И какая блистательная, именитая свита вокруг этого триумфального трона! Все папское окружение, поток прелатов, патриархов, архиепископов, епископов в золотом облачении, в раззолоченных митрах. Тайные камерарии в фиолетовых шелковых сутанах, камерарии в плаще и при шпаге, в черных бархатных одеждах с брыжами и золотой целью па шее. Несметная свита из духовных и светских лиц, для перечисления которых не хватило бы согни страниц «Иерархии», — панские письмоводители, капелланы, прелаты всех рангов и степеней, не считая воинской свиты: жандармов в меховых шапках, дворцовой гвардии в синих панталонах и черных мундирах, швейцарской гвардии в серебряных кирасах, в полосатых желто-черно-красных мундирах, пышно разодетых гвардейцев-нобилей в высоких сапогах, коротких лосинах из белой кожи, красных, расшитых золотом мундирах с золотыми эполетами и в золотых касках. Но вот Рим становится столицей Италии; отныне двери собора никогда не бывают распахнуты настежь, напротив, их усердно и тщательно запирают; и в тех редких случаях, когда папа, олицетворение бота та земле, еще снисходит к алтарю для торжественного богослужения, базилику заполняют одни лишь приглашенные, в нее пропускают только по билетам. Пятидесяти или шестидесятитысячная толпа народа не устремляется более, теснясь беспорядочным потоком, под ее своды; здесь присутствуют люди избранные, отсеянные для участия в особых закрытых торжествах; и даже в тех случаях, когда сюда стекаются тысячи, это неизменно тесный, ограниченный круг лиц, приглашенных на великолепное гала-представление.
И чем дольше Пьер бродил по этому холодному, величавому музею, среди тусклого мерцания мрамора, тем больше проникался он ощущением, что находится в языческом храме, воздвигнутом в честь бога света, бога пышности. Такими, вероятно, были древнеримские храмы: те же стены, облицованные многоцветным мрамором, те же драгоценные колонны, те же своды с раззолоченными лепными украшениями, кессонами. Пьер еще острее ощутил это бесспорное сходство, когда посетил другие базилики. Либо христианская церковь дерзостно и невозмутимо располагалась в языческом храме, подобно церкви Сан-Лоренцо-ин-Миранда, поместившейся как у себя дома в храме Антонина и Фаустины, от которого еще сохранился редкостный портик из чиполинового мрамора и прекрасный беломраморный антаблемент; либо она, как свежие побеги на обрубленном стволе, возникала на развалинах древнего здания, подобно церкви св. Климента, укрывшей под своими нынешними сводами напластования противоречивых верований различных эпох: древний памятник времен республики, затем памятник эпохи империи, в котором распознали храм Митры, и, наконец, древнехристианскую базилику. Либо христианская церковь, например, Сант-Аньезе-фуори-делле-Мура, создавалась по образцу гражданских базилик древнего Рима — Трибунала и Биржи, которые тянулись вдоль всего Форума; чаще всего на сооружение этих церквей шел камень, извлеченный из развалин языческих храмов: шестнадцать великолепных колонн той же церкви Сант-Аньезе выполнены из различного мрамора и, как видно, позаимствованы из многих святилищ; двадцать одна колонна всевозможных ордеров в церкви Санта-Мариа-де-Трастевере взята из храма Изиды и Сераписа, чьи изображения сохранились на капителях; тридцать шесть ионических колонн белого мрамора в церкви Санта-Мариа-Маджоре перенесены из храма Юноны-Люцины; если верить легенде, то из двадцати двух колонн церкви Саита-Мариа-Арачели, различных но материалу, размерам и обработке, многие были похищены у самого Юпитера, из храма Юпитера Капитолийского, который некогда возвышался на вершине священного холма, в том самом месте, где позднее была воздвигнута эта церковь. Да и в пышных базиликах Сан-Джованни-ди-Латерано и Сан-Паоло-фуори-делле-Мура и поныне воскресают роскошные храмы времен империи. Базилика Сан-Джованни, глава, мать всех церквей, состоит из пяти нефов, разделенных четырьмя рядами колонн; огромные статуи двенадцати апостолов выстроились двумя шеренгами, подобно древним божествам, провоясающим вас к самому верховному божеству; и разве множество барельефов, фризов, антаблементов не делают эту церковь похожей на кумирню языческого бога, чье пышное царство полностью от мира сего? А недавно законченный собор Сан-Паоло, блистающий зеркальной новизною мрамора, — разве не доходит он на обитель бессмертных олимпийцев? Подлинно языческий храм с величавой колоннадой, поддерживающей плоский потолок с позолоченными лепными украшениями, с мраморными плитами пола, несравненными по красоте материала и отделки: пилястры с фиолетовыми базами и белыми капителями, белые антаблементы с фиолетовыми фризами,—повсюду смешение этих двух цветов, создающее поистине дивную гармонию плоти! Разве не напоминают они божественные тела великих богинь, озаренные утренним солнцем?! И как в соборе св. Петра — ни единого сумрачного уголка, где приютилась бы таинственность незримого мира. Но собор св. Петра все же казался чудовищным колоссом, огромнейшим из огромных, свидетельством неуемного, безрассудного стремления к грандиозности, показывающим, на что способна человеческая гордыня, когда смертный возмечтает о том, чтобы ценою миллионных затрат, поселить бога в просторной и роскошной каменной обители, где, прикрываясь именем божьим, торжествует человек.
Так вот чем обернулось столетия спустя благочестивое рвение первых христиан! Этот гигантский парадный монумент вырос на той же римской почве, что во все времена поила своими соками, выращивала такие же чудовищные монументы. Как будто самодержавные владыки, которые властвовали, сменяя друг друга, приносили с собой это пристрастие к циклопическим громадам, почерпнув его в родной земле, их породившей, ибо оно передавалось от одной цивилизации к другой. Его питали все те же извечные корни человеческого тщеславия, стремление высечь свое имя на стене, оставить по себе неизгладимый след, осязаемое доказательство своей преходящей славы; так возникает нерушимое здание из бронзы и мрамора, которому надлежит до скончания веков быть свидетельством этой славы. Оно воздвигнуто духом завоевания, спесивостью нации, неизменно домогающейся господства над вселенной; но вот старый мир рушится, и на его развалинах возникает новое общество; омытое в купели смирения, оно как будто излечилось от прежней гордыни; однако так лишь кажется: в жилах этого общества течет та же кровь, что и в жилах старого, — достигнув зрелости и окрепнув, оно уступает силе наследственности и сызнова поддается дерзостному безумию предков. Прославленные папы, все до единого обуреваемые жаждой строительства, восприняли традиции цезарей, увековечивших свое владычество в камне: стремясь сопричислить себя к сонму богов, те воздвигали храмы, которые должны были служить им надгробиями, И папы охвачены жаждой бессмертия, озабочены тем, чтобы оставить потомству памятник пограндиознее, повнушительнее, пороскошнее; недуг принял такие размеры, что менее удачливые, те, кому не довелось строить, кто вынужден был довольствоваться восстановлением, утешались, оставляя потомкам в память о скромных своих трудах врезанные в стену мраморные плиты с помпезными надписями: потому и встречаются так часто эти плиты, и нет такой восстановленной стены, которая не была бы припечатана папским гербом; нет такого воспрянувшего из развалин здания, заново отстроенного дворца, очищенного бассейна, на котором папа не проставил бы свой римский титул: «Pontifex Maximus». Это какая-то разнузданная одержимость, и на перегное, состоящем из останков античности, вот уже две с лишним тысячи лет возникает роковая поросль. Из праха древних памятников го и дело возникают новые памятники. И при виде тех извращений, какие на римской почве сразу же запятнали учение Иисуса, при виде этой жажды господства, жажды славы земной, что так способствовала торжеству католицизма в ущерб сирым и чистым сердцем, живущим в братской любви и не ведающим гордыни, при виде всего этого невольно задаешь себе вопрос: да был ли когда-нибудь Рим христианским? Пьера словно осенило: как в некоем озарении, ему внезапно открылась истина, открылась тогда, когда он вторично обходил огромную базилику, любуясь папскими гробницами. Папские гробницы! Там, на плоской равнине Кампаньи, под жгучим солнцем, по обеим сторонам Аппиевой дороги — этого триумфального въезда в Рим, — дороги, приводившей чужеземцев к увенчанному дворцами царственному Палатину, возвышались гигантские гробницы богатых и сильных мира сего; с несравненным великолепием, с блистательным искусством увековечили они в мраморе торжествующую гордыню могущественной нации, попиравшей народы. И тут же, неподалеку, в укромном мраке подземелья, в жалких кротовых норах, затаились иные могилы, скромные, безыскусственные могилы сирых, страждущих, обездоленных; эти смиренные могилы говорили о новых веяниях, о заповеди милосердия и самоотречения, о человеке, который пришел возвестить любовь и братство, презрение ко благам земным во имя вечного блаженства загробной жизни; они говорили о человеке, посеявшем на обновленной почве доброе зерно евангельского учения, зерно, давшее всходы в сердцах обновленного человечества, которому предстояло изменить старый мир. И вот что произросло из этого зерна, брошенного в почву много веков назад: вместо убогих могил, где, ожидая сладостного пробуждения, кротко спали мученики, возникли иные могилы, огромные и пышные, как древние гробницы идолопоклонников; блистая мрамором среди языческого великолепия нового храма, они свидетельствовали о той же безудержной страсти к господству над миром. В эпоху Возрождения Рим вновь становится языческим: древняя кровь императоров бурлит в его жилах; она захлестывает христианство, которое подвергается нападкам, едва ли не самым жестоким за все время его существования. Как роскошны папские гробницы в соборе св. Петра, во всем своем плотском величии дерзостно прославляющие святых отцов, гробницы, поправшие смерть во имя земного бессмертия! Как великолепны эти огромные бронзовые изваяния, эти аллегорические статуи, двусмысленные ангелы, прекрасные, будто юные девы или соблазнительные женщины с бедрами и грудью богинь! Павел III восседает на высоком пьедестале, у ног его возлежат Справедливость и Мудрость. По обе стороны Урбана VIII расположились Мудрость и Религия; рядом с Иннокентием XI — Религия и Справедливость; Иннокентий XII показан между Справедливостью и Милосердием; Григорий XIII — между Религией и Силой. Александр VII пал на колени, по обе руки от него — Мудрость и Справедливость, перед ним — Милосердие и Истина, а выше — скелет, который держит в руке пустые песочные часы. Климент XIII, также коленопреклоненный, торжественно осеняет монументальный саркофаг, на который опирается Религия с крестом в руках; а гений Смерти, облокотившийся о правый угол саркофага, попирает двух огромных львов — символ всемогущества. Яркое солнце позолотило огромные нефы, где бронза говорила о вечности, белизна мрамора сверкала пышным изобилием плоти, а роскошные складки из разноцветного мрамора великолепным апофеозом обрамляли изваяния.
И Пьер бродил по залитой солнцем пустынной и пышной базилике, переходя из одного нефа в другой. Да, царственная спесь этих гробниц будила воспоминание о древних гробницах Аппиевой дороги. То был все тот же Рим, все та же римская почва, на которой гордыня и властолюбие разрастались, подобно сорнякам, почва, превратившая смиренное христианство первых веков в победоносный католицизм, вступивший в союз с богатыми и сильными мира сего, превратившая его в гигантскую машину управления, созданную, чтобы держать народы в повиновении. В папах воскресли цезари. Давнишняя наследственность заговорила в святых отцах: кровь Августа вскипала в их жилах, нечеловеческое властолюбие горячило мозг. Одному лишь Августу, императору и верховному жрецу, владыке тела и души человеческой, довелось стать подлинным властелином мира. И вот папы, обладающие только властью духовной, одержимы извечной мечтой: упорно не желая хоть самую малость поступиться своими светскими правами, они веками лелеют надежду, что мечта их наконец осуществится, Ватикан станет вторым Палатином, а они — неограниченными владыками покоренных народов.
VI
Пьер провел в Риме уже две недели, а дело, ради которого он приехал — защита книги, ничуть не подвинулось. Он, как и прежде, горел желанием увидеть папу, однако, когда и как осуществит он это желание, Пьер не знал: его страшили нескончаемые проволочки, но в то же время, напуганный монсеньером Пани, он боялся совершить какую-либо оплошность. Понимая, что его пребывание в Риме может затянуться до бесконечности, он решил засвидетельствовать свой селебрег в викариате и теперь каждое утро помогал служить обедню в церкви св. Бригитты, иа площади Фарнезе, где его дружелюбно встретил бывший духовник Бенедетты, аббат Пизони.
В понедельник Пьер надумал пораньше спуститься в покои донны Серафины, где собирался ее небольшой кружок; аббат надеялся услышать какие-либо новости и ускорить решение по своему делу. Быть, может, он увидит там монсеньера Нани, быть может, ему посчастливится встретить какого-нибудь прелата или кардинала, который ему поможет. Пьер тщетно пытался использовать дона Виджилио, хотя бы получить от него сколько-нибудь определенные сведения. Довольно услужливый вначале, секретарь кардинала Бокканера, видимо, снова поддался недоверию и страху и стал избегать священника, прятался от него, решительно не желая вмешиваться в это явно сомнительное и опасное предприятие. К тому же его третий день трепала жестокая лихорадка, и он не покидал своей комнаты.
Пьер находил поддержку у одной только служанки, Викторины Боске, занимавшей пополнение домоправительницы; тридцать лет прожила она в Риме, но все здесь было ей по-прежнему чуждо. Оставаясь в душе коренной француженкой, эта уроженка Бос рассказывала Пьеру об Оно так, словно только вчера рассталась со своим городком. Однако на этот раз Викторина почему-то утратила свою обычную живость и приветливую жизнерадостность; узнав, что аббат хочет вечером нанести визит дамам, она покачала головой:
— Ах, они в таком расстройстве! У бедняжки Бе-недетты большие огорчения. С разводом совсем худо. Весь Рим судачил об этом; с необыкновенной быстротой возобновились толки, волновавшие и «белых» и «черных». Поэтому Викторине ни к чему было скрытничать со своим земляком. Консисторский адвокат Мо-рано, опираясь на письменные доказательства и свидетельства очевидцев, утверждал в своей докладной записке, что брак не мог осуществиться вследствие бессилия супруга; однако монсеньер Пальма, ученый богослов, которому конгрегация поручила ведение дела, выступил в защиту нерасторжимости брака и, в свою очередь, представил совершенно убийственную докладную. Прежде всего он подвергал сомнению девственность истицы, оспаривая подписанное двумя акушерками и составленное в специальных терминах свидетельство, и требовал досконального обследования истицы двумя врачами — формальность, оскорблявшая целомудрие молодой женщины; кроме того, монсеньер Пальма ссылался на точно установленные в физиологии факты, когда у девиц, имевших сношения с мужчинами, отнюдь не была нарушена девственность. Монсеньер Пальма опирался в значительной мере на докладную записку графа Прада, весьма чистосердечию признававшегося, что он не уверен, было ли в действительности осуществлено супружество, ибо графиня бурно сопротивлялась; в ту минуту ему казалось, что он выполнил акт до конца, как положено; впоследствии же, по зрелом размышлении, он стал в этом сомневаться и даже допускал, что, обуреваемый страстным желанием, мог поддаться самообольщению, удовольствовавшись неполным обладанием. Но монсеньер Пальма, презрев эти сомнения и прибегая к изощренным толкованиям соответственно щекотливости предмета, сумел обратить свидетельские показания горничной, на которые ссылалась графиня, против самой же Бенедетты, едва не ставшей жертвой насилия: горничная утверждала, что слышала шум, очевидно, шла какая-то борьба, и после этой первой ночи супруги стали спать порознь. Впрочем, решающим доводом докладной монсеньера Пальма был следующий: если даже девственность истицы будет полностью доказана, го не вызывает сомнений, что препятствием к осуществлению брака явилось только ее упорное сопротивление, ибо основополагающим условием акта является покорность женщины. И, наконец, в соответствии с четвертой докладной, исходившей от референта, в которой последний вкратце излагал и подвергал рассмотрению три предыдущих, конгрегация высказалась за расторжение брака, но большинством одного лишь голоса;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
И чем дольше Пьер бродил по этому холодному, величавому музею, среди тусклого мерцания мрамора, тем больше проникался он ощущением, что находится в языческом храме, воздвигнутом в честь бога света, бога пышности. Такими, вероятно, были древнеримские храмы: те же стены, облицованные многоцветным мрамором, те же драгоценные колонны, те же своды с раззолоченными лепными украшениями, кессонами. Пьер еще острее ощутил это бесспорное сходство, когда посетил другие базилики. Либо христианская церковь дерзостно и невозмутимо располагалась в языческом храме, подобно церкви Сан-Лоренцо-ин-Миранда, поместившейся как у себя дома в храме Антонина и Фаустины, от которого еще сохранился редкостный портик из чиполинового мрамора и прекрасный беломраморный антаблемент; либо она, как свежие побеги на обрубленном стволе, возникала на развалинах древнего здания, подобно церкви св. Климента, укрывшей под своими нынешними сводами напластования противоречивых верований различных эпох: древний памятник времен республики, затем памятник эпохи империи, в котором распознали храм Митры, и, наконец, древнехристианскую базилику. Либо христианская церковь, например, Сант-Аньезе-фуори-делле-Мура, создавалась по образцу гражданских базилик древнего Рима — Трибунала и Биржи, которые тянулись вдоль всего Форума; чаще всего на сооружение этих церквей шел камень, извлеченный из развалин языческих храмов: шестнадцать великолепных колонн той же церкви Сант-Аньезе выполнены из различного мрамора и, как видно, позаимствованы из многих святилищ; двадцать одна колонна всевозможных ордеров в церкви Санта-Мариа-де-Трастевере взята из храма Изиды и Сераписа, чьи изображения сохранились на капителях; тридцать шесть ионических колонн белого мрамора в церкви Санта-Мариа-Маджоре перенесены из храма Юноны-Люцины; если верить легенде, то из двадцати двух колонн церкви Саита-Мариа-Арачели, различных но материалу, размерам и обработке, многие были похищены у самого Юпитера, из храма Юпитера Капитолийского, который некогда возвышался на вершине священного холма, в том самом месте, где позднее была воздвигнута эта церковь. Да и в пышных базиликах Сан-Джованни-ди-Латерано и Сан-Паоло-фуори-делле-Мура и поныне воскресают роскошные храмы времен империи. Базилика Сан-Джованни, глава, мать всех церквей, состоит из пяти нефов, разделенных четырьмя рядами колонн; огромные статуи двенадцати апостолов выстроились двумя шеренгами, подобно древним божествам, провоясающим вас к самому верховному божеству; и разве множество барельефов, фризов, антаблементов не делают эту церковь похожей на кумирню языческого бога, чье пышное царство полностью от мира сего? А недавно законченный собор Сан-Паоло, блистающий зеркальной новизною мрамора, — разве не доходит он на обитель бессмертных олимпийцев? Подлинно языческий храм с величавой колоннадой, поддерживающей плоский потолок с позолоченными лепными украшениями, с мраморными плитами пола, несравненными по красоте материала и отделки: пилястры с фиолетовыми базами и белыми капителями, белые антаблементы с фиолетовыми фризами,—повсюду смешение этих двух цветов, создающее поистине дивную гармонию плоти! Разве не напоминают они божественные тела великих богинь, озаренные утренним солнцем?! И как в соборе св. Петра — ни единого сумрачного уголка, где приютилась бы таинственность незримого мира. Но собор св. Петра все же казался чудовищным колоссом, огромнейшим из огромных, свидетельством неуемного, безрассудного стремления к грандиозности, показывающим, на что способна человеческая гордыня, когда смертный возмечтает о том, чтобы ценою миллионных затрат, поселить бога в просторной и роскошной каменной обители, где, прикрываясь именем божьим, торжествует человек.
Так вот чем обернулось столетия спустя благочестивое рвение первых христиан! Этот гигантский парадный монумент вырос на той же римской почве, что во все времена поила своими соками, выращивала такие же чудовищные монументы. Как будто самодержавные владыки, которые властвовали, сменяя друг друга, приносили с собой это пристрастие к циклопическим громадам, почерпнув его в родной земле, их породившей, ибо оно передавалось от одной цивилизации к другой. Его питали все те же извечные корни человеческого тщеславия, стремление высечь свое имя на стене, оставить по себе неизгладимый след, осязаемое доказательство своей преходящей славы; так возникает нерушимое здание из бронзы и мрамора, которому надлежит до скончания веков быть свидетельством этой славы. Оно воздвигнуто духом завоевания, спесивостью нации, неизменно домогающейся господства над вселенной; но вот старый мир рушится, и на его развалинах возникает новое общество; омытое в купели смирения, оно как будто излечилось от прежней гордыни; однако так лишь кажется: в жилах этого общества течет та же кровь, что и в жилах старого, — достигнув зрелости и окрепнув, оно уступает силе наследственности и сызнова поддается дерзостному безумию предков. Прославленные папы, все до единого обуреваемые жаждой строительства, восприняли традиции цезарей, увековечивших свое владычество в камне: стремясь сопричислить себя к сонму богов, те воздвигали храмы, которые должны были служить им надгробиями, И папы охвачены жаждой бессмертия, озабочены тем, чтобы оставить потомству памятник пограндиознее, повнушительнее, пороскошнее; недуг принял такие размеры, что менее удачливые, те, кому не довелось строить, кто вынужден был довольствоваться восстановлением, утешались, оставляя потомкам в память о скромных своих трудах врезанные в стену мраморные плиты с помпезными надписями: потому и встречаются так часто эти плиты, и нет такой восстановленной стены, которая не была бы припечатана папским гербом; нет такого воспрянувшего из развалин здания, заново отстроенного дворца, очищенного бассейна, на котором папа не проставил бы свой римский титул: «Pontifex Maximus». Это какая-то разнузданная одержимость, и на перегное, состоящем из останков античности, вот уже две с лишним тысячи лет возникает роковая поросль. Из праха древних памятников го и дело возникают новые памятники. И при виде тех извращений, какие на римской почве сразу же запятнали учение Иисуса, при виде этой жажды господства, жажды славы земной, что так способствовала торжеству католицизма в ущерб сирым и чистым сердцем, живущим в братской любви и не ведающим гордыни, при виде всего этого невольно задаешь себе вопрос: да был ли когда-нибудь Рим христианским? Пьера словно осенило: как в некоем озарении, ему внезапно открылась истина, открылась тогда, когда он вторично обходил огромную базилику, любуясь папскими гробницами. Папские гробницы! Там, на плоской равнине Кампаньи, под жгучим солнцем, по обеим сторонам Аппиевой дороги — этого триумфального въезда в Рим, — дороги, приводившей чужеземцев к увенчанному дворцами царственному Палатину, возвышались гигантские гробницы богатых и сильных мира сего; с несравненным великолепием, с блистательным искусством увековечили они в мраморе торжествующую гордыню могущественной нации, попиравшей народы. И тут же, неподалеку, в укромном мраке подземелья, в жалких кротовых норах, затаились иные могилы, скромные, безыскусственные могилы сирых, страждущих, обездоленных; эти смиренные могилы говорили о новых веяниях, о заповеди милосердия и самоотречения, о человеке, который пришел возвестить любовь и братство, презрение ко благам земным во имя вечного блаженства загробной жизни; они говорили о человеке, посеявшем на обновленной почве доброе зерно евангельского учения, зерно, давшее всходы в сердцах обновленного человечества, которому предстояло изменить старый мир. И вот что произросло из этого зерна, брошенного в почву много веков назад: вместо убогих могил, где, ожидая сладостного пробуждения, кротко спали мученики, возникли иные могилы, огромные и пышные, как древние гробницы идолопоклонников; блистая мрамором среди языческого великолепия нового храма, они свидетельствовали о той же безудержной страсти к господству над миром. В эпоху Возрождения Рим вновь становится языческим: древняя кровь императоров бурлит в его жилах; она захлестывает христианство, которое подвергается нападкам, едва ли не самым жестоким за все время его существования. Как роскошны папские гробницы в соборе св. Петра, во всем своем плотском величии дерзостно прославляющие святых отцов, гробницы, поправшие смерть во имя земного бессмертия! Как великолепны эти огромные бронзовые изваяния, эти аллегорические статуи, двусмысленные ангелы, прекрасные, будто юные девы или соблазнительные женщины с бедрами и грудью богинь! Павел III восседает на высоком пьедестале, у ног его возлежат Справедливость и Мудрость. По обе стороны Урбана VIII расположились Мудрость и Религия; рядом с Иннокентием XI — Религия и Справедливость; Иннокентий XII показан между Справедливостью и Милосердием; Григорий XIII — между Религией и Силой. Александр VII пал на колени, по обе руки от него — Мудрость и Справедливость, перед ним — Милосердие и Истина, а выше — скелет, который держит в руке пустые песочные часы. Климент XIII, также коленопреклоненный, торжественно осеняет монументальный саркофаг, на который опирается Религия с крестом в руках; а гений Смерти, облокотившийся о правый угол саркофага, попирает двух огромных львов — символ всемогущества. Яркое солнце позолотило огромные нефы, где бронза говорила о вечности, белизна мрамора сверкала пышным изобилием плоти, а роскошные складки из разноцветного мрамора великолепным апофеозом обрамляли изваяния.
И Пьер бродил по залитой солнцем пустынной и пышной базилике, переходя из одного нефа в другой. Да, царственная спесь этих гробниц будила воспоминание о древних гробницах Аппиевой дороги. То был все тот же Рим, все та же римская почва, на которой гордыня и властолюбие разрастались, подобно сорнякам, почва, превратившая смиренное христианство первых веков в победоносный католицизм, вступивший в союз с богатыми и сильными мира сего, превратившая его в гигантскую машину управления, созданную, чтобы держать народы в повиновении. В папах воскресли цезари. Давнишняя наследственность заговорила в святых отцах: кровь Августа вскипала в их жилах, нечеловеческое властолюбие горячило мозг. Одному лишь Августу, императору и верховному жрецу, владыке тела и души человеческой, довелось стать подлинным властелином мира. И вот папы, обладающие только властью духовной, одержимы извечной мечтой: упорно не желая хоть самую малость поступиться своими светскими правами, они веками лелеют надежду, что мечта их наконец осуществится, Ватикан станет вторым Палатином, а они — неограниченными владыками покоренных народов.
VI
Пьер провел в Риме уже две недели, а дело, ради которого он приехал — защита книги, ничуть не подвинулось. Он, как и прежде, горел желанием увидеть папу, однако, когда и как осуществит он это желание, Пьер не знал: его страшили нескончаемые проволочки, но в то же время, напуганный монсеньером Пани, он боялся совершить какую-либо оплошность. Понимая, что его пребывание в Риме может затянуться до бесконечности, он решил засвидетельствовать свой селебрег в викариате и теперь каждое утро помогал служить обедню в церкви св. Бригитты, иа площади Фарнезе, где его дружелюбно встретил бывший духовник Бенедетты, аббат Пизони.
В понедельник Пьер надумал пораньше спуститься в покои донны Серафины, где собирался ее небольшой кружок; аббат надеялся услышать какие-либо новости и ускорить решение по своему делу. Быть, может, он увидит там монсеньера Нани, быть может, ему посчастливится встретить какого-нибудь прелата или кардинала, который ему поможет. Пьер тщетно пытался использовать дона Виджилио, хотя бы получить от него сколько-нибудь определенные сведения. Довольно услужливый вначале, секретарь кардинала Бокканера, видимо, снова поддался недоверию и страху и стал избегать священника, прятался от него, решительно не желая вмешиваться в это явно сомнительное и опасное предприятие. К тому же его третий день трепала жестокая лихорадка, и он не покидал своей комнаты.
Пьер находил поддержку у одной только служанки, Викторины Боске, занимавшей пополнение домоправительницы; тридцать лет прожила она в Риме, но все здесь было ей по-прежнему чуждо. Оставаясь в душе коренной француженкой, эта уроженка Бос рассказывала Пьеру об Оно так, словно только вчера рассталась со своим городком. Однако на этот раз Викторина почему-то утратила свою обычную живость и приветливую жизнерадостность; узнав, что аббат хочет вечером нанести визит дамам, она покачала головой:
— Ах, они в таком расстройстве! У бедняжки Бе-недетты большие огорчения. С разводом совсем худо. Весь Рим судачил об этом; с необыкновенной быстротой возобновились толки, волновавшие и «белых» и «черных». Поэтому Викторине ни к чему было скрытничать со своим земляком. Консисторский адвокат Мо-рано, опираясь на письменные доказательства и свидетельства очевидцев, утверждал в своей докладной записке, что брак не мог осуществиться вследствие бессилия супруга; однако монсеньер Пальма, ученый богослов, которому конгрегация поручила ведение дела, выступил в защиту нерасторжимости брака и, в свою очередь, представил совершенно убийственную докладную. Прежде всего он подвергал сомнению девственность истицы, оспаривая подписанное двумя акушерками и составленное в специальных терминах свидетельство, и требовал досконального обследования истицы двумя врачами — формальность, оскорблявшая целомудрие молодой женщины; кроме того, монсеньер Пальма ссылался на точно установленные в физиологии факты, когда у девиц, имевших сношения с мужчинами, отнюдь не была нарушена девственность. Монсеньер Пальма опирался в значительной мере на докладную записку графа Прада, весьма чистосердечию признававшегося, что он не уверен, было ли в действительности осуществлено супружество, ибо графиня бурно сопротивлялась; в ту минуту ему казалось, что он выполнил акт до конца, как положено; впоследствии же, по зрелом размышлении, он стал в этом сомневаться и даже допускал, что, обуреваемый страстным желанием, мог поддаться самообольщению, удовольствовавшись неполным обладанием. Но монсеньер Пальма, презрев эти сомнения и прибегая к изощренным толкованиям соответственно щекотливости предмета, сумел обратить свидетельские показания горничной, на которые ссылалась графиня, против самой же Бенедетты, едва не ставшей жертвой насилия: горничная утверждала, что слышала шум, очевидно, шла какая-то борьба, и после этой первой ночи супруги стали спать порознь. Впрочем, решающим доводом докладной монсеньера Пальма был следующий: если даже девственность истицы будет полностью доказана, го не вызывает сомнений, что препятствием к осуществлению брака явилось только ее упорное сопротивление, ибо основополагающим условием акта является покорность женщины. И, наконец, в соответствии с четвертой докладной, исходившей от референта, в которой последний вкратце излагал и подвергал рассмотрению три предыдущих, конгрегация высказалась за расторжение брака, но большинством одного лишь голоса;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85