И он стал есть, торопливо и жадно, оторвал куриную ногу, разломал пополам хлеб, крошки приставали к губам и сыпались на пол. Он был некрасив, когда ел. Щеки казались мясистее и блестели от желтого жира, не попавшего в рот, зубы выгрызали остатки поджаристой кожи на кончике кости; Рэй был особенно жаден до хрустящей кожи.
– Ты так изголодался? – спросила женщина, глядя на путника, которому она дала поесть, а он случайно оказался ее сыном.
– Я со вчерашнего дня в дороге.
Он швырнул в угол обглоданные куриные ноги и грудину с маленьким сморщенным сердцем.
Потом он вздохнул и облегченно выпрямил плечи.
– Надо было яблочков захватить, – сказала мать, представив себе, как его зубы вгрызаются в яблочную мякоть.
Он был довольно мускулистый и еще не погрузнел. Он шагал по комнате и весь золотился, когда попадал в полосу света.
– Живу хорошо, – сказал он, утирая рот и моргая.
Ей было приятно смотреть на него.
– Ты можешь мне рассказать про себя? – спросила она. – Что ты делал, что видел.
Она стояла, опустив на темную юбку скрещенные руки. Ощущение огромной неловкости вытеснило все мысли из ее головы.
– А ты свою привычку не бросила, мать, – сказал он, и лицо его слегка подернулось, что, видимо, бывало у него в минуты самообороны, – эту самую привычку допрашивать. Ты, наверно, могла бы убить человека, лишь бы посмотреть, чего там у него внутри.
– После стольких лет, – возразила она, начиная распаляться, – я имею право на какие-то объяснения.
– А, ну конечно, – сказал он, глядя себе на ноги, – только объясненья ничего не объясняют.
– Так чего нам от тебя ждать? – сказала она, уже гораздо жестче. – Чем ты можешь похвалиться?
– Ничем.
Она убедилась в его беззащитности и заплакала о нем. Этого она ждала много лет.
– Ох, Рэй, – всхлипнула она и положила руки ему на плечи, надеясь на утешение.
Им вдвоем стало невыносимо тесно в этой комнате. Некуда уйти друг от друга, как будто все было заставлено мебелью. Пришлось смириться. Тем более, что он еще не получил денег, а она, его мать, не истерзала себя до предела.
Почувствовав, что она плачет у него на плече, Рэй застыл, как загипнотизированный.
– Это я виноват, – проговорил он.
– Нет, – сказала мать, – все мы виноваты.
Она прижала мокрый носовой платок к распухшему от слез носу.
– Надеюсь, что ты хотя бы честный, Рэй, – сказала она.
– Что значит честный?
– Ну, – сказала она, – что ты не совершал никакого преступления.
– С чего это? – спросил он. – А ты совершала?
Заброшенный дом со всех сторон теснили ночь и деревья. Вокруг стояли сосенки, пошедшие от тех, что горели, как факелы, в ночь пожара. Сосенки кололи стены дома и скреблись в окна. И во всем была давящая тревога.
Минуты шли, заставляя женщину поверить, что на ней нет никакой вины. Да и с чего бы? Ведь она никого не убила, ничего не украла.
Молодой человек, поняв выгодность своего положения, не преминул им воспользоваться.
– Слушай, мама, мне еще далеко топать. Давай-ка эти денежки. У меня в Кернсе встреча назначена с одним малым, у него там фрахтовое дело. Я войду в пай, если вовремя поспею.
– Ты правду говоришь? – спросила она, доставая деньги из-за пазухи.
Он засмеялся, глядя на бумажки.
– Ты мне не веришь. И не без основания. – Смеясь, он взял деньги.
– Я тебе верю, – вздохнула она. – Стара я стала, чтоб спорить.
Он быстро пересчитал деньги.
– Остался бы ты хоть ненадолго, Рэй, – сказала мать. – Останься, поговори с нами немножко. Отцу с коровами поможешь. Я испеку яблочный пирог. А помнишь пудинг с почками, ты его так любил.
Но Рэй Паркер, можно сказать, уже уехал. В поездах он протягивал ноги на сиденье напротив и, не глядя, чувствовал мельканье телеграфных столбов. Он насвистывал сквозь зубы. Резался в карты с коммивояжерами в поездах, с коммивояжерами в серых пыльниках, и маху не давал. Иногда, если это его больше устраивало, он сворачивал с дороги и шагал пешком напрямик по полям, по чужим владениям, и это его ничуть не смущало. Он отламывал початки кукурузы и жевал на ходу. Он срывал ветки со сливами и выплевывал кислые косточки. Ночевал он в кузовах грузовиков, подбиравших его на дороге, спал на куче мешков, которые пахли мешковиной и тем, что в них было. Несмотря на тряску и грубую, колючую мешковину, он отлично высыпался, потом спрыгивал и, помочившись, балагурил с людьми при свете звезд. В маленьких городишках девушки высовывались из окон и глядели на него. Ему нравились грудастые. Под их тяжестью скрипели железные кровати, у одних девиц были лица сальные, у других – перепудренные. Пресытившись, он уходил.
– Пора тебе остепениться, Рэй, – говорила мать в пустой комнате. – Найди себе хорошую, постоянную девушку.
– Ха, – засмеялся он, застегивая пуговицу на кармане с деньгами. – Была у меня одна постоянная шлюшка в Олбэни.
– И что ж случилось с девушкой?
– Я ушел.
– Ну, тебе, наверно, виднее, – сказала мать не без облегчения, чувствуя, что время ускользает из ее рук.
Он стоял, позолоченный светом, и это был тот самый мальчик, что когда-то глядел на мраморные часы.
Что ж, она меня за дурачка считает, что ли? – подумал молодой человек.
– Мне пора идти, мама, – сказал он.
– Дай мне на тебя посмотреть.
Они приблизились друг к другу в огромной комнате, втиснутой в темноту только для них. Мать целовала его. Но где же отец, думал он, я о нем и не спросил, заметила она или нет? Старый хрен сейчас читает где-то там газету, держит ее перед собой, как доску. Молодой человек отвел глаза, как всегда, когда его целовали, но покорился. И вдруг прикрыл глаза, – слишком сильным ударом обрушилось на него детство, с его опустошенными до дна кастрюлями, с поцелуями, обдававшими его летним теплом. Как будто мать, просто играючи с ним, спрятала его игрушки.
– Рэй, – сказала она, глядя ему в лицо, – не верю я, что ты уйдешь.
И вглядывалась ему в глаза.
– Ты не уйдешь.
И вглядывалась в его зрачки, хотя при этом свете она и себя не смогла бы разглядеть.
– Чего ты все ищешь, я не знаю, – сказала она.
Бывали такие летние дни, когда она сама начинала верить, что с этим тихим покоем пришло постоянство.
И она поцеловала его еще раз, так крепко, как еще не целовала, и дрожа ожидала, что ей ответят тем же губы этого молодого человека, который случайно оказался ее сыном.
– Ну, слушай, – засмеялся он, обращая все это в шутку, – я же говорю, мне надо идти.
И повел плечами, чтобы стряхнуть ее руки, точно застенчивый мальчишка или собака. Так действовала на него мать. Собаки, когда их гладят, в блаженном смятении крутятся волчком и сшибают что ни попадется.
– Да, да, – тусклым голосом сказала мать.
Она поправила шляпу, которая ее старила. Такие шляпы можно увидеть в автобусах на женщинах, что сидят рядком на длинном заднем сиденье. На шляпе были натыканы какие-то украшения, которых не замечаешь, если не вглядеться, да и то не сразу разберешь, что это такое.
– Ну, пока, мама, – сказал сын.
Рэй Паркер имел обыкновенье, прощаясь, крепко поддавать человеку под локоть.
– До свиданья, Рэй, – отозвалась мать.
Голос ее звучал сдавленно. Надо было что-то проглотить, чтобы протолкнуть застрявший в горле ком.
– Я тебе напишу, как у нас пойдут дела, – сказал он со смешком, когда у порога открытой двери встала ночь.
Эта комната, для чего-то пристроенная, выполнила свое назначение. В нее хлынула листва.
– Мне все интересно знать, – сказала она. – Хоть открыточку пришли.
Он бессмысленно засмеялся и вышел, оглянувшись на нее.
О господи, подумал он, чувствуя, как горячо взмокла его шея.
Был один дом, такой же большой, куда он однажды залез, просто-напросто разбив стекло. В том доме, где он на время стал хозяином, Рэй издавал звериные звуки, кривляясь перед портретами и набивая полный рот глазированными фруктами, пока множество невинных и случайных предметов не вызвали в нем уважение и даже теплую симпатию к их владельцам, и он ушел, взяв только пресс-папье да маленькую филигранную шкатулочку.
И Рэй Паркер, оглянувшись на мать, стоявшую в своей неказистой шляпе среди объедков и крошек на полу этой комнаты, стал неслышно пробираться сквозь темноту, смутно грустя о чем-то, что никогда не сбудется. Его ладное, но праздное тело возмужало и стало массивнее. Он возмужал, но еще недостаточно повзрослел.
А Эми Паркер все скатывала носовой платок в комочек и чуть не швырнула его в мусор, но вовремя спохватилась и подняла свою корзину. Там лежала тряпочка, которой она прикрыла курицу от посторонних глаз; тряпку она выстирает в понедельник. Она поглядела на пол, замусоренный крошками и костями, – неужели жизнь опять пойдет своим чередом и она сейчас примется подметать? Но прибежала, либо внеслась вместе с ворохом листьев, мышь и тотчас же стала хозяйничать на досках пола. Эми Паркер будто с огромной высоты глядела на ее неуемную возню, в безмолвии этого дома, куда просачивалась сырость сквозь щели, а выше – сквозь холодный кирпич, и оседала плесневыми грибками на дереве оконных рам и дверей.
Сын, конечно, успел далеко уйти, и Эми Паркер быстро вышла из дома. Ну, и что же мне осталось? – подумала она, когда столкнулась с темнотой и свет фонаря запрыгал на спуске с холма. У нее пересохло в горле. Ей стало жутко в этой тьме, полной живых влажных листьев. Вокруг колыхалась ночь. В небе громоздились облака и злорадно подмигивали редкие звезды. Люди не раз видели, как Баб Квигли возвращался поздно вечером из парка Глэстонбери, но то, наверно, было давно, еще до того, как стали усиливаться его припадки. Теперь он гулял в погожие утра на солнышке, понемножку, и только когда ему бывало плохо, они ходили вместе с сестрой, переплетя пальцы своих длинных рук, ни дать ни взять влюбленные, – во всяком случае они были поглощены друг другом.
Пройдя порядочное расстояние в потемках, Эми очутилась наконец в своей ярко освещенной кухне; там сидел ее муж.
– Сейчас я поставлю чайник, – сказала она, – выпьем чайку, Стэн.
Он поднял глаза, оторвавшись от газеты. От нее веяло ночным воздухом, лицо отчаянно разгорелось, и надо бы хоть поинтересоваться, где она была, но он решил, что не стоит.
– Спасибо, Эми, мне неохота. Спасибо.
– Ну, чтоб согреться.
Стэн усмехнулся. Его не проведешь.
– Мне и так тепло, – сказал он.
Стэн, наверно, многое знает, чутьем угадала она, только никогда не скажет.
И поставила на огонь черный чайник.
Стэн снова взялся за газету, где все новости преподносились как выдающиеся события. Значит, не судьба ему идти незнакомыми дорожками. Если у двух людей в одно и то же время уходит из-под ног земля, они могут удержаться друг за друга и спастись. Но все это не так просто.


Часть четвертая

Глава двадцатая

Паркеровский сад почти завладел домом. Это был на редкость безалаберный сад. Стоило какому-нибудь кусту приглянуться миссис Паркер, как она начинала страстно мечтать о нем, потом с увлечением сажала и забывала про него. А там оказывалось, что куст разросся и втиснулся в своих соседей. В этом саду перемешались все цветы и все листья. Кусты цвели один в другом. Иногда миссис Паркер выбегала из дома и с остервенением принималась распутывать ветки, делая просвет. От дней, проведенных под слепящим солнцем, загорелая кожа у глаз собралась в морщинки. Лицо ее огрубело. Ветки деревьев, прутики кустов то и дело цеплялись за волосы, порой и выдирали, она часто ходила взлохмаченная, но что поделаешь? – и она все время хваталась за волосы и откидывала их с лица загорелой рукой с тусклым обручальным кольцом. Руки у нее были загрубелые, но приятные. На них хотелось смотреть.
И на нее тоже, особенно когда она выглядывала из-под олеандровых веток, летом всегда пыльных, или разделяла склеившиеся листки чайного дерева, снимая с них червяков. Иногда миссис Паркер смотрела на прохожих и проезжающих, но теперь уж редко с кем заговаривала. Она возвращалась в свой дом, твердым шагом подымалась по ступенькам, чаще всего в какой-нибудь старенькой вязаной кофте, тесно обтягивающей ее плотную фигуру – Эми Паркер заметно раздалась в бедрах. Потом она входила к себе в дом, эта довольно замкнутая женщина, в свой кофейного цвета дом, неотделимый от сада, от окружающих его полей и деревьев.
Этот дом никогда не имел названия. Поначалу в этом не было надобности. Потом его стали называть Паркеровским, так и повелось. Ни одна душа в Дьюрилгее, да и во всей округе, не помнила тех времен, когда еще не было Паркеровского дома. Он стал настолько привычным, что никто не обращал на него внимания. Многие, однако, считали его безобразным. Дом был старый, побуревший, рассчитанный не на красоту, а на удобство.
Впрочем, мистер Паркер содержал его в порядке. Он чистил желобы, красил оконные рамы и двери и заменял доски, подпорченные белыми муравьями. Он был добросовестным во всем. И неторопливым. Когда он поднимался на холм с выгона, где паслись коровы, или вспахивал поле под кукурузу, видно было, какой он рослый и широкий в плечах. Теперь из-за частых головных болей он носил очки – если не забывал их надеть. Очки, маленькие, в металлической оправе, были сущей морокой, они то и дело ломались; он сам их чинил, обматывая оправу навощенной веревочкой. Но оказалось, что очки ему к лицу. Идя по склону с ведрами, он кивал головой, здороваясь даже с незнакомыми. Люди его любили. У него была открытая душа.
Как-то зимой, когда работы по хозяйству поубавилось, Стэн Паркер собрался ехать к Джо Пибоди – подсобить ему ставить изгородь. Младший Пибоди купил участок в Хангерфорде, но еще не устроился там, все что-то мешало. В первый год он сломал ногу, во второй его сильно боднул бык. Потом слегла теща, у нее было что-то с сердцем, и пришлось платить врачу. Джо Пибоди женился на своей родственнице – не то двоюродной, не то троюродной сестре, – потому что в то время в округе не оказалось других девушек на выданье. Но родственница была девушка хорошая, здоровая, и они плодили ребят по другую сторону занавески из мешковины, которая отделяла их от тещи. Дети тоже, хоть и на время, но вынудили его отложить свои планы, но он ходил веселый, такой веселый, что никому и в голову не приходило его жалеть.
Стэн Паркер иногда заглядывал к нему, так как младший Пибоди имел обыкновение обращаться к нему за услугами и советами. По этой причине пожилой человек проникся теплыми чувствами к молодому. Он был польщен, и, мало того, его даже окрыляла эта неожиданная дружба.
Стэн Паркер достал и отчистил свой собственный лом – он не любил работать чужими инструментами, – и готовился, как обещал, ехать к Джо Пибоди, помочь ему ставить изгородь, когда вошла жена.
– Собрался к Джо Пибоди, – сказала она.
Она даже не спрашивала, а как бы устанавливала эту истину; она стояла, засунув руки в карманы вязаной кофты, и глядела, как муж чистит инструменты. Стэн Паркер не ответил, а только издал неопределенный звук, который она к тому времени уже научилась понимать как подтверждение.
Год-два назад Эми Паркер сердила эта дружба. Парень даже в лицо людям не смотрит, когда разговаривает, все в сторону косится, ворчала она.
Это была правда. Пибоди-младший стеснялся жены своего друга. Вскоре Эми Паркер убедилась, что ей не нравится его нос, и стала прохаживаться насчет его жены. Уж какая ни на есть, зато плодущая, говорила Эми.
– Ты его ненавидишь. За что? – спрашивал Стэн Паркер. – Он такой безобидный.
– С чего ты взял, что я его ненавижу? – изумлялась жена. – Просто у меня к нему душа не лежит, понятно тебе?
Мужу было совершенно непонятно.
Эми Паркер вспомнился голубой галстук, в котором Джо Пибоди как-то явился к ним и которого она ему так и не простила. Галстук был яркого язвительно-голубого цвета, который не должны носить мужчины. Может быть, в ту минуту это было для нее слишком неожиданно. Но она была уязвлена.
– Ничего я против него не имею, – решительно сказала она.
Так или иначе, а ее муж по-прежнему часто бывал у Джо Пибоди, и с течением времени Эми Паркер примирилась с этим положением, как в конце концов мирятся почти со всякими положениями.
– Я тебе завтрак с собой не даю, – сказала она, следя, как муж собирает инструменты.
– И правильно, – ответил Стэн. – Они обидятся.
Она смотрела на его голову. Господи, подумала она, до чего ж он мне нравится. Это даже приятней, чем любить.
Когда он выпрямился и стало ясно, что он сейчас уедет, на ее нахлынула теплая волна огромной нежности ко всему, что он делает; она потерлась об него плечом и сказала:
– Ты меня не поцелуешь?
Стэн засмеялся и поцеловал ее, но как-то неловко, сухими губами.
Ее губы были влажнее, и потому она решила, что нравится ему меньше, чем он ей. Сейчас она даже любила его. Вон он идет по двору с тяжелыми инструментами. Конечно, она его любит.
Потом Эми Паркер смотрела, как ее муж заводит машину, их очередной драндулет, и выезжает на дорогу, очень прямо сидя за рулем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70