Тельма, разумеется, уже научилась быть скромной во всех случаях жизни. Но мой отец и моя мать, думала она. Они стояли на коленях рядом с нею, и их присутствие успокаивало ее больше, чем причастие. Вся их жизнь в этом утреннем свете казалась такой прозрачной и прекрасной. Тельма Форсдайк, стоя на коленях, молила о былой своей чистоте – единственном, что может искупить грех. Но чистоту ей не вернуть, как и не вернуть тело прежней Телли Паркер, и значит, она останется грешницей.
Тут она собралась было вытереть уголок рта платочком, но усомнилась, будет ли это прилично, да к тому же платочек остался на скамье, и тогда Тельма закашлялась. Кашель был хриплый. Должно быть, начинался приступ.
Стэн Паркер, в эту минуту преисполненный той чистотой, которой так хотела его дочь, взял хлеб и съел. У него застыли руки. Он стал бы молиться, если б знал как. Но у него пересохло горло. Он чувствовал себя не хуже, чем обычно, но только внутри все высохло.
«Зачем я пришел сюда… господи?» – спросил он.
Последнее слово вкралось в мысли случайно, оно не было для него привычным, хотя и не давало забыть о себе. Он знал его. Стэн закрыл глаза, то ли чтоб спрятать пустоту, то ли защищаясь от какого-то слишком яркого света. Веки не спасали его ни от того, ни от другого. Он стоял на коленях и выглядел совсем беззащитным.
Свет сиял на пыльном ковре с вытертым узором. Усталость была почти блаженной. Цветы были так тесно, так туго втиснуты в вазы, что, если б не какой-то закон природы, они бы вдребезги разнесли эти вазы при всей своей неподвижности.
Священник подносил чашу всем по очереди, и слова его падали, как капли драгоценной крови. Причастников отделяли от него только его широкие запястья. Чаша и слова милосердно воспарили в воздухе, и у тех, кто, немножко стыдясь за себя, был особенно усерден, вино горячо забулькало в глотке.
Эми Паркер, для которой настала минута отпущения, взяла чашу и, держа ее довольно высоко, наклонила ее только чуть-чуть, чтобы почувствовать на губах крохотную капельку, она не смела выпить больше, но все равно эта капелька проникла в горло и мгновенно отравила кровь ядом давних воспоминаний. Вот так же королева поднесла ко рту другую чашу, деревянную, судя по стуку о пол, и тут же упала. Королеву отравили, а ведь в ней тоже на какое-то время проснулась совесть. Вино подействовало на Эми. Я ненавидела, подумала старая женщина. Люблю я или ненавижу? Все путалось у нее в голове, под парадной велюровой шляпой. Все из-за вина. Это Стэн, опять подумала она, не то с любовью, не то с ненавистью, ох, взгляни на меня, Стэн, но, конечно, он сейчас не может. И тут она вдруг твердо поняла, что все останется между ней и богом, и, вернее всего, ей так никогда и не удастся заглянуть в душу своего мужа, которую он с какой-то целью держит наглухо закрытой.
Но священник отобрал чашу у старой женщины, которая почему-то вцепилась в нее пальцами.
Если б я выронила чашу, как отравленная королева, – содрогнувшись, подумала Эми Паркер, – она бы загремела здесь, как гром.
Рубиновое вино растекалось внутри и звенело, и это было невыносимо.
Но священник, словно и не видя ее, взял чашу и передал ее выпрямившемуся Стэну.
Приняв ее, старик нерешительно глотнул, вытянув губы и выпятив подбородок, по которому когда-то текла блевотина, она будто и сейчас подступила к горлу, и желчь смешивалась во рту с горячим вином. И все-таки он проглотил. Теперь оставалось только надеяться на бога.
Но было так покойно стоять на коленях, на коврике, опираясь руками о лакированную решетку, потрескавшуюся во время жары. Как это хорошо – покой, думал он, но только ничто не обещало, что этот покой продлится, и старик смиренно и с благодарностью принимал дарованные ему минуты.
Чего же он и еще несколько человек ждали после того, как священник повернулся к ним спиной, после того, как все кончилось? Муха, ползавшая по перилам, перебралась на руку старика, а он ее даже не заметил. Глядя в одну точку, он ждал и жадно прислушивался. Неужели, думал он, мне не будет подан какой-то знак? И от этой мысли он улыбнулся светлой улыбкой. Или оттого, что в утреннем холоде по его телу стало разливаться тепло, либо та доброта к своим собратьям, что у иных стариков появляется под конец жизни.
Пожалуй, это уже чересчур, подумала его дочь, любившая во всем порядок.
Она подложила ладонь под локоть отца – так поддерживают выздоравливающих или впавших в детство, – потом повела родителей к середине церкви, и казалось, будто на стариков надеты детские упряжки, а дочь правит маленькими вожжами.
Как все-таки трогательно, думала Тельма Форсдайк, что у стариков такая крепкая вера, и даже завидно, что это не стоит им никаких усилий. Она шла сзади них. На мгновенье ее душа в порыве любви и жалости поднялась ввысь, но оказалась слишком слабой и тотчас же канула вниз. Потом Тельма стояла на коленях у скамьи и сморкалась, почти не слушая последние молитвы – они уже ее не касались, раз она выполнила свой долг; она была уверена, что схватила простуду, чего она ожидала и боялась, и, хоть она приехала из-за родителей, они все равно этого не оценят, ни мать в этой темной шляпе – где только она ее откопала? – ни отец, от которого шел стариковский запах.
Когда они вышли из церкви, Стэн Паркер шагал впереди. Он уже почти пришел в себя, но предметный мир и последовательность событий были еще где-то далеко от него. Он спускался по ступенькам вместе со своими знакомыми, толковал с ними про овощи и скот и улыбался из этой странной надземной дали. Те, кто заметил, что голос у него какой-то глухой, не стали вникать в причину, пустые желудки всех торопили уйти в это уже распахнувшееся утро, полное сорок и мокрой травы.
Люди начали расходиться с неуверенно благожелательным выражением лица, будто они только сейчас проснулись. А Паркеры собрались ехать. Женщины подсказывали старику, что надо делать – он был какой-то рассеянный. Он обдумывал, ощупывал и созерцал свою немощность, которая в каком-то смысле могла быть и наградой.
Глава двадцать вторая
Эми Паркер, заблудившись в джунглях воспоминаний о горьких своих неудачах, пристрастилась к растениям – не к тем кустам, что так разрослись и теснили дом, наступая порознь и целой чащей, не к этим джунглям, где навязчивые запахи холодных цветов и гниения манили в лимонный полусвет, под широкие листья, скрывавшие какие-то тайны, а к тем растениям, что она выращивала в горшках, расставленных вокруг веранды, они были нежнее и мягче, она гладила их пальцами и, вздыхая, вглядывалась в каждое насекомое на них, в каждую прожилку или нарост на темных листьях. Эти ее любимые растения, для которых она делала гнезда из коры и древесного волокна, почти все были с темной мясистой листвой. И конечно, безымянные. Она никогда не запоминала названий.
Она часто бродила среди своих растений, трогала их руками и старалась подметить признаки их неслышной жизни. Или глядела на жизнь, которая шла поодаль, за изгородью, на молодые парочки, что гуляли, взявшись за руки, и на прохожих с тупыми лицами, из которых, казалось, было выжато все, вплоть до мыслей и зубов. Она ходила по саду, приглядывалась к мужу и пыталась отвлечь его, оторвать от вековечной работы.
– Ты хоть на минутку пришел бы сюда отдохнуть, Стэн, – звала она. – Тут так хорошо на солнышке и кругом растения.
И смуглая женщина, сидя, прислушивалась к взрывчатой тишине.
– Тут тоже неплохо, – отзывался муж. – Некогда мне рассиживаться. Надо еще повозиться, пока светло…
Щурясь, он улыбался ей и опять брался за дело.
Старая, растолстевшая женщина, зная, что спорить бесполезно, молча сидела среди своих растений и отдыхала. Под ней поскрипывало старое камышовое кресло. Плетение его прохудилось уж много лет назад, но оно по-прежнему было удобным. Красное солнце лежало на коленях у женщины, и бывали минуты, когда, сливаясь с растениями, окружавшими ее и любимыми ею больше всего, она испытывала чувство глубокого покоя.
Примерно в эту пору у миссис Паркер дважды побывали гости. Первый визит ее расстроил, а второй развеселил, но потом она много лет перебирала в памяти два этих события, чтобы вспомнить еще какую-нибудь позабытую подробность. И тогда обе эти встречи вставали перед ее глазами, словно в ярком свете отчетливо виделись лица, а сказанные слова, жестокие или смешные, были словно отпечатаны на сером картоне, и она, сидя среди безмолвных цветов, как наяву видела своих посетителей.
Первым появился мужчина, он шагал по дорожке в коричневой шляпе, еще не утратившей лоск новизны. Он шел, опустив голову, и она не видела его лица, но слышала мужские звуки – звяканье монет в кармане, скрип кожаных ботинок и откашливание. Она слышала мужской голос, что-то говоривший маленькому мальчику, он сиял как солнышко, этот пухленький розовый малыш, он прыгал и бегал взад и вперед, мимоходом обрывая бутоны. Мальчик вряд ли приехал к ней в гости. Наверно, забежал сюда случайно, ребятишки – ведь они такие, и он все время что-то рассматривал, что-то делал и жил своей жизнью. Но мужчина был озабочен. Он, видно, чувствовал себя неловко в этом саду, хотя небрежно отводил рукой остролистые ветки олеандров и не прерывал болтовни с малышом.
Женщина неподвижно сидела среди своих растений, ожидая, что будет дальше, и не зная, что ей делать. У нее забилось сердце при виде этого мужчины. Кто бы он ни был. Посторонние на близком расстоянии иной раз кажутся чуть ли не исполинами. И она со страхом ждала, когда он поднимет голову.
Он выпрямился, задев головой фуксию. Это был Рэй.
Но прежде, чем он заметил ее, она успела разглядеть этого франтоватого мужчину, которого когда-то так любила. Губы ее раскрылись. Да, ничего не скажешь, он франтоват, как коммивояжер.
– О, здорово, мама, – сказал Рэй. – Я тебя не заметил в этой гуще.
Голос его прозвучал в тишине, как взрыв. Скрипнул песок, когда он отдернул ногу назад, словно наступив на птицу или котенка.
Эми Паркер смотрела на него из-за своих растений.
– Я иногда сижу здесь, – сказала она, – перед обедом. Греюсь на солнышке.
Малыш шагнул вперед, чтобы рассмотреть существо, заговорившее человеческим голосом – это было так неожиданно, как если бы заговорило растение или камень.
– Вот и правильно, – сказал Рэй. Ублажая эту старую женщину, он, пожалуй, и сам превратился бы в большого добродушного ребенка. – Ласковое зимнее солнышко, да?
– Я не думала, что увижу тебя, – прозвучал из-под одежд голос матери. – Ты зачем сюда приехал?
– Ну, брось, мама, – сказал Рэй и засмеялся, стараясь сохранить дружелюбный тон, каким говорят крупные, франтоватые и уверенные в себе мужчины. Потом спохватился. – С чего ты взяла, что у меня только и есть на уме, как бы у вас что-то выманить? Неужели я не могу приехать просто, чтобы побыть здесь? Мне захотелось еще разок повидать наши места. Я часто думаю о доме. Вот и все.
Но лицо у нее было желтовато-серое, а глаза смотрели в сторону, на темную листву растений.
А он не умолкал.
– Наш участок просто не узнать, – сказал он, чувствуя себя неловко в этом своем костюме. – У вас тут такие заросли! Они выживут вас отсюда, мама. И что тогда? Помнишь гнезда ласточек? Был год, когда я вытаскивал яйца и через стеклянную трубку все из них выдувал, а потом держал пустые яички в картонной коробке с ватой. Пока они не разбились. Они разбились, – повторил он. – Помнишь?
– Нет, – сказала она.
Но может быть, она и помнила. Эми Паркер чуть подняла голову.
Рэй плюнул под деревце фуксии.
Он потерпел поражение и сразу помрачнел. Бывают обстоятельства, когда воспоминания становятся преступлением.
Вылитый коммивояжер, возмущенно подумала она. Но больше она не позволила себе думать об этом, разве что потом, когда останется одна. Я не стану думать ни о Рэе, ни о ком-то другом, приказала она себе. И сидела не двигаясь.
– Я-то надеялся, что мы с тобой сможем поговорить, – сказал он, будто малыша здесь и не было. – Но что-то не получается!
– О, мы с тобой разговаривали, – сказала она. – И довольно часто.
Гораздо чаще, чем в действительности. Она вытерла губы.
– Я ничего тебе не привез, – сказал Рэй.
Хотя собирался привезти. Большую коробку шоколада с розовым атласным бантом. Если вручаешь подарок, легче оправдываться.
Сейчас он стоял без подарков, в полной растерянности.
Что за хреновина, – думал он. – Я же никого не убил. Так чем это кончится, чем все это кончится? Весь сад дремал в неверном зимнем свете, голуби, эти глиняные птицы, переступали лапками. И все начало ускользать от него. Свет здесь был какой-то ломкий.
Старая женщина следила глазами за ребенком, который заглядывал в окна дома, пытаясь увидеть, что там внутри.
– Вот это тот самый мальчик, – сказал Рэй.
– Какой мальчик? – спросила мать.
– Сынишка Лолы.
– А кто это, Лола? – спросила мать, хотя и без того знала. Рэй стал ей рассказывать. Бабушка смотрела на малыша, вернее, на его покрасневшую шейку.
– Иди сюда, сынок, – позвал Рэй. – Иди, покажись твоей бабушке.
Мальчик подошел. Он поднял глаза на старуху. Сейчас он был прелестен. Но в ее лице он заметил что-то пугающее.
– Этот не мой, – сказала старая женщина. –Тот другой мальчик – мой, настоящий.
– Он славный, здоровый мальчуган, – сказал мужчина.
– Здоровый или нет, все равно, – ответила женщина, поднимаясь.
Она направилась к дому.
– Тебе лучше уйти, Рэй, – сказала она. – Не хочу тебя видеть. И мальчика тоже. Мне надо приготовить чай твоему отцу.
И закрыла коричневую дверь.
– Это мой сын, – закричал Рэй Паркер. – Он как две капли воды похож на меня.
Потому-то ей и хотелось поцеловать малыша, но она бежала от искушения и стояла, вся дрожа, по другую сторону двери. Она должна любить другого мальчика и любила его, хотя он такой бледненький, тот другой, которому она, как фамильную ценность, подарила стеклышко. Оттого она и дрожала.
Рэй некоторое время прислушивался к дыханию матери, проклиная ее в душе, потом отошел от двери.
– Пошли, – сказал он ребенку.
И они, в своих нарядных костюмах, медленно пустились вниз к плотине на границе участка, оставшегося во владении Паркеров. У плотины эти расфранченные горожане выглядели довольно нелепо, они немножко побродили, но мужчина был погружен в свои мысли. Мальчик, который слишком много сегодня услышал, был тоже задумчив.
– Кто этот другой мальчик? – спросил он.
– Ну-ка, – сказал отец, – посмотрим, у кого лучше запрыгают камешки.
И он подобрал с земли плоский камень.
– Как запрыгают? – спросил малыш.
– По воде, – ответил Рэй Паркер.
Камень, который он бросил, взрезал бурую воду, потом плавно, с легкими всплесками запрыгал по поверхности. Бросок был сделан с изяществом профессионала, но Рэй сразу запыхался. И дыхание у него было какое-то несвежее.
Мальчик, хмуро смотревший на воду, вдруг оживился, жадно набрал пригоршни камешков и, когда около него образовалась целая кучка, начал подражать отцу. Камешки сразу шлепались в воду. Но он продолжал бросать, видя успех даже там, где его и в помине не было. И хохотал, когда камешек шел ко дну.
– А сейчас я бросил даже лучше, чем ты, папа! – восклицал он.
– Давай, давай, – сказал отец. – Будешь практиковаться, у тебя выйдет совсем хорошо.
Ах ты, бедняга, подумал он.
Потом полный франтоватый мужчина, еще не отдышавшись и сосредоточенно о чем-то думая, сел отдохнуть, а сынишка Лолы все бросал камешки в воду.
Очертания дерева и изгороди были столь четкими, что Рэй ощутил в себе странную зыбкость. Он дошел до такого состояния, когда начинаешь понимать, что в тебе ничего не осталось. Непривычный пейзаж пугал его своим равнодушием. Бледное и прекрасное небо куда-то уходило от него. Медно-красные пучки зимних трав, среди которых он любил бродить мальчишкой, словно застыли. Ничего здесь нет, подумал он, покусывая травинку пожелтевшими зубами.
И мысли Рэя начали вырываться из этого сурового места, устремляясь в мир, который сотворил он сам, мир, в котором для него был и смысл и наполненность. Сейчас, наверно, Лола встает, уже прошла головная боль. Они съели бы бифштекс или пару отбивных, он любил жирные, он любил запах жареного мяса, возникавший над газовой плитой и расходившийся по всей квартире, вплоть до верхней лестничной площадки. Он любил запах вечерней газеты и все вечерние запахи в час, когда зажигались огни и трамваи бежали за поворот, рассыпая по проводам фиолетовые искры, машины разматывали длинные, бесконечные полосы горячей резины. Только иногда, поздно вечером, когда на лице проступают все кости и все чувства притуплены, от Лолы исходил запах отчаяния, тесных комнатенок и горячих простынь. И тогда везде маячил серый лик вечера. Будто все притушено золой. «Опять начинается эта проклятая головная боль, – говорила она. – Ничего, я приму пару таблеток аспирина, и все будет в порядке». Как стонет кровать под серыми бедрами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
Тут она собралась было вытереть уголок рта платочком, но усомнилась, будет ли это прилично, да к тому же платочек остался на скамье, и тогда Тельма закашлялась. Кашель был хриплый. Должно быть, начинался приступ.
Стэн Паркер, в эту минуту преисполненный той чистотой, которой так хотела его дочь, взял хлеб и съел. У него застыли руки. Он стал бы молиться, если б знал как. Но у него пересохло горло. Он чувствовал себя не хуже, чем обычно, но только внутри все высохло.
«Зачем я пришел сюда… господи?» – спросил он.
Последнее слово вкралось в мысли случайно, оно не было для него привычным, хотя и не давало забыть о себе. Он знал его. Стэн закрыл глаза, то ли чтоб спрятать пустоту, то ли защищаясь от какого-то слишком яркого света. Веки не спасали его ни от того, ни от другого. Он стоял на коленях и выглядел совсем беззащитным.
Свет сиял на пыльном ковре с вытертым узором. Усталость была почти блаженной. Цветы были так тесно, так туго втиснуты в вазы, что, если б не какой-то закон природы, они бы вдребезги разнесли эти вазы при всей своей неподвижности.
Священник подносил чашу всем по очереди, и слова его падали, как капли драгоценной крови. Причастников отделяли от него только его широкие запястья. Чаша и слова милосердно воспарили в воздухе, и у тех, кто, немножко стыдясь за себя, был особенно усерден, вино горячо забулькало в глотке.
Эми Паркер, для которой настала минута отпущения, взяла чашу и, держа ее довольно высоко, наклонила ее только чуть-чуть, чтобы почувствовать на губах крохотную капельку, она не смела выпить больше, но все равно эта капелька проникла в горло и мгновенно отравила кровь ядом давних воспоминаний. Вот так же королева поднесла ко рту другую чашу, деревянную, судя по стуку о пол, и тут же упала. Королеву отравили, а ведь в ней тоже на какое-то время проснулась совесть. Вино подействовало на Эми. Я ненавидела, подумала старая женщина. Люблю я или ненавижу? Все путалось у нее в голове, под парадной велюровой шляпой. Все из-за вина. Это Стэн, опять подумала она, не то с любовью, не то с ненавистью, ох, взгляни на меня, Стэн, но, конечно, он сейчас не может. И тут она вдруг твердо поняла, что все останется между ней и богом, и, вернее всего, ей так никогда и не удастся заглянуть в душу своего мужа, которую он с какой-то целью держит наглухо закрытой.
Но священник отобрал чашу у старой женщины, которая почему-то вцепилась в нее пальцами.
Если б я выронила чашу, как отравленная королева, – содрогнувшись, подумала Эми Паркер, – она бы загремела здесь, как гром.
Рубиновое вино растекалось внутри и звенело, и это было невыносимо.
Но священник, словно и не видя ее, взял чашу и передал ее выпрямившемуся Стэну.
Приняв ее, старик нерешительно глотнул, вытянув губы и выпятив подбородок, по которому когда-то текла блевотина, она будто и сейчас подступила к горлу, и желчь смешивалась во рту с горячим вином. И все-таки он проглотил. Теперь оставалось только надеяться на бога.
Но было так покойно стоять на коленях, на коврике, опираясь руками о лакированную решетку, потрескавшуюся во время жары. Как это хорошо – покой, думал он, но только ничто не обещало, что этот покой продлится, и старик смиренно и с благодарностью принимал дарованные ему минуты.
Чего же он и еще несколько человек ждали после того, как священник повернулся к ним спиной, после того, как все кончилось? Муха, ползавшая по перилам, перебралась на руку старика, а он ее даже не заметил. Глядя в одну точку, он ждал и жадно прислушивался. Неужели, думал он, мне не будет подан какой-то знак? И от этой мысли он улыбнулся светлой улыбкой. Или оттого, что в утреннем холоде по его телу стало разливаться тепло, либо та доброта к своим собратьям, что у иных стариков появляется под конец жизни.
Пожалуй, это уже чересчур, подумала его дочь, любившая во всем порядок.
Она подложила ладонь под локоть отца – так поддерживают выздоравливающих или впавших в детство, – потом повела родителей к середине церкви, и казалось, будто на стариков надеты детские упряжки, а дочь правит маленькими вожжами.
Как все-таки трогательно, думала Тельма Форсдайк, что у стариков такая крепкая вера, и даже завидно, что это не стоит им никаких усилий. Она шла сзади них. На мгновенье ее душа в порыве любви и жалости поднялась ввысь, но оказалась слишком слабой и тотчас же канула вниз. Потом Тельма стояла на коленях у скамьи и сморкалась, почти не слушая последние молитвы – они уже ее не касались, раз она выполнила свой долг; она была уверена, что схватила простуду, чего она ожидала и боялась, и, хоть она приехала из-за родителей, они все равно этого не оценят, ни мать в этой темной шляпе – где только она ее откопала? – ни отец, от которого шел стариковский запах.
Когда они вышли из церкви, Стэн Паркер шагал впереди. Он уже почти пришел в себя, но предметный мир и последовательность событий были еще где-то далеко от него. Он спускался по ступенькам вместе со своими знакомыми, толковал с ними про овощи и скот и улыбался из этой странной надземной дали. Те, кто заметил, что голос у него какой-то глухой, не стали вникать в причину, пустые желудки всех торопили уйти в это уже распахнувшееся утро, полное сорок и мокрой травы.
Люди начали расходиться с неуверенно благожелательным выражением лица, будто они только сейчас проснулись. А Паркеры собрались ехать. Женщины подсказывали старику, что надо делать – он был какой-то рассеянный. Он обдумывал, ощупывал и созерцал свою немощность, которая в каком-то смысле могла быть и наградой.
Глава двадцать вторая
Эми Паркер, заблудившись в джунглях воспоминаний о горьких своих неудачах, пристрастилась к растениям – не к тем кустам, что так разрослись и теснили дом, наступая порознь и целой чащей, не к этим джунглям, где навязчивые запахи холодных цветов и гниения манили в лимонный полусвет, под широкие листья, скрывавшие какие-то тайны, а к тем растениям, что она выращивала в горшках, расставленных вокруг веранды, они были нежнее и мягче, она гладила их пальцами и, вздыхая, вглядывалась в каждое насекомое на них, в каждую прожилку или нарост на темных листьях. Эти ее любимые растения, для которых она делала гнезда из коры и древесного волокна, почти все были с темной мясистой листвой. И конечно, безымянные. Она никогда не запоминала названий.
Она часто бродила среди своих растений, трогала их руками и старалась подметить признаки их неслышной жизни. Или глядела на жизнь, которая шла поодаль, за изгородью, на молодые парочки, что гуляли, взявшись за руки, и на прохожих с тупыми лицами, из которых, казалось, было выжато все, вплоть до мыслей и зубов. Она ходила по саду, приглядывалась к мужу и пыталась отвлечь его, оторвать от вековечной работы.
– Ты хоть на минутку пришел бы сюда отдохнуть, Стэн, – звала она. – Тут так хорошо на солнышке и кругом растения.
И смуглая женщина, сидя, прислушивалась к взрывчатой тишине.
– Тут тоже неплохо, – отзывался муж. – Некогда мне рассиживаться. Надо еще повозиться, пока светло…
Щурясь, он улыбался ей и опять брался за дело.
Старая, растолстевшая женщина, зная, что спорить бесполезно, молча сидела среди своих растений и отдыхала. Под ней поскрипывало старое камышовое кресло. Плетение его прохудилось уж много лет назад, но оно по-прежнему было удобным. Красное солнце лежало на коленях у женщины, и бывали минуты, когда, сливаясь с растениями, окружавшими ее и любимыми ею больше всего, она испытывала чувство глубокого покоя.
Примерно в эту пору у миссис Паркер дважды побывали гости. Первый визит ее расстроил, а второй развеселил, но потом она много лет перебирала в памяти два этих события, чтобы вспомнить еще какую-нибудь позабытую подробность. И тогда обе эти встречи вставали перед ее глазами, словно в ярком свете отчетливо виделись лица, а сказанные слова, жестокие или смешные, были словно отпечатаны на сером картоне, и она, сидя среди безмолвных цветов, как наяву видела своих посетителей.
Первым появился мужчина, он шагал по дорожке в коричневой шляпе, еще не утратившей лоск новизны. Он шел, опустив голову, и она не видела его лица, но слышала мужские звуки – звяканье монет в кармане, скрип кожаных ботинок и откашливание. Она слышала мужской голос, что-то говоривший маленькому мальчику, он сиял как солнышко, этот пухленький розовый малыш, он прыгал и бегал взад и вперед, мимоходом обрывая бутоны. Мальчик вряд ли приехал к ней в гости. Наверно, забежал сюда случайно, ребятишки – ведь они такие, и он все время что-то рассматривал, что-то делал и жил своей жизнью. Но мужчина был озабочен. Он, видно, чувствовал себя неловко в этом саду, хотя небрежно отводил рукой остролистые ветки олеандров и не прерывал болтовни с малышом.
Женщина неподвижно сидела среди своих растений, ожидая, что будет дальше, и не зная, что ей делать. У нее забилось сердце при виде этого мужчины. Кто бы он ни был. Посторонние на близком расстоянии иной раз кажутся чуть ли не исполинами. И она со страхом ждала, когда он поднимет голову.
Он выпрямился, задев головой фуксию. Это был Рэй.
Но прежде, чем он заметил ее, она успела разглядеть этого франтоватого мужчину, которого когда-то так любила. Губы ее раскрылись. Да, ничего не скажешь, он франтоват, как коммивояжер.
– О, здорово, мама, – сказал Рэй. – Я тебя не заметил в этой гуще.
Голос его прозвучал в тишине, как взрыв. Скрипнул песок, когда он отдернул ногу назад, словно наступив на птицу или котенка.
Эми Паркер смотрела на него из-за своих растений.
– Я иногда сижу здесь, – сказала она, – перед обедом. Греюсь на солнышке.
Малыш шагнул вперед, чтобы рассмотреть существо, заговорившее человеческим голосом – это было так неожиданно, как если бы заговорило растение или камень.
– Вот и правильно, – сказал Рэй. Ублажая эту старую женщину, он, пожалуй, и сам превратился бы в большого добродушного ребенка. – Ласковое зимнее солнышко, да?
– Я не думала, что увижу тебя, – прозвучал из-под одежд голос матери. – Ты зачем сюда приехал?
– Ну, брось, мама, – сказал Рэй и засмеялся, стараясь сохранить дружелюбный тон, каким говорят крупные, франтоватые и уверенные в себе мужчины. Потом спохватился. – С чего ты взяла, что у меня только и есть на уме, как бы у вас что-то выманить? Неужели я не могу приехать просто, чтобы побыть здесь? Мне захотелось еще разок повидать наши места. Я часто думаю о доме. Вот и все.
Но лицо у нее было желтовато-серое, а глаза смотрели в сторону, на темную листву растений.
А он не умолкал.
– Наш участок просто не узнать, – сказал он, чувствуя себя неловко в этом своем костюме. – У вас тут такие заросли! Они выживут вас отсюда, мама. И что тогда? Помнишь гнезда ласточек? Был год, когда я вытаскивал яйца и через стеклянную трубку все из них выдувал, а потом держал пустые яички в картонной коробке с ватой. Пока они не разбились. Они разбились, – повторил он. – Помнишь?
– Нет, – сказала она.
Но может быть, она и помнила. Эми Паркер чуть подняла голову.
Рэй плюнул под деревце фуксии.
Он потерпел поражение и сразу помрачнел. Бывают обстоятельства, когда воспоминания становятся преступлением.
Вылитый коммивояжер, возмущенно подумала она. Но больше она не позволила себе думать об этом, разве что потом, когда останется одна. Я не стану думать ни о Рэе, ни о ком-то другом, приказала она себе. И сидела не двигаясь.
– Я-то надеялся, что мы с тобой сможем поговорить, – сказал он, будто малыша здесь и не было. – Но что-то не получается!
– О, мы с тобой разговаривали, – сказала она. – И довольно часто.
Гораздо чаще, чем в действительности. Она вытерла губы.
– Я ничего тебе не привез, – сказал Рэй.
Хотя собирался привезти. Большую коробку шоколада с розовым атласным бантом. Если вручаешь подарок, легче оправдываться.
Сейчас он стоял без подарков, в полной растерянности.
Что за хреновина, – думал он. – Я же никого не убил. Так чем это кончится, чем все это кончится? Весь сад дремал в неверном зимнем свете, голуби, эти глиняные птицы, переступали лапками. И все начало ускользать от него. Свет здесь был какой-то ломкий.
Старая женщина следила глазами за ребенком, который заглядывал в окна дома, пытаясь увидеть, что там внутри.
– Вот это тот самый мальчик, – сказал Рэй.
– Какой мальчик? – спросила мать.
– Сынишка Лолы.
– А кто это, Лола? – спросила мать, хотя и без того знала. Рэй стал ей рассказывать. Бабушка смотрела на малыша, вернее, на его покрасневшую шейку.
– Иди сюда, сынок, – позвал Рэй. – Иди, покажись твоей бабушке.
Мальчик подошел. Он поднял глаза на старуху. Сейчас он был прелестен. Но в ее лице он заметил что-то пугающее.
– Этот не мой, – сказала старая женщина. –Тот другой мальчик – мой, настоящий.
– Он славный, здоровый мальчуган, – сказал мужчина.
– Здоровый или нет, все равно, – ответила женщина, поднимаясь.
Она направилась к дому.
– Тебе лучше уйти, Рэй, – сказала она. – Не хочу тебя видеть. И мальчика тоже. Мне надо приготовить чай твоему отцу.
И закрыла коричневую дверь.
– Это мой сын, – закричал Рэй Паркер. – Он как две капли воды похож на меня.
Потому-то ей и хотелось поцеловать малыша, но она бежала от искушения и стояла, вся дрожа, по другую сторону двери. Она должна любить другого мальчика и любила его, хотя он такой бледненький, тот другой, которому она, как фамильную ценность, подарила стеклышко. Оттого она и дрожала.
Рэй некоторое время прислушивался к дыханию матери, проклиная ее в душе, потом отошел от двери.
– Пошли, – сказал он ребенку.
И они, в своих нарядных костюмах, медленно пустились вниз к плотине на границе участка, оставшегося во владении Паркеров. У плотины эти расфранченные горожане выглядели довольно нелепо, они немножко побродили, но мужчина был погружен в свои мысли. Мальчик, который слишком много сегодня услышал, был тоже задумчив.
– Кто этот другой мальчик? – спросил он.
– Ну-ка, – сказал отец, – посмотрим, у кого лучше запрыгают камешки.
И он подобрал с земли плоский камень.
– Как запрыгают? – спросил малыш.
– По воде, – ответил Рэй Паркер.
Камень, который он бросил, взрезал бурую воду, потом плавно, с легкими всплесками запрыгал по поверхности. Бросок был сделан с изяществом профессионала, но Рэй сразу запыхался. И дыхание у него было какое-то несвежее.
Мальчик, хмуро смотревший на воду, вдруг оживился, жадно набрал пригоршни камешков и, когда около него образовалась целая кучка, начал подражать отцу. Камешки сразу шлепались в воду. Но он продолжал бросать, видя успех даже там, где его и в помине не было. И хохотал, когда камешек шел ко дну.
– А сейчас я бросил даже лучше, чем ты, папа! – восклицал он.
– Давай, давай, – сказал отец. – Будешь практиковаться, у тебя выйдет совсем хорошо.
Ах ты, бедняга, подумал он.
Потом полный франтоватый мужчина, еще не отдышавшись и сосредоточенно о чем-то думая, сел отдохнуть, а сынишка Лолы все бросал камешки в воду.
Очертания дерева и изгороди были столь четкими, что Рэй ощутил в себе странную зыбкость. Он дошел до такого состояния, когда начинаешь понимать, что в тебе ничего не осталось. Непривычный пейзаж пугал его своим равнодушием. Бледное и прекрасное небо куда-то уходило от него. Медно-красные пучки зимних трав, среди которых он любил бродить мальчишкой, словно застыли. Ничего здесь нет, подумал он, покусывая травинку пожелтевшими зубами.
И мысли Рэя начали вырываться из этого сурового места, устремляясь в мир, который сотворил он сам, мир, в котором для него был и смысл и наполненность. Сейчас, наверно, Лола встает, уже прошла головная боль. Они съели бы бифштекс или пару отбивных, он любил жирные, он любил запах жареного мяса, возникавший над газовой плитой и расходившийся по всей квартире, вплоть до верхней лестничной площадки. Он любил запах вечерней газеты и все вечерние запахи в час, когда зажигались огни и трамваи бежали за поворот, рассыпая по проводам фиолетовые искры, машины разматывали длинные, бесконечные полосы горячей резины. Только иногда, поздно вечером, когда на лице проступают все кости и все чувства притуплены, от Лолы исходил запах отчаяния, тесных комнатенок и горячих простынь. И тогда везде маячил серый лик вечера. Будто все притушено золой. «Опять начинается эта проклятая головная боль, – говорила она. – Ничего, я приму пару таблеток аспирина, и все будет в порядке». Как стонет кровать под серыми бедрами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70