор!
Бенедетта сделала невольное движение, как бы снова пытаясь уклониться от воспоминания о Пьерине; Тоньетту она терпела, хорошо зная, что это не более как развлечение, что та просто мимолетно «ласкает взор», как выразилась ее приятельница.
— Ах, бедняжка Дарио разоряется на белые розы! — улыбаясь, снова заговорила Бенедетта. — Надо будет его подразнить... Эти красотки у меня его похитят, мне ничего не достанется, стоит только нашему делу с разводом затянуться... К счастью, у меня хорошие новости. Да, дело будет пересмотрено, как раз поэтому тетушка и ушла из дому.
Викторина внесла лампу, и Челия поднялась; Пьер тоже встал, но Бенедетта обратилась к нему:
— Останьтесь, мне надо с вами поговорить.
Челия, однако, замешкалась, проявляя живой интерес к разводу приятельницы; она пожелала знать, как обстоят дела, скоро ли влюбленные поженятся. Она исступленно целовала Бенедетту.
— Значит, у тебя появилась надежда, ты думаешь, что святой отец возвратит тебе свободу? Ах, дорогая, как я за тебя рада, как это будет мило, когда ты соединишься с Дарио!.. А я, дорогая, тоже очень довольна, отца и мать утомило мое упорство. Знаешь, вчера я спокойнейшим образом им заявила: «Аттилио должен быть мой, и вы мне его дадите». Отец пришел в ярость, осыпал меня бранью, грозил кулаком, кричал, что если я уродилась такой же упрямой, как он, то он мне голову расшибет. А потом вдруг в бешенстве обернулся к матери, та сидела молча, со скучающим видом, да и говорит: «Пусть она берет своего Аттилио и оставит нас в покое!..» Ах, как я довольна, как я довольна!
Ее лицо, сиявшее девственной чистотой еще не распустившейся лилии, выражало такую невинную, такую небесную радость, что Пьер и Бенедетта не могли сдержать улыбки. Наконец Челия ушла в сопровождении горничной, поджидавшей ее в первой гостиной.
Когда они остались одни, Бенедетта снова пригласила священника сесть.
— Друг мой, меня просили передать вам настоятельный совет... Ваше пребывание в Риме получило, видимо, широкую огласку, о вас распускают самые порочащие слухи. Говорят, что ваша книга — пламенный призыв к расколу, а вы сами — просто честолюбивый и неугомонный бунтарь; вы опубликовали свой труд в Париже, а затем поспешили в Рим, чтобы распространить свою книгу здесь, вызвав вокруг нее скандальную шумиху... Если вы не оставили своего намерения повидать его святейшество и выступить перед ним в защиту своего детища, вам советуют исчезнуть вовсе недели на две, на три, пока о вас не позабудут.
Пьер слушал в изумлении. Нет, они все же доведут его до бешенства! Они толкнут его на раскольнические мысли, на скандальное бунтарство во имя справедливости! Сколько можно терпеть? Один удар за другим! Ему хотелось опровергнуть, возразить. Но он только устало пожал плечами. Чего ради? Ведь эта молодая женщина была с ним, несомненно, искренней и сердечной.
— Кто же просил вас дать мне такой совет?
Бенедетта ничего не ответила, только улыбнулась.
И вдруг его осенило.
— Монсеньер Нани, не так ли?
Тогда, уклоняясь от прямого ответа, она стала растроганно восхвалять прелата. На этот раз он согласился наставлять ее в затянувшемся до бесконечности деле о расторжении брака. Он долго совещался но этому поводу с ее тетушкой, донной Серафиной, та как раз только что отправилась во дворец Священной канцелярии, чтобы доложить прелату о предпринятых ими первых шагах. Отец Лоренцо, духовник тетки и племянницы, также будет присутствовать при встрече, ведь вся эта история с разводом, в сущности, дело его рук, он все время подбивал обеих женщин продолжать хлопоты, как бы желая порвать узы, скрепленные в дни радужных, но таких обманчивых мечтаний священником-патриотом Пизони. И Бенедетта с воодушевлением излагала доводы, подтверждавшие основательность ее надежд.
— Монсеньер Нани всемогущ, я просто счастлива, что мое дело попало к нему в руки... Друг мой, будьте и вы благоразумны, не возмущайтесь, доверьтесь ему. Уверяю вас, в конце концов так будет для вас лучше.
Пьер размышлял, понурив голову. Рим захватил его, он ежечасно открывал здесь все более волнующие достопримечательности, и мысль о том, чтобы задержаться еще на две-три недели, ничуть ему не претила. Он, разумеется, чувствовал, что эти непрестанные проволочки могут ослабить его волю, измотать, подавить, обескуражить его. Но чего ему опасаться, если он раз и навсегда поклялся, что ничего не изменит в своей книге и свидится с папой лишь затем, чтобы во всеуслышание подтвердить свой новый символ веры. Повторив про себя эту клятву, аббат уступил настояниям Бенедетты. И так как его смущало, что он является обузой в доме, Бенедетта воскликнула:
— Нет, я так рада, что вы здесь! Останьтесь, прошу вас, теперь, когда удача как будто улыбается нам, мне начинает казаться, что ваше присутствие приносит счастье.
Было решено, что Пьер перестанет кружить вокруг собора св. Петра и Ватикана, ибо вид его сутаны беспрестанно привлекает всеобщее внимание. Он даже пообещал с неделю вообще почти не выходить из дому, сославшись на то, что хочет тут, в Риме, перечитать кое-какие исторические книги. Он продолжал разговор, радуясь глубокому покою, царившему в гостиной, освещенной дремотным светом лампы. Пробило шесть, на улице было совершенно темно.
— Его высокопреосвященству нынче нездоровится? — осведомился Пьер.
— Да, немного, — ответила контессина. — Просто он переутомился, мы ничуть не беспокоимся... Дядя предупредил меня через дона Виджилио, что останется у себя и будет диктовать ему письма... Как видите, ничего серьезного.
Снова наступило молчание, ни один звук не доносился ни с пустынной улицы, ни из глубины безлюдного, старого палаццо, немого и задумчивого как могила. И в этот час в вялую дремоту гостиной, где отныне реяла сладостная надежда, ворвалась буря: чьи-то вихрем взметнувшиеся юбки, прерывистое дыхание. Это, запыхавшись, вбежала перепуганная Викторина: ее не было видно с тех пор, как она внесла лампу.
— Контессина, контессина...
Бенедетта поднялась, вся побелев, похолодев, словно на нее внезапно повеяло несчастьем.
— Что? Что?.. Чего ты так несешься, отчего дрожишь?
— Дарио, синьор Дарио там, внизу... Я вышла поглядеть, зажгли ли фонарь в воротах, слуги часто забывают... И споткнулась в темноте, гляжу, а это синьор Дарио... Лежит в подворотне на земле, его, видно, ножом пырнули, куда — не знаю.
Из самого сердца влюбленной вырвался вопль:
— Он умер!
— Нет, нет, ранен.
Но Бенедетта не слушала, она кричала все пронзительнее:
— Он умер! Умер!
— Нет, нет, он говорил со мной... Умоляю вас, замолчите! Он и мне велел молчать, не хочет, чтобы знали... И послал меня за вами, чтобы вы пришли, вы одна! На худой конец, раз уж господин аббат тут, и он с нами пойдет, поможет нам. Это будет нелишним.
Пьер слушал ее, тоже совсем растерявшись. Викторина протянула руку, желая взять лампу, ее дрожащие пальцы были выпачканы в крови: вероятно, женщина ощупывала лежавшее на земле тело. Вид крови потряс Бенедетту, и она снова начала стенать как безумная.
— Да замолчите же! Замолчите!.. Спустимся потихоньку. Я возьму лампу, надо его хорошенько осмотреть... Скорее, скорее!
Внизу, на плитах, прямо в подворотне, перед входом в дом, лежал Дарио; видимо, он был ранен на улице, с трудом сделал несколько шагов и, обессиленный, упал здесь. Он был очень бледен, лежал, стиснув губы, с закрытыми глазами, очевидно, только что потерял сознание. Бенедетта в горестном исступлении вновь обрела силу, присущую роду Бокканера:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Внезапно размышления Пьера о мечтах Льва XIII были прерваны:
— Дорогой аббат, — сказал Нарцисс, — вы только поглядите на эти статуи, там, на колоннаде! Что за оттенок!
Он велел подать себе чашку кофе и томно покуривал сигару, снова поглощенный единственно дорогими ему утонченно эстетскими переживаниями.
-- Они розовые, не правда ли? Розовые с сиреневым отливом, словно по их каменным жилам течет голубая ангельская кровь... Друг мой, это солнце Рима вдохнуло в них неземную жизнь, ведь они живут и порою, в прекрасные сумеречные часы, улыбаются, протягивают ко мне руки... Ах, Рим, чудесный, восхитительный Рим! Какая радость жить в нем, даже будучи нищим, как Иов, дышать этим сладостным воздухом, впитывать его очарование!
На сей раз Пьер не мог не удивиться, припоминая, какую ясность суждений, какой трезвый и сухой финансовый ум обнаружил недавно Нарцисс. Мысли аббата снова обратились к Прати-ди-Кастелло, удручающая грусть наполнила его душу, ему вспомнились неимоверная нищета и неимоверные страдания бедняков. Он видел опять эту чудовищную грязь, в которой погибали живые люди, сознавал всю гнусность социальной несправедливости, обрекающей громадное большинство на безрадостное, голодное существование проклятой богом скотины. Взгляд Пьера вновь устремился на окна Ватикана, ему почудилось, что там, за стеклом, взметнулась белая рука, и аббат подумал о благословляющей деснице, которой Лев XIII, вознесенный превыше Рима, превыше Кампаньи и окрестных гор, осенял с высоты Ватикана всех верных сынов и дочерей христианского мира. И благословение это вдруг показалось Пьеру смешным и немощным, ибо в течение стольких веков оно не смогло избавить человечество ни от одной из его горестей, ибо оно бессильно было даровать хотя бы немного справедливости обездоленным, которые корчились в смертных муках тут, внизу, под самыми окнами папских покоев,
IX
В тот же вечер, с наступлением сумерек, Пьер спустился в гостиную: Бенедетта дала ему знать, что хотела бы с ним побеседовать; аббат застал ее в обществе Челии, обе болтали при свете угасающего дня.
— Знаешь, я ее видела, вашу Пьерину, — уже на пороге услышал Пьер возглас Челии. — Да-да, и опять вместе с Дарио, в какой-то аллее, на Пинчо. Она его, наверно, поджидала, он это заметил и улыбнулся ей. Я сразу догадалась... Ах, какая красавица!
Бенедетту слегка позабавила восторженность Челии. Но скорбная складка придавала губам контессины оттенок печали; как ни была она рассудительна, простодушная и безудержная страсть Пьерины стала причинять ей страдание. Бенедетта понимала, что Дарио развлекается на стороне: ведь сама-то она отказывает ему в своих ласках, а он так молод и к тому же не монах. Но эта несчастная девушка уж очень в него влюблена, и Бенедетта опасалась, как бы Дарио, плененный ее цветущей красотою, совсем не потерял голову. Она переменила разговор и выдала этим свою сердечную тайну.
—- Садитесь, господин аббат... А мы как раз собирались позлословить. Бедняжка Дарио, оказывается, совращает всех римских красоток... Говорят, будто он и есть тот счастливчик, что подносит Тоньетте белые розы, — вот уж две недели она прогуливается с ними по Корсо. Челия сразу же с горячностью подхватила: — Конечно, дорогая! Вначале сомневались, называли этого юнца Понтекорво и лейтенанта Моретти. Чего только не рассказывали, — можешь себе представить... А теперь все знают, что сердечная привязанность Тоньетты — именно Дарио. Он наведывался к ней даже в Костанци.
Слушая их болтовню, Пьер припомнил Тоньетту, ему указал на нее молодой князь во время их прогулки на Пинчо; то была одна из редких дам полусвета, которую удостоило своим благосклонным вниманием светское общество Рима. Ему припомнилась также милая особенность, прославившая ее: бескорыстность мимолетных увлечений, толкавших Тоньетту в объятия какого-нибудь случайного возлюбленного, от которого она не принимала в подарок ничего, кроме букета белых роз по утрам. И когда Тоньетта неделями появлялась на Корсо с этими сияющими чистотою розами, светские дамы приходили в совершенное смятение и, томясь жгучим любопытством, старались угадать имя счастливого избранника. Старый маркиз Манфреди, умирая, оставил Тоньетте небольшое палаццо на улице. Тысячи, и теперь молодая женщина славилась безупречностью своего экипажа, изящной простотой туалета, которую слегка нарушали несколько экстравагантные шляпки. Богатый англичанин, на содержании которого она была, путешествовал уже почти целый месяц.
— Тоньетта очень хороша, очень хороша, — убежденно повторяла Челия с простодушием девственницы, которую способна занимать одна только любовь. — Даже красива, у нее такие большие кроткие глаза! Конечно, не так прелестна, как Пьерина. Это и немыслимо. Но смотреть на нее приятно, она ласкает взор!
Бенедетта сделала невольное движение, как бы снова пытаясь уклониться от воспоминания о Пьерине; Тоньетту она терпела, хорошо зная, что это не более как развлечение, что та просто мимолетно «ласкает взор», как выразилась ее приятельница.
— Ах, бедняжка Дарио разоряется на белые розы! — улыбаясь, снова заговорила Бенедетта. — Надо будет его подразнить... Эти красотки у меня его похитят, мне ничего не достанется, стоит только нашему делу с разводом затянуться... К счастью, у меня хорошие новости. Да, дело будет пересмотрено, как раз поэтому тетушка и ушла из дому.
Викторина внесла лампу, и Челия поднялась; Пьер тоже встал, но Бенедетта обратилась к нему:
— Останьтесь, мне надо с вами поговорить.
Челия, однако, замешкалась, проявляя живой интерес к разводу приятельницы; она пожелала знать, как обстоят дела, скоро ли влюбленные поженятся. Она исступленно целовала Бенедетту.
— Значит, у тебя появилась надежда, ты думаешь, что святой отец возвратит тебе свободу? Ах, дорогая, как я за тебя рада, как это будет мило, когда ты соединишься с Дарио!.. А я, дорогая, тоже очень довольна, отца и мать утомило мое упорство. Знаешь, вчера я спокойнейшим образом им заявила: «Аттилио должен быть мой, и вы мне его дадите». Отец пришел в ярость, осыпал меня бранью, грозил кулаком, кричал, что если я уродилась такой же упрямой, как он, то он мне голову расшибет. А потом вдруг в бешенстве обернулся к матери, та сидела молча, со скучающим видом, да и говорит: «Пусть она берет своего Аттилио и оставит нас в покое!..» Ах, как я довольна, как я довольна!
Ее лицо, сиявшее девственной чистотой еще не распустившейся лилии, выражало такую невинную, такую небесную радость, что Пьер и Бенедетта не могли сдержать улыбки. Наконец Челия ушла в сопровождении горничной, поджидавшей ее в первой гостиной.
Когда они остались одни, Бенедетта снова пригласила священника сесть.
— Друг мой, меня просили передать вам настоятельный совет... Ваше пребывание в Риме получило, видимо, широкую огласку, о вас распускают самые порочащие слухи. Говорят, что ваша книга — пламенный призыв к расколу, а вы сами — просто честолюбивый и неугомонный бунтарь; вы опубликовали свой труд в Париже, а затем поспешили в Рим, чтобы распространить свою книгу здесь, вызвав вокруг нее скандальную шумиху... Если вы не оставили своего намерения повидать его святейшество и выступить перед ним в защиту своего детища, вам советуют исчезнуть вовсе недели на две, на три, пока о вас не позабудут.
Пьер слушал в изумлении. Нет, они все же доведут его до бешенства! Они толкнут его на раскольнические мысли, на скандальное бунтарство во имя справедливости! Сколько можно терпеть? Один удар за другим! Ему хотелось опровергнуть, возразить. Но он только устало пожал плечами. Чего ради? Ведь эта молодая женщина была с ним, несомненно, искренней и сердечной.
— Кто же просил вас дать мне такой совет?
Бенедетта ничего не ответила, только улыбнулась.
И вдруг его осенило.
— Монсеньер Нани, не так ли?
Тогда, уклоняясь от прямого ответа, она стала растроганно восхвалять прелата. На этот раз он согласился наставлять ее в затянувшемся до бесконечности деле о расторжении брака. Он долго совещался но этому поводу с ее тетушкой, донной Серафиной, та как раз только что отправилась во дворец Священной канцелярии, чтобы доложить прелату о предпринятых ими первых шагах. Отец Лоренцо, духовник тетки и племянницы, также будет присутствовать при встрече, ведь вся эта история с разводом, в сущности, дело его рук, он все время подбивал обеих женщин продолжать хлопоты, как бы желая порвать узы, скрепленные в дни радужных, но таких обманчивых мечтаний священником-патриотом Пизони. И Бенедетта с воодушевлением излагала доводы, подтверждавшие основательность ее надежд.
— Монсеньер Нани всемогущ, я просто счастлива, что мое дело попало к нему в руки... Друг мой, будьте и вы благоразумны, не возмущайтесь, доверьтесь ему. Уверяю вас, в конце концов так будет для вас лучше.
Пьер размышлял, понурив голову. Рим захватил его, он ежечасно открывал здесь все более волнующие достопримечательности, и мысль о том, чтобы задержаться еще на две-три недели, ничуть ему не претила. Он, разумеется, чувствовал, что эти непрестанные проволочки могут ослабить его волю, измотать, подавить, обескуражить его. Но чего ему опасаться, если он раз и навсегда поклялся, что ничего не изменит в своей книге и свидится с папой лишь затем, чтобы во всеуслышание подтвердить свой новый символ веры. Повторив про себя эту клятву, аббат уступил настояниям Бенедетты. И так как его смущало, что он является обузой в доме, Бенедетта воскликнула:
— Нет, я так рада, что вы здесь! Останьтесь, прошу вас, теперь, когда удача как будто улыбается нам, мне начинает казаться, что ваше присутствие приносит счастье.
Было решено, что Пьер перестанет кружить вокруг собора св. Петра и Ватикана, ибо вид его сутаны беспрестанно привлекает всеобщее внимание. Он даже пообещал с неделю вообще почти не выходить из дому, сославшись на то, что хочет тут, в Риме, перечитать кое-какие исторические книги. Он продолжал разговор, радуясь глубокому покою, царившему в гостиной, освещенной дремотным светом лампы. Пробило шесть, на улице было совершенно темно.
— Его высокопреосвященству нынче нездоровится? — осведомился Пьер.
— Да, немного, — ответила контессина. — Просто он переутомился, мы ничуть не беспокоимся... Дядя предупредил меня через дона Виджилио, что останется у себя и будет диктовать ему письма... Как видите, ничего серьезного.
Снова наступило молчание, ни один звук не доносился ни с пустынной улицы, ни из глубины безлюдного, старого палаццо, немого и задумчивого как могила. И в этот час в вялую дремоту гостиной, где отныне реяла сладостная надежда, ворвалась буря: чьи-то вихрем взметнувшиеся юбки, прерывистое дыхание. Это, запыхавшись, вбежала перепуганная Викторина: ее не было видно с тех пор, как она внесла лампу.
— Контессина, контессина...
Бенедетта поднялась, вся побелев, похолодев, словно на нее внезапно повеяло несчастьем.
— Что? Что?.. Чего ты так несешься, отчего дрожишь?
— Дарио, синьор Дарио там, внизу... Я вышла поглядеть, зажгли ли фонарь в воротах, слуги часто забывают... И споткнулась в темноте, гляжу, а это синьор Дарио... Лежит в подворотне на земле, его, видно, ножом пырнули, куда — не знаю.
Из самого сердца влюбленной вырвался вопль:
— Он умер!
— Нет, нет, ранен.
Но Бенедетта не слушала, она кричала все пронзительнее:
— Он умер! Умер!
— Нет, нет, он говорил со мной... Умоляю вас, замолчите! Он и мне велел молчать, не хочет, чтобы знали... И послал меня за вами, чтобы вы пришли, вы одна! На худой конец, раз уж господин аббат тут, и он с нами пойдет, поможет нам. Это будет нелишним.
Пьер слушал ее, тоже совсем растерявшись. Викторина протянула руку, желая взять лампу, ее дрожащие пальцы были выпачканы в крови: вероятно, женщина ощупывала лежавшее на земле тело. Вид крови потряс Бенедетту, и она снова начала стенать как безумная.
— Да замолчите же! Замолчите!.. Спустимся потихоньку. Я возьму лампу, надо его хорошенько осмотреть... Скорее, скорее!
Внизу, на плитах, прямо в подворотне, перед входом в дом, лежал Дарио; видимо, он был ранен на улице, с трудом сделал несколько шагов и, обессиленный, упал здесь. Он был очень бледен, лежал, стиснув губы, с закрытыми глазами, очевидно, только что потерял сознание. Бенедетта в горестном исступлении вновь обрела силу, присущую роду Бокканера:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85