Несколько добрых людей считали Тельму симпатичной. Например, Гоуфы, друзья или, вернее, знакомые почтмейстерши из Дьюрилгея, у которых была мелочная торговля, поставленная, впрочем, на широкую ногу; они уже не торчали в фартуках за прилавком, боже упаси. Гоуфы жили в одном из лучших, хоть и не самом лучшем пригороде, в доме было множество полированной мебели, включая курительный столик, он же – домашний бар, перед которым надо было чуть не на четвереньки становиться, чтобы выудить бутылку бананового коктейля. Вымыв руки, Тельма Паркер перебирала пальцами полотенца, на которых весьма художественно было вышито слово «гость», окруженное венком из анютиных глазок. Гоуфы давали вечера без особой парадности – только список партнеров для бриджа и полувечерние туалеты. Тельма быстро сообразила, как ей держаться. У нее обнаружился дар смотреть сразу во все стороны, принимать подходящие позы, будто тело ее было из мягкого воска, произносить ритуальные фразы так, будто они впервые спорхнули с языка у нее, а не у кого-то другого. Все это она проделывала, возбужденная множеством открытий, возможностей и сюрпризов.
Как-то в воскресенье у Бурков один пожилой, но влиятельный скотовод, пощупав щетки на ногах у своей лошади и обсудив с тренером ее перспективы, сделал Тельме Паркер комплимент по поводу ее внешности. Разумеется, это был пустяк. Но она запомнила, как блестели его сапоги и из какой дорогой ткани был сшит так небрежно носимый костюм. Она запомнила его фамилию – Летурнер, – хотя больше никогда с ним не встречалась.
Тельме, полировавшей ногти у окна в доме Бурков, было о чем подумать и на что посмотреть. Коней проваживали взад и вперед, а вечером они били копытами в двери конюшен и фыркали, словно от пыли. По вечерам шатались по двору молодые конюхи, дурачились, играли в карты или в орлянку. Или зажимали один другому голову под мышкой, осваивая виды пыток. Они хохотали, то басисто, то визгливо, и курили, и рассказывали анекдоты, и делали непристойные жесты, и все это ради или назло той, что стояла у окна, – но она не обращала на них никакого внимания. Никто не заговаривал с этой задавакой, какой-то родственницей Хорри Бурка, разве только когда было необходимо, и обзывали ее мисс Фу-ты Ну-ты. Да еще всячески показывали издали, до какой степени им на нее наплевать, но это, конечно, было проявлением joie de vivre Радость бытия (франц. ). – Здесь и далее примечания переводчика.

.
Но был среди них Курчавый.
Тельма предавалась сладостным мыслям о том, как удачно она сумела устроить свою жизнь – она получила прибавку к жалованью и купила полупальто из крашеного кролика, – как вдруг с ней заговорил Курчавый. И надо сказать, довольно нахально. Он прошел по полоске бизоновой травы, которую мистер Бурк подстригал собственноручно. Он шел быстро и напрямик, ступая по жесткой траве своими резиновыми подошвами и двигая ягодицами – эту его манеру она приметила раньше, – с неосознанным нахальством размахивая мускулистыми, молодыми руками, и, наконец, опершись подбородком о подоконник, сказал:
– У вас есть мыслишки, как нам с вами провести вечерок?
Она глядела на него, приоткрыв губы, теперь уже не такие тонкие, а словно ужаленные пчелой.
Она была и возмущена, и возбуждена, и немножко испугана.
И не сводила с него глаз. Он моложе ее, и это еще хуже. Но у него четкие черты лица, а волосы совсем светлые. Этот может совершить преступление, с самым добродушным видом.
– А? – понуждал он ее.
– Насколько я знаю – нет, – сказала Тельма, сердясь, что не в силах отвернуться. – Во всяком случае, не с таким наглым мальчишкой, как ты.
Желая его совсем уничтожить, она стала еще чопорнее и поглядела на его лежащие на подоконнике руки.
– О, – сказал он. – Я ведь не весь из конского дерьма. Поскребите меня и увидите. Разрешаю вилами.
– Я скажу мистеру Бурку, – произнесла она.
Он засмеялся. Она увидела его крупные зубы.
– Нет, без шуток, – смеялся он. – У меня для вас весточка. Сколько заплатите?
– Что за весточка? – спросила она.
Началось что-то вроде игры, и ей это даже нравилось. От стойких запахов конской мази и сена, от ржанья молодой кобылки, катавшейся по песку на тренировочной площадке, она ощутила в себе какую-то бесшабашность.
Юнец принялся выковыривать твердую замазку из щели в оконной раме.
– Какая еще весточка? – повторила она.
Он прислонился к нагретой стене, приняв ленивую, безразличную и спокойную позу.
– От вашего брата, – сказал он.
– От брата? Откуда ты знаешь моего брата?
– Ха! – произнес Курчавый. – Я его видел в субботу на Уорвикской ферме.
– Это не он. Мой брат на севере.
– Он недавно приехал на юг, понятно?
– Не верю, что ты видел моего брата.
– Разве вы не сестра Рэя Паркера?
– Да, – сказала она, – но…
– Рэй говорит: передай Тель, я на днях приеду с родственным визитом.
Тельма сидела задумавшись – худенькая девушка в окне, встревоженная мыслью, что нечто совсем ненужное может вторгнуться из-за подоконника в сумрачное уединение ее комнаты.
– Хм, – произнес парень, – я думал, вам будет приятно повидаться с братом.
– Да, – сказала она, – конечно, мне будет приятно.
Но она отодвинула кресло от окна, а паренек подался назад, почувствовав разницу в их возрасте. В сущности, он во многом был еще мальчишкой, рослым мальчишкой, склонным вести себя соответственно развязным позам, которые принимало его тело. Но сейчас он не знал, что делать с собой дальше, и пошел прочь, приминая резиновыми подошвами губчатую бизонову траву.
Тельма Паркер была встревожена. Она пошла в гостиную, присела на обитое генуэзским бархатом канапе своей кузины Лили Бурк, взяла журнал и стала проглядывать фотографии невест и мебели. От таких недостижимых высот у нее перехватило дыхание, ноги словно потеряли опору – начался сухой спазм. Она закашлялась, листая страницы журнала. Мелькали яркие картинки. Угасающий свет нес с собой сладкую грусть по кокосовому мороженому, по детству. Она встала, стараясь найти положение, в котором легче дышать, присела к пианино Лили Бурк, где после недавнего импровизированного концерта на полированном ореховом дереве остались потеки от восковых свечей. Тельма тронула клавиши. С чувством, и даже не без таланта, она сыграла несколько музыкальных отрывков, которые вернулись к ней из комнаты почтмейстерши. Может, зря она не стала пианисткой. Когда она оставалась одна, из-под пальцев ее лилась изысканная музыка. У нее был бы, а может, еще и будет, рояль, а на нем ваза с умело подобранными цветами и ее фотография в вечернем платье. И вот входит мужчина, ее муж, лицо его затенено сумерками, он легонько кладет ей на плечи сухие руки, выражая свое восхищение.
– Тебе нужно бывать на людях и развлекаться, Тель, – сказала Лили Бурк. – В твоем-то возрасте.
Миссис Бурк только что приняла аспирин и прилегла, но выглядела цветущей от свежего слоя румян и рюмочки коньяку, опрокинутой для здоровья, она где-то слышала или читала, что каждому возрасту положен свой режим, и держалась соответствующих предписаний. Она глядела на Тельму сквозь полутьму и свою мигрень, и если б не ее доброта, она подумала бы, что эта девушка довольно жалкое существо. Лилиан любила резвушек, которые, переходя от кавалера к кавалеру, беспрерывно кружатся в кадрили-лансье добрых прежних времен. Она и сама была бы не прочь иногда пройтись в танце, если б не грыжа ее супруга и ее моральные принципы, которые несколько отпугивали кавалеров. Она часто созывала гостей, в темносинем платье садилась за пианино и играла танцы.
– Когда папа держал лавку в Юраге, – сказала Лилиан Бурк, – к нам приезжала уйма народу, и нам, трем девушкам, некогда было скучать. Городок был маленький, но жизнь там кипела ключом. Приезжали фермеры с молочных ферм. Заглядывали торговцы, знакомые нашего папы, когда проезжали мимо, и твой отец тоже бывал у нас. Да, я помню тот вечер, когда он разбил умывальник. Да, да, – сказала она.
– Но мне и так хорошо, – возразила Тельма, сидя на жесткой скамеечке с крышкой, где хранились баллады.
Под пальцами Тельмы пробежал последний ручеек нот, и больше играть она не стала – музыка утратила свою интимность.
– Ну, раз хорошо, – сказала миссис Бурк, расправляя бахрому из бусинок на абажуре, запутанную во время последней вечеринки, – значит, хорошо. Хотя, имей в виду, все познается в сравнении.
И пошла заваривать чай. Нынче вечером на ужин будет хороший кусок говядины с небольшой каемкой жира – только чтобы смазать нежное мясо. Потому что всякому известно – мужчины должны есть мясо.
Тельма Паркер в этот вечер съела всего лишь маленький кусочек, а потом несколько дней почти не притрагивалась к еде. Она не могла решить, надо ли написать матери о том, что Рэй сейчас в городе. И не написала, так и не придумав, что писать, а потом явился сам Рэй.
– Я Рэй Паркер, – сказал он, стоя на ступеньках.
– Знаешь, – сказала миссис Бурк, – ты очень похож на отца. Или на мать? Я вечно все путаю. Твоя сестра будет рада, она сейчас дома и, несомненно, предложит тебе перекусить. А я, как видишь, ухожу.
Ростом она была с ребенка, и ручки у нее были крошечные, чем она очень гордилась.
– Если это неудобно… – начал он.
У Рэя Паркера были широкие плечи, открытое лицо и чистая кожа, и все это способствовало тому, что люди ему верили. Он поднял на нее доверчивый взгляд, предназначенный для тех, с кем он не был близок.
– Если это неудобно, – сказал он, – я приду в другой раз. А вы кузина Лили? – на всякий случай улыбнулся он грубовато-обаятельной, но немножко заученной улыбкой.
– Да, что-то вроде кузины, – согласилась миссис Бурк.
– Папа часто говорит о вас, – сказал он.
– Да? – засмеялась она, готовая поверить всему, что ей скажут. – Приятно бывает вспомнить о старых временах.
Он мог бы и дальше втираться в ее милость, но она была толстая и некрасивая.
Тельма встретила брата в гостиной. Они уселись на бурковскую мебель, чувствуя во время пауз ее тяжесть, выпирающий конский волос и шероховатый узор генуэзского бархата. Тельме хотелось поскорей его спровадить, ей хотелось, чтобы никто из ее родственников не мешал размышлениям о дальнейшем ее благополучии. Но Рэй счел необходимым рассказать о себе. По-видимому, он останется в Сиднее. Он работает помощником у одного букмекера. Платят ему неплохо. Но все же он хочет осмотреться.
Тельма исследовала кант на обивке диванчика.
– Ты всегда ненавидела меня, Тель, – сказал он, элегантно закуривая сигарету.
Она еще никогда не видела, как он курит, и потому разозлилась, будто эту манеру он у кого-то собезьянничал.
Резко отодвинувшись, она выпрямилась, составила свои изящные ножки вплотную и сказала:
– Вовсе я тебя не ненавижу.
– Может, из-за того дневника?
И выпустил длинную струйку дыма.
– Пф! – фыркнула она. – Я о нем и думать забыла. Мало ли какие глупости пишут в дневнике маленькие девчонки.
Но сквозь вязь табачного дыма и памяти проступало воспоминание о его собственной привязанности к греку.
– Некоторые, – сказал он, – очень не любят, когда кто-то слишком много о них знает.
– Да что ты обо мне знаешь? Ничего ты не знаешь, ничего. Как будто мы вовсе и не родственники.
Быть может, хотя это и сомнительно, каждый из них что-то знал о другом; искоса поглядывая друг на друга, они сидели в этом холле, или гостиной, чьи стены сохраняли в тайне их тревожный молчаливый сговор. И если даже где-то внутри под надетыми масками каждый что-то знал о другом, то неизвестно было, то ли с чьей-то стороны последует удар или же их просто разведет течение жизни. От этой неуверенности молодого человека охватило беспокойство. Он встал и заходил по комнате, вертя в руках безделушки и открывая коробочки. А девушка только крепче стиснула руки на коленях, зажав горячий комочек носового платка.
– Думаешь, ты долго здесь выдержишь? – спросил брат, не очень интересуясь ответом.
– Конечно, – сказала сестра.
Она пришла бы в негодование, если б ей намекнули, что она не сумеет выполнить свои намерения.
Но брату хотелось поговорить о местах, где оба они выросли.
– Помнишь тех Квигли? – спросил он.
– Никогда о них не думаю, – сухо сказала она. – Но припоминаю.
Она не желала, чтобы ее тащили в прошлое.
– Такая старая безобразная баба, – сказал он. – Ну та, зобастая.
Он произнес это с отвращением, но не без грусти.
– А все же аккуратная, – продолжал он. – Стол скоблила так, что от него половина осталась. Помню, на каминной полке очага у них стоял в вазе хвост птицы-лиры. Я сказал полоумному братцу, что принесу шесть яиц красной сороки, если он мне отдаст хвост. Он и отдал. А яйца я не принес. Ну и реву же он дал.
– Почему ж ты его надул? – равнодушно спросила девушка.
– Да сам не знаю, – ответил он. – Мне хотелось хвост. А сорочьих яиц у меня не было.
Вечерний свет и приятный голос Рэя действовали на нее так, что это объяснение показалось убедительным. И девушка снова отвернулась. Ей не хотелось вызывать в своем воображении выскобленный стол Долл Квигли – он напоминал ей, что у нее тоже нечиста совесть. В ней заворошились все прошлые нечестные поступки и те, что еще предстояло совершить.
– Боюсь, в доме вряд ли хватит еды на всех, – сказала она, чтоб заставить его уйти.
Но молодой человек, поделившись с сестрой детским своим преступлением, жаждал общения с нею. Он чувствовал, что наконец-то между ними возникло что-то настоящее. И, не желая терять это, он сказал:
– Ну и ладно. Я не за тем пришел.
Он совсем забыл, что пришел именно за тем. Вскоре к тому же явился Хорри Бурк, и ему пришлось знакомиться с молодым человеком, его родственником.
– Чудный парень! – воскликнул Хорри, обнимая молодого человека одной рукой за плечи; на рукаве его рубашки блеснул эластичный металлический перехват. – Чудный парень. Отец может тобой гордиться.
Когда он бывал возбужден, в уголке рта у него вскипал пузырек слюны, которая затем бороздкой тянулась по подбородку. Старик порою производил отталкивающее впечатление, но он был добряк. Он плакал, когда у его лошадей случалось растяжение сухожилий, захлебываясь слюной, он командовал конюхами и в конце концов отнимал у них бутылку с втиранием; он словно сам превращался в болевшую конскую ногу и страдал от нестерпимой боли, и рука его с жидкой мазью дрожала, прикасаясь к поврежденному суставу.
Сейчас ему хотелось в знак расположения раскрыть самую чувствительную, самую уязвимую часть своей души и рассказать Рэю Паркеру о лошадях. Он все еще стоял, обняв рукой юношу за плечи, в несколько официальной позе, к которой принуждала его грыжа. Когда он поближе познакомится с Рэем, он расскажет ему и про грыжу. Хорри хотелось бы иметь детей. Он уже относился к Рэю, как к собственному сыну, вплоть до сентиментальных интимных признаний, до длинных безостановочных рассказов. Само собой, юноша, который не был его сыном, оказался в неловком положении. Вынужденный все это терпеть, он вел себя так, как должны вести себя, но не ведут, сыновья, на лице его порой мелькала злобная усмешка, вполне оправданная, но вообще-то ему не свойственная. Тренер, однако, был чрезвычайно доволен и не видел ничего, кроме того, что хотел видеть.
О боже, подумала Тельма.
Ибо кузен Хорри принялся рассказывать Рэю о скачках.
– Когда Дон Антонио прошел пару фарлонгов Фарлонг – мера длины, 1/8 английской мили.

, – говорил он, – а может, и того меньше, и его стали нагонять Харкорт и Канталупа – или нет, то была Колдунья, – вот тут-то Джорджи Эббот и выкидывает штуку. Я тогда не стал про это болтать, но я все видел и, понимаешь, сделал в уме зарубочку на память. Я видел, что Джорджи оглянулся через плечо и опустил левый локоть. Я подумал – тут что-то неладно. Я сказал Секу Докеру. Сек как раз стоял рядом, бедняга, добрый старик, через год умер от опухоли. Я, помню, сказал Секу: – Ты видел, что я увидел? – А он мне: – Да как сказать, смотря что ты увидел. – Сек, он был страшно осторожный. А в общем, что называется, душа-человек. Ну так вот, Харкорт все нагоняет да нагоняет, а Канталупа – или нет, то была Колдунья…
Но тут вошла Лилиан Бурк. Она успела снять лису и быстро попудриться в спальне, а теперь они откроют пару бутылочек крепкого, а как же, в честь сына Стэна Паркера обязательно надо, и о чем только Тельма думает, там же есть говяжья вырезка и полкурицы на нижней полке холодильника, как откроешь – прямо на тебя смотрит. Буркам очень понравился Рэй. Выламывая кости у жареной курицы и жуя ошметки хрустящей кожи, они пожирали его глазами, они упивались его юностью, выпрашивали у него анекдоты.
Рэй растерялся. Он смущенно глядел в свой полный стакан. Два-три анекдота он им рассказал. Но явно предпочитал поговорить со стариком о лошадях. Он спросил Хорри, есть ли у Подстаканника шансы на Золотой кубок. У старика лоснились губы от славного кусочка желтого жира в сочетании с красноватым мясом и маринованным луком для остроты, он поглядел на ломтик хлеба, служивший гарниром, и подтвердил, что у Подстаканника неплохие шансы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70